Телеграмма из Москвы
Шрифт:
– - Конечно, правда. Орешники на Францию не собираются нападать...
По рядам колхозников прокатился смех. Мостовой прикрыл рот платком и было видно, как вздрагивают его плечи.
– - Ну, ладно. Осудили мы агрессивный блок, -- проговорил Мостовой, вытирая платком легкую слезу смеха, выступившую у него на глазах, -- а теперь о чем бы вам рассказать?
– - Давайте про американских безработных!
– - раздались просьбы.
– - Про голодающих!..
– - Любимая тема, -- засмеялся Мостовой -- Хорошо же. Итак, начнем с того, что количество безработных в Америке все время растет...
– - А то как же, -- вставил дед Евсигней.
– - Уже скоро сорок лет растет. Вы лучше скажите,
– - На семью в три человека в месяц 120 долларов.
– - А сколько там стоит сало?
– - спрашивал дальше дед Евсигней. Мостовой сыронизировал:
– - Это секретные сведения. Во всяком случае, узнал я о цене сала в Америке с большим трудам и как бы мне не влетело, если я вам скажу?
– - Да, что вы?! Не смотрите, что здесь некоторые партийные. Мы люди свои, -- за всех заговорил Кошкин, сам человек партийный, но из тех, которых во время войны чуть ли не за уши втянули в партию в надежде, что их все равно поубивают и потом можно будет записать в историю героический подвиг партии, потерявшей в боях с нацистами миллионы своих членов.
Как только Мостовой сообщил, что фунт сала в Америке стоит двадцать три цента, колхозники сразу же взялись за расчеты и высчитали, что, исходя из цены сала -- этого мерила всех ценностей среди людей, питающихся хлебом и картошкой, -- американский безработный получает на советские деньги приблизительно пять с половиной -- шесть тысяч рублей в месяц, что равняется заработку десяти тяжело работающих средней квалификации рабочих в СССР. Замечание Мостового, что в Америке сало дешевле мяса и что по салу нельзя рассчитывать уровень американской жизни, не произвело ни на кого впечатления, и Кошкин громко выкрикнул:
– - Раз сало дешевле мяса, значит, не голодные. Для голодного сало -это все!
– - Эх, был бы я помоложе, да были бы ноги покрепче!
– - то ли пошутил, то ли на самом деле пожалел дед Евсигней.
– - Граница, дед, на замке...
– - Дед Евсигней бы переполз. У него опыт с японской войны через фронт ходить!
– - Го! Го! Го!
– - грохнули смехом колхозники. Мостовой, довольно улыбаясь, собирал со стола бумаги и укладывал их в портфель.
– ------
ГЛАВА XVIII. СТАТЬЯ 58, ПУНКТ 10
Только несколько высокопоставленных лиц в Советском Союзе знают цифру заключенных в концентрационных лагерях и тюрьмах. Остальные, простые смертные, путаются в догадках: одни говорят, что заключенных десять миллионов; другие, что заключенных больше пятнадцати миллионов, а третьи до того интересуются цифрой заключенных, что их садят в концлагеря и, если они выживают и выходят через десяток лет на свободу, все равно не знают, сколько заключенных, и только говорят: "Кто не сидел, тот сидеть будет, а кто сидел, тот не забудет". Трезвый вывод опытных людей.
И действительно, вряд ли в СССР можно найти такую семью, в которой кто-либо не сидел бы в прошлом, или не сидит в настоящем. И вряд ли есть в СССР такой человек, независимо от занимаемого им положения, его взглядов на коммунизм и от всего прочего, который был бы гарантирован от посадки в тюрьму в будущем. Получается это потому, что не нарушать советские законы постоянно и ежедневно могут только мертвые. И если всех живых нарушителей законов не садят и они ходят на свободе, продолжая нарушать законы, то в этом надо усматривать великую гуманность власти, ее тихий и добрый нрав и долготерпение. Нигде, ни в одной стране мира нет столько государственных преступников, находящихся на свободе, как в СССР, и пусть будет стыдно тем, кто рассказывает сказки о советском терроре. Каждый советский гражданин почти каждый день нарушает уголовный кодекс по статье 58, пункт 10, предусматривающий преступления против режима
"С расстрелом при смягчающих вину обстоятельствах," -- попробовал пошутить какой-то гражданин, и суд нашел в его деле "смягчающее вину обстоятельство".
И вот, не удовлетворившись нарушением пункта 10-го 58-й статьи на протяжении всех докладов и лекций (зевки, храп, реплики и выкрики с мест), после окончания политической учебы на месте остались еще человек двенадцать закоренелых преступников. Остался и Мостовой. Он улегся на траву и, не вмешиваясь в беседу, только слушал. Вначале все ругали власть, желали ей всех погибелей в будущем и сожалели, что они не произошли в прошлом. В общем, велся обыденный для советских граждан разговор и было полное единодушие. Но как только заговорили о прошедшей войне и о немцах, разговор перешел в спор. Сечкин рубил рукой воздух и доказывал, что если бы победили немцы, было бы хорошо, а Кошкин напирал на него животом и кричал:
– - Ты видел, что они делали в оккупированных областях?! Ты знаешь, сколько они погубили нашего народа?!
Спорили они долго, и большинство было на стороне Кошкина. Даже дед Евсигней, приятель Сечкина, и тот стал нападать на него:
– - Тоже мне нашел освободителей! Лучше уж терпеть своих паразитов, чем чужих... При этих нет жизни и при тех не было. Вот раньше, до революции, была жизнь!
– - дед поднял вверх указательный палец и сразу же сел на своего любимого конька: рассказы о прошлом.
– - Помню, приезжаю я в город, -- начал дед рассказ, и все, забыв о спорах, уселись вокруг него слушать.
– - В девятьсот седьмом дело было. Только-только меня из войска в долгосрочный отпуск пустили. Пропился, конечно, на радостях. Яко благ, яко наг. Что делать? Ехать в Орешники -денег нет, а жить в городе не на что. И надоумили меня люди начать заниматься извозом. Извозчиком, значит, стать. Хорошо сказать, а где деньги на лошадь, на фаэтон?
– - спрашиваю я их. Ничего говорят, пойди к золотопромышленнику миллионщику Рябухину. Как бывшему солдату, он тебе, наверное, даст в долг. Ну, думаю, не убьет же он меня за спрос, в крайнем случае не даст, и дело с концом. Решился я и пошел.
Дом у него небольшой, но очень уж красивый, в саду, колонны белые, окна в человеческий рост из разноцветных стекол и перед домом фонтан. Просто картина. Там теперь председатель горсовета живет. Самого-то Рябухина, царство ему небесное, еще в семнадцатом году расстреляли. Девяносто лет было старику и то не пожалели. Впустили меня к Рябухину. Смотрю, сидит старенький-престаренький человек в коляске, у него уже тогда ноги отнялись, седой и весь в морщинах, а глаза, как у молодого орла, горят. "Что, -говорит он, -- Георгиевский кавалер, от меня хочешь?" Рассказал я ему все, как есть. Не утаил и того, что были деньжата, да пропил. И попросил я у него в долг пятьдесят рублей. Говорю: "Дайте, если ваша милость, я вам и расписку, какую угодно дам. За мной не пропадет. И проценты, какие хотите, такие и наложите." Обиделся тут Рябухин: "Ты что, думаешь, что Рябухин с Георгиевского кавалера проценты возьмет? На' сто рублей и иди с Богом. Пропьешь -- лучше на глаза не показывайся. Заработаешь, развернешься, тогда отдай эти сто рублей бедным людям. С меня хватит и того, что есть. А еще, -говорит, -- знай, что главное в жизни труд. Я сам сорок лет назад приехал сюда без копейки. От восхода до захода солнца стоял по пояс в воде, золото старал, по капле во чего достиг. Работай, может, и у тебя будет удача. А не повезет, значит, сам виноват, или уж такая судьба." И отпустил он меня с Богом, не спросив даже моего имени. Вот это был человек!