Тень мачехи
Шрифт:
Этот аргумент, как всегда, стал решающим. Демидов расслабился, открыл на компьютере «косынку», и, подперев щеку рукой, клацнул мышкой, передвигая карту. Да, это не покер, конечно, но ничего другого не было, а лезть на геймерские сайты сейчас не хотелось. «Хватит, наигрался уже по пьяни на десятку бакинских», — устало подумал Макс.
Василенко явился минут через двадцать. Перешагнул порог, стряхивая с рукавов снежинки. Сел напротив Макса, закурил, пододвинув пепельницу. Спросил, лениво щурясь:
— Ну что, поучаствуешь ты в нашем маленьком бизнесе?
И Демидов ответил, уже не колеблясь:
— Давай обсудим детали.
19
Когда
Мальчик пошевелился во сне, вздохнул — будто в унисон ее мыслям — и засопел тише.
Таня поднялась в свою палату, легла на кровать, натянув до подбородка колючее больничное одеяло. Стыд снова накатил жгучей волной. «А я — как я могла?… Почему вдруг стала такой — жесткой, эгоистичной, самодовольной дурой? С чего взяла, что только со мной может быть счастлив ребенок? Да я, со своими белыми руками и трехэтажной спесью, гораздо хуже Марины — так легко осудила, решила всё за всех в один момент… А ведь она бьется много лет, чтобы хоть как-то обеспечить сына, не бросает его. Но эта её тупая терпимость к телесным наказаниям… Хотя кто виноват? Она же сама морально покалечена родителями, которых, наверняка, любила. Они научили, что бить детей — не только нормально, но и нужно. Она виновата лишь в том, что не смогла прервать эту кошмарную семейную традицию. А я?… Я-то смогу?»
Эта мысль обожгла её, снова подняв со дна души неуверенность в себе и своих убеждениях. «Матери ошибаются. Каждая мать. С чего я взяла, что буду исключением? Можно любить ребенка всем сердцем, но причинить ему этой любовью большее зло, чем равнодушием. Желать добра, но творить зло. Как разобраться в этом, как остановиться вовремя?»
Ответов она не находила. Темно-синий цвет стен палаты был под стать ее настроению. Круглые отверстия белой вентиляционной решетки, прикрученной под потолком, заросли пылью и паутиной. «Надо сказать Янке, чтобы напомнила санитаркам промыть ее, и все остальные в палатах. Чтобы пациентки пылью не дышали. Да и мало ли, СЭС явится…» — машинально отметила Демидова. И, будто в ответ на ее мысли, в дверь робко постучали, а потом в палату несмело заглянула Яна.
— Ты одна? — удивленно спросила она. — Привет!
И вошла — уже со свойственной ей уверенностью, высокая, подтянутая, в идеально выглаженном, сияющем белизной халате. В руках она держала историю болезни. «Разве уже восемь вечера, раз Янка пришла на смену? С ума сойти, как быстро день пролетел», — подумала Татьяна, а вслух сказала:
— Привет, а с кем мне быть-то?
— Ну, с адвокатом этим, к примеру, — прищурилась Яна. — Я так надеялась, что ты его не отпустишь! А чего продукты не разобрала?
Она подошла к столу, на котором так и лежали принесенные днем пакеты, и начала выкладывать их, командуя:
— Так, это в холодильник уберешь! А печенье пусть здесь полежит. Я тебя подержу недельку — для профилактики. Витаминчики тебе поколем, аминокапронку еще покапаем. И, кстати, я вот не поняла, это что за самодеятельность?
Она раскрыла историю,
— Тань, ты чего молчишь? — требовательно спросила Яна. — Тебе что-то об этом известно? Я твой лечащий врач, и консультацию психиатра не назначала. С чего вдруг Новицкий решил проявить инициативу?
— Это не он, Инесса наша, я даже поругалась с ней из-за этого… — вяло сказала Таня. Ей вдруг стало всё равно, какие слова выбрать, чтобы рассказать подруге о Пандоре, и что она в итоге будет думать о ней. За этот день так много всего произошло — она крепко поссорилась с матерью, выгнала мужа, потеряла мальчишку… «Если и Янка отвернется от меня, эта потеря станет лишь очередным, вполне закономерным последствием моего отношения к собственной жизни, моего вранья, страусиного желания не видеть очевидного. Станет моей расплатой», — осознала она.
— Инесса к тебе психиатра вызвала? — ахнула Яна. — Но почему?
— Янка, ты только не злись, — попросила Таня. И, глубоко вздохнув, призналась: — мне давно нужно было поделиться с тобой. Но я боялась. Боялась не только тебе — вообще кому-либо сказать, чтобы не сочли сумасшедшей. Ну, просто это так похоже… Приступы эти… Они с детства у меня…
Чем больше она говорила, тем стремительнее становился поток слов. Почти захлебываясь им, Таня рассказывала о Пандоре — сбивчиво, сумбурно, давясь воспоминаниями, встававшими поперек горла, или срываясь на слезы. Ей хотелось передать весь свой ужас, она думала, что только тогда Янка поймет и не осудит. А та слушала молча, и только в глазах отражалось невысказанное — удивление, недоверие, а потом понимание, жалость. Не было лишь того, чего так боялась Таня — страха и отторжения.
— Танюшка, как ты жила-то с этим?… — с сочувственной горечью спросила она. — Ведь такое выдержать… Но, слушай, я не думаю, что это психиатрия. Тут другое что-то.
— Знаю, что другое! — с жаром откликнулась Таня. — Я ведь обследовалась, и в институте препода по психиатрии вопросами измучила…
Теперь, когда она выговорилась, вылила из себя то страшное, которое копила годами — и не увидела в реакции подруги ни ожидаемого ей отвержения, ни презрения, ни опасливой брезгливости и желания держаться подальше — ей стало ощутимо легче. Так легко, будто теперь ее ноша была поделена на двоих, и оттого стала вполне посильной.
— О, помню, как ты Станиславыча доставала! — улыбнулась Яна. — Мне вообще из-за этого казалось, что ты в итоге психиатром станешь. А ты, оказывается, из за Пандоры психиатрией интересовалась… Но Тань, так же нельзя. Может быть, эти приступы оттого и не прекращаются, что ты держишь всё в себе!
— Янка, а что бы со мной стало, если бы я начала о них рассказывать? Да мать бы первая меня в психушку упекла, еще в детстве! Ей только дай повод… И у меня бы вся жизнь была переломана! Влепили бы мне какой-нибудь психиатрический диагноз, и что дальше? Медицина была бы для меня закрыта, а ты помнишь же, я еще подростком мечтала стать врачом. Может быть, я даже в школе не смогла бы учиться…