Тень мачехи
Шрифт:
«Хотя сегодня не помнит, а завтра докторша шоколадками да конфетками память ему отлазаретит — так он на меня укажет, и амба. — От этой мысли он напрягся. — Терпилу******* из пацана сделают, а меня по этапу пустят».
— Ты не реви давай, — сказал он, вставая. — С докторшей этой, если будет рыпаться, я сам разберусь, и не таких обламывал. Но мне пока свалить надо.
Он порылся в кармане, швырнул на стол сложенную вчетверо пятисотку.
— На вот, купи мальцу яиц шоколадных. И скажи, что от меня, пусть знает. А им скажи, что месяц уже меня не видела.
Марина подняла голову, кивнула, всхлипывая.
— Не
Она спохватилась, вскочила с табуретки, принялась суетливо скрести деревянной лопаточкой, переворачивая и разбивая почерневшие куски фарша. А он вышел в прихожую, обулся, надел пуховик. Вернулся, сгреб со стола сигареты и коробок. Марина глянула на него исподлобья, шевельнула губами, будто хотела что-то спросить.
Слава отвел глаза. Поколебавшись, достал из-за пазухи пачку мелких купюр, отделил несколько сотенных.
— Бери, пока добрый. А я на пару недель на дно лягу, пока кипиш не пройдет, — предупредил он, забирая бутылку. — В ларек к тебе Витька Крашеный будет заходить, пока они понт готовят********. Расскажешь ему, что да как. И реветь прекращай. Сама знаешь, я тебя защитить смогу. Не заберут у тебя ребенка.
Марина выдохнула, мелко закивала, с благодарностью глядя на Славу. От его слов веяло уверенностью, которой было так много, что часть её передалась женщине. Она распрямила плечи, чувствуя, как утихает дрожь в руках. И подумала, что завтра тоже купит Павлику фруктов — а докторшины выбросит в помойку.
____________________
Из тюремного жаргона:
*Отоварка — покупка в ларьке
**Мамон — живот
***Бодяга — пустая болтовня
****Побреют — (здесь) откажут в просьбе
*****Маза — возможность
******Шнурок — (здесь) малолетний
*******Терпила — пострадавший
*******Понт готовить — искать жертву
22
— Всё в порядке, Татьяна Евгеньевна. Эпиактивности* нет, судорожной готовности нет, — румяный, светловолосый и широкоплечий врач кабинета функциональной диагностики чем-то напоминал Ивана Царевича из русских сказок. Он ободряюще улыбнулся, пошутил: — И ни одного таракана не замечено.
Она только и смогла, что вяло улыбнуться и кивнуть в ответ — тревога, снедавшая ее, за последние полчаса разрослась, как шипастый терновый куст, и держала ее сознание так же цепко. Когда началась процедура, Татьяна пыталась успокоиться, твердила себе, что во время электроэнцефалографии волноваться нельзя — из-за переживаний активность мозга меняется, что может отразиться на результатах ЭЭГ. Но знание этого факта только мешало, и она волновалась еще больше.
— Забирайте историю, — сказал доктор, дописав заключение. — И будьте здоровы!
Она взяла протянутую им белую папку и, только ощутив пальцами шероховатость плотной бумажной обложки, почувствовала, как просветлело внутри. Облегчение накатило густой волной, дочиста смывающей страх. Где-то на задворках сознания мелькнула злорадная мысль: «Что, съел, психиатр Новицкий? Неа, не съел — подавился!»
— Огромное вам спасибо, — с чувством сказала она, прижимая историю болезни к груди. Царевич отвесил ей учтивый поклон.
На радостях
Возле стола, чуть горбясь от неловкости, сложив руки на груди и замотав ногу за ногу — будто завязав себя живым узлом, не дающим сбежать — сидел Залесский. А рядом — россыпью крупных рубинов по темно-малахитовой зелени — лежал ворох роз, почти скрывающий обшарпанную больничную столешницу.
Непостижимая, абсолютная магия этих цветов, лежащих перед ней, как признание, перевернула Танину реальность. Словно оказавшись на солнечной стороне, всё стало другим. Унылая аскетичность палаты — порядком, где нет ничего лишнего. Суета больничного утра — задорным биением жизни. И себя она словно впервые увидела со стороны: вместо толстенькой, с заурядной внешностью, коротышки — миловидную женщину, ясноглазую, с чистым, открытым лицом, с полнотой не уродующей, а обволакивающе-мягкой. И Залесского — не юристом уже, а пришедшим за ней мужчиной, в чьем непривычно покорном взгляде томилась затаенная мука.
Ей стало тепло и радостно, а он, почувствовав эту радость, воспрял и поднялся навстречу, заговорил сбивчиво и всё еще смущенно:
— Доброе утро, а я вот тут… Навестить решил… И не знаю, куда цветы поставить. У тебя ж, наверное, вазы нет, и я не догадался. Привезу, заеду еще сегодня… ты же не против?
Он уставился на нее, будто замерев душой — вдруг придется не ко двору, вдруг выдумал себе и ее симпатию, и ее бесхитростную радость, и саму Таню тоже выдумал?… Но она подошла, любовно погладила розу по бархатистому рубиновому лепестку и улыбнулась так счастливо, так спокойно, что у него враз отлегло от сердца.
— Спасибо, — сказала она. — Они такие красивые…
— Эти розы сорта «Фридом», — заторопился Залесский. — Цветочница сказала, они очень долго стоят. Я её попросил, чтобы без шипов…
— Фридом… Это же значит — свобода? — задумчиво спросила Таня.
— Ну да, наверное…
«Чёрт, как-то очень в лоб получилось — будто по поводу ее развода цветы приволок, — ругнул себя Залесский. — Поди теперь, докажи, что такое совпадение — случайность. Или, может, судьба?»
— Я найду для них вазу, — пообещала Татьяна. — Ты подождешь меня?
Юрий сокрушенно глянул на часы:
— Извини, у меня суд через полчаса. А после заседания твое заявление о разводе могу подать. Ну, чтобы не терять времени. Когда тебя выпишут, познакомишься с моим коллегой Андреем Кузьменко — он будет участвовать в суде на правах твоего адвоката. Я бы и сам… но у него опыта больше.
Залесский вытащил из портфеля бланк, сел за стол и, сдвинув цветы к краю, приготовился заполнять пустые строчки:
— Причина развода какая?
— Мы просто очень разные с мужем, — пожала плечами Таня. — Как там у вас говорится? «Не сошлись характерами»? Вот так и напишем, не хочу до деталей опускаться и прилюдно грязное белье трясти.