Тень мачехи
Шрифт:
Все перевернулось в один миг. И доверять Наталье, как раньше, он больше не мог. «Пить таблетки, чтобы пропало молоко — она что, совсем сбрендила? — от этой мысли гнев снова обдал его жаром. Струйка пота скользнула по шее, и он глубоко вдохнул, пытаясь успокоиться. — Сам виноват, слишком много свободы давал. Дурак, устроил демократию… Теперь — только контроль, каждую минуту — контроль! И няню сам найду. Если бы я сделал так сразу, Вика была бы здорова».
— Какие анализы нужно сдать? — отрывисто спросил он.
Подняв на него взгляд, Ильясова поправила отвороты халата. И, задумчиво постучав
— Девочки, я сейчас к вам новорожденного отправлю, сможете взять без очереди? Да, с направлением придут, — она протянула Сергею заполненный бланк, и шепнула, прикрыв ладонью телефонную мембрану, — прямо сейчас идите! Потом с результатами ко мне.
Волегов кивнул, стал неуклюже натягивать на дочку бирюзовый комбинезончик. Врач продолжала телефонный разговор, называя фамилии других пациентов, записывала что-то… И Волегов — в который раз уже! — пожалел, что «скорая» привезла их в государственную больницу. Да, она была ближе всех, но здесь был конвейер, и ничто не внушало доверия.
— Пойдем! — бросил он, беря дочь на руки. Наталья вскочила, послушно засеменила за ним по узкому коридору поликлиники. Разрезая толпу пациентов, как ледокол, Сергей молча свернул к лестнице, молча же спустился на два пролета и завернул за угол, всё ускоряя шаг. Наталья еле успевала за ним, потому что ноги по-прежнему были ватными: с того самого момента, как он распотрошил ее тумбочку и рассвирепел, словно обезумевший гризли. Вот тогда она поняла — ясно, и без допущений — что защиты от этого человека у нее нет. Она заложница, ее тело принадлежит ему, ее время принадлежит ему. А ради своей дочери он вытрясет из нее еще и душу.
Может ли быть что-то страшнее? Как оказалось, может.
Там, дома, когда Вика перестала дышать, в жилах Натальи застыл обрекающий, мумифицирующий ужас — и этот ужас сковал ее так, что она не могла сделать даже крохотного шажка. Стоя у двери, она чувствовала себя мраморной статуей, которая устремлена вперед, но веками не может оторвать ступню от постамента… И самое постыдное было в том, что боялась она не за дочь, а за себя.
Всё еще болело запястье, которое Волегов сжал, когда тащил ее в комнату. Всё еще стояло перед глазами его лицо — побагровевшее, искаженное по-звериному необузданной яростью. И запах, запах шевелил ее волосы: смесь мускуса, горького дыма и железа. Именно так — она знала — пахнет оружие убийцы.
Потом, в «скорой», ей стало немного легче. Ведь порозовевшая после укола Вика спокойно спала на руках отца, и произошедшее дома стало казаться настолько нереальным, будто это не жизнь была, а эпизод из сериала. Но потом, когда Ильясова спросила про наследственность, Наталью снова окатило дурнотой. Воспоминания всплыли, как мусор, понеслись, подталкивая друг друга.
…Запах корвалола, пропитавший квартиру. Тягучий стон из комнаты матери. Протяжный вой «скорой», кривые зубцы кардиограммы. Свистящий одышливый шепот: «Не бойся, Наташенька, я выздоровею»…
У матери — ишемическая болезнь сердца. Много лет. Но Волегову не нужно об этом знать. В конце концов, что это изменит? Если у их
Наталья облегченно вздохнула и прибавила ходу, пытаясь нагнать Сергея. Он уже стоял перед дверью с надписью «ЭХО ЭГ», шипел на необъятную, в ситцевом платье, бабку. Та перекрывала дверь, бухтела что-то, и пихала в лицо Волегову свою распухшую, под стать хозяйке, медкарту. Когда Наталья подошла, он молча отдал ей ребенка, достал портмоне и положил на бабкину медкарту пятитысячную купюру. Та умолкла на полуслове, недоверчиво глядя на деньги — а Сергей решительно отодвинул ее от входа и кивнул Наталье: проходи.
В маленьком полутемном кабинете стоял аппарат УЗИ и кушетка, застеленная светло-голубой одноразовой простыней. Слабый запах кофе и копченой колбасы намекал на то, что сотрудникам этой больницы некогда даже сходить на обед.
— Девочку сюда кладите, — чернявый врач, иссохший, носатый, похожий на мудрого ворона, кивнул в сторону кушетки. — Освобождайте грудную клетку.
Вика недовольно закряхтела, когда Наталья стянула с нее комбинезончик и раскрыла распашонку. Скривилась, захныкала, чувствуя на коже холод медицинского геля.
— Дай-ка я тебя поглажу, — ласково сказал доктор, водя ультразвуковым датчиком по груди ребенка, и Вика вдруг успокоилась, расслабленно вытянула ножки. А он вглядывался в монитор УЗИ, поворачивая датчик под разными углами, и все больше темнея взглядом.
— Баталлов проток открыт, — сказал он наконец. — А девочке полтора месяца… Родилась доношенная?
— На тридцать седьмой неделе, — торопливо ответила Наталья. — Вес был — три четыреста двадцать, рост — пятьдесят два сантиметра. Мне сказали, с ней все хорошо.
Врач кивнул, по-прежнему глядя в монитор.
— Доктор, ну не молчите! — взмолился Волегов.
— А вы не паникуйте, — каркнул врач, глянув поверх очков. — Ничего непоправимого не случилось. Одевайте ребенка, а я сейчас заключение напишу.
— Но скажите хотя бы, что не так с ее сердцем? Что там открыто? — нервно спросила Наталья.
Доктор снял очки, утомленно зажмурился, потирая переносицу. И принялся объяснять:
— Открыт артериальный проток, через который в сердце плода поступала кровь. Обычно у младенцев он зарастает в первые дни жизни. Но иногда этого не случается. И ребенок либо спокойно живет с таким пороком сердца, либо его оперируют — если возникают проблемы со здоровьем. Операция не сложная, риска для жизни практически нет. Поэтому я и говорю: не паникуйте.
— Вы сказали — порок сердца? — вскинулся Волегов.
— Да, врожденный порок, — кивнул врач, надевая очки. Отвернулся, подтянул к себе клавиатуру. Печатал он быстро, редкость для пожилого человека. По экрану компьютера бежали черные цепочки букв.
Сергей глянул на Наталью, и она впервые увидела в его глазах беспомощность — как у зверя, упавшего в волчью яму.
Закутав дочку, она подняла ее и стала легонько покачивать. Но руки ощущали лишь тяжесть — словно от почтовой бандероли, внутри которой лежала завернутая в пеленки… вещь.