Тени вечерние. Повести
Шрифт:
Итак, все было кончено. По нелепой закономерности любое действие приводило не к задуманной цели, но к прямо противоположному результату. Существовала хитрая дьявольская механика: кружились со скрипом и стуком колеса, в кровавом пламени костров мелькали хвосты и волосатые рожи… И я бродил по этим дорогам, и заблудился, и тьма объяла меня со всех сторон!
XX
Моргунок пересчитал деньги.
– Ну?
– Что, ну?
Губы Моргунка капризно прыгнули вниз.
– Не хватает,
– У меня нет.
– Врешь!
Хихикает. Держится за мой рукав.
– Отстань от него!
Андрей качается:
Вверх – вниз, Вверх – вниз.
Моргунок шлепается в снег. Тихо матерясь, пытается встать. Падает.
Вверх – вниз, Вверх – вниз.
– Кончаай!
Серая тень уже не мечется пред глазами.
– Плохо?
– Отвратительно…
Подворотня. Красные разводы на снегу. Сладковатый резкий запах… Моргунка нет. Мы сидим на куче битого шифера. Он почему – то без шапки.
– А где?..
– Что?.. Ах, да…
Усмехается, проводит рукой по спутанным волосам.
– Оставил без головы.
– Я?..
– Рубль пожалел, а товарищ – простужайся?
– Андрюш… возьми мою. На, возьми!
– Отстань! С тебя уже хватит.
Морщась, потирает лоб.
– Где же он, черт?!
Окна гаснут, и снег отливает голубым. Ежится. Нахохлившись, прячет голову в воротник.
– Ау! Ты спишь?
– Н–нет… Плохо… В глазах рябит от красных флажков.
– Чего?
– Понаехали. Окружили. Сейчас начнут пальбу… Флажки–слова, флажки–наклейки… Зачем мне все это, если я чую…
– Запах крови?
– А хотя бы и так!
В подворотне – Моргунок. Идет – вот–вот переломится.
– Пустой?
Распахивает куртку.
– Ап!
Выхватывает из рук Моргунка бутылку, сдергивает пластмассовую головку, косится на меня… Они пьют, и руки Моргунка дрожат.
– Эх!.. Давай еще!
– Погоди…
Вскакивает. Маячит в полутьме.
Моргунку:
– Есть две копейки?
– Шутишь?
Мне:
– Дай.
– Зачем?
– Позвонить.
– Ладно уж…
– Думаешь, не придет? Придет, как миленькая! И будет сидеть, и смотреть, как мы из горла!.. Не веришь? Моргунок!
– А чего? Заходила ведь… надысь.
– Вот! Этот олух, этот недоносок рода человеческого сделал ей предложение… Ей – предложение!
– Чего волноваться–то? Все одно – отказалась…
Снова сел, пополз вниз. Удержался.
– Во как! Из–за бабы…
– Заткнись!.. Нет, так не справиться, так только надорваться можно… Суть в том, что… что…
– Мы жаждем, дяденька! Слово правды!
– Суть в том, чтобы выпасть, раствориться… Чтобы никто, слышите, никто – не играл тобой в подкидного дурака! Чтобы не думать: вчера, сегодня, завтра… Сейчас. Всегда – только сейчас!
– И сдохнуть… от белой горячки.
– А хотя бы и так? Кому какое дело? Я – так хочу, понятно? Моргунок… Я тебя люблю… А его – нет, не люблю! Он все смотрит… кумекает, соображает! Зря мы его поили, а?
– Ох, зря!
– Пришел, облегчился… Из породы пьяных кроликов… Мне от одного
– Я, кажется, ничего… Я…
– Знаешь что – иди–ка ты отсюда. Я тебя не звал, так что… Иди, не мешай!
И Моргунок, вторя свистящим шепотом:
– Катись! Проваливай!
XXI
Наконец – то жизнь вошла в мерную наезженную колею. Тянулись дни и месяцы, разделенные однообразным чередованием света и тьмы, осенних хлябей, зимней поземки, раскаленных и пыльных тротуаров. В институте было завоевано положение прочное, солидное. Более того, он выдвинулся в первые ряды теоретиков и даже, как поговаривали, написал несколько основополагающих работ, заложивших фундамент марксистской истории философии…
Правда, приступая к штудиям – их классиков, он хотел поначалу обезопасить себя от возможных вражеских наскоков, выискать двусмысленности и недоговоренности, спрятаться в разночтения как в спасительную щель. Но постепенно сама теория заинтересовала его. Она была не хуже других и даже позволяла увидеть привычные факты в новом свете, найти им ясное и простое обоснование. О, разумеется, этот марксизм не имел ничего общего с лозунгами на красном кумаче – он был глубже, тоньше, софистичней.
Сделанное открытие позволило одержать вскоре первую победу. В бурных дебатах он добился –таки (с цитатами из их классиков в руках) передвижки более чем на полтора тысячелетия назад хронологического начала изучения истории философии и, несмотря на яростное сопротивление большинства, не желавшего и слышать о том, что существовало хоть что–то до французских просветителей, доказал необходимость возвращения к Фалесу.
Были и потери. Так, дабы заставить их принять новую схему, он возвел Фалеса в ранг первого материалиста (благо, текстов почти не сохранилось) и вынужден был вычеркнуть всю философию Средневековья, отравленную, как известно, ядом спиритуализма, идеализма, мистицизма. Более подробная разработка нового взгляда потребовала серьезной работы – теперь он был занят писанием брошюр и статей, отстаиванием и уточнением собственных позиций. Вскоре появились первые последователи и противники и работа, носившая поначалу характер временный и подсобный, казалось, стала главным делом жизни.
…Слышишь, удар кнута разрезает морозный воздух, женский хохот, мужской баритон. Быстрее, быстрее! Хохот переходит в визг – резко обрывается. Сцепились. Хватаются друг за друга, стараются удержаться на накренившихся, летящих под гору санях. Наваливается, ищет губы, мнет это мягкое, пушистое, обманчиво–податливое… В гору! Их швыряет назад. На мгновенье, откидывая головы на спинку сиденья, разлепляют глаза – иссиня –черное, мчащееся навстречу небо… Стоп! Берутся за руки, их шатает. Медленно, нестерпимо–медленно открывается дверь. В пустой передней – две тени, рассеченные пополам контуром окна. Шепот. Взбудораженный смех. Когда это было, и было ли вообще?.. Черная вода.