Тени вечерние. Повести
Шрифт:
– Я не понимаю…
– Тебе одиноко? Тебе нужен кто–то, с кем можно провести вечерок и поцеловаться, да? Ты хороший, ты пай–мальчик… Ты ведешь себя образцово! А знаешь, в чем дело? Или опять не догадываешься?
Пододвинулась ко мне. Шапка съехала на ухо, руки в карманах.
– Ты сейчас похожа на мальчишку.
– А ты… ты баба!
– Я не думаю…
– Что? Громче!
– Я не думаю, что ты хоть секунду заблуждалась на мой счет. Ты всегда знала, кто я и как к тебе отношусь. Я – не рыба и считаю унизительным бросаться с голодной жадностью на первую попавшуюся поклевку.
Отступила
– Правильно… Знала ведь, что этим кончится. Господи, какая же я дура!
Путаясь в полах шубы, побежала по светлой кромке.
– Подожди! Стой!
Догнал, с силой развернул к себе.
– Чего тебе надо, чего тебе надо? Отстань от меня, оставь же меня! Трус, трус, трус!
Снял руки с ее плеч. Несколько мгновений мы стояли, тяжело дыша и глядя в упор друг на друга. Улыбнулась. В темном провале рта сверкнули зубы.
– Ненавижу. Понял? Не–на–ви–жу.
Я повернулся и, не оборачиваясь, торопливо зашагал прочь.
XVI
На втором этаже больницы – я и дед. Комната заполнена тусклым свечением серенького зимнего дня. Приглушенные шаги, голоса, мелькает белый халат, растворяясь в блеклом сиянии оконных проемов. Деда привезли сюда две недели назад с подозрением на инфаркт. Подозрения не подтвердились, и все же что–то стало заедать в нем, крутиться со скрипом и стуком. Он весь отяжелел, набряк; сидит, опираясь на палку. Глаза под полуприкрытыми веками почти не видны. Дряблая кожа пустыми складками висит на щеках. Достает платок, громко отхаркивается.
– Так–так, – и повторяет, – так–так…
Но вдруг прежняя улыбка кривит губы, а глаза твердо и зорко вглядываются в собеседника.
– Дожил до времечка. Единственный способ напомнить о себе – пригласить на похороны!
Смеется хрипло, стучит раздраженно палкой по полу.
– Простыл. Сквозняки замучили…
…Видишь ли ты его зимой двадцать первого года? Он сидит на корточках у тусклого огня, кутаясь в драный шарф; покашливает. О чем он думает и думает ли вообще? Чем жива душа его в распухшем от голода теле? Пламя завораживает, гладит лицо мягкими теплыми лапками. Когда нежность их ослабевает, он тянется к темной груде бумаг на полу – отрывая обложки (они плохо горят), торопливо насыщает маленького ласкового зверя. И ему кажется, что не было и не будет ничего блаженнее этих минут… Они перетекают – одна в другую, а мысль, пробудившаяся в их глубине, остается, стремительной тенью скользит по минутам–волнам.
Он спохватывается, начинает кружить по комнате, пытаясь утишить тревогу. Но она снова здесь, и снова щеголеватый приват–доцент Московского университета идет к дверям и, в последний раз оглянувшись на свое отражение в зеркале, с испугом и недоумением встречается взглядом с заросшим колючей мелкой бороденкой человечком неопределенных лет. Тот подмаргивает ему; скривившись, натужно кашляет, сплевывая в огромный, черный от грязи платок. Приват–доцент отстукивает торопливую дробь по железным мосткам, но вместо того, чтобы направить легкий бег к назначенному месту под тентом, шарахается к буфету, проглатывает пару стопок и, слегка захмелев,
Он пробился сам и давно уже не чужак на этой палубе. Союз с очаровательным существом под тентом должен еще больше упрочить его положение. Но вот, огромная тоскливая тяжесть навалилась на него; чувствуя, что еще минута, и будет проиграно все с таким трудом нажитое, он не может заставить себя оторваться от стула!..
Человек у печурки прислушался; подойдя к двери соседней комнаты, приоткрыл ее. Вскрикивал бессвязно женский голос в темноте и уходил в тяжелое прерывистое дыханье. Это было – невыносимо, и человек, припав к дверному косяку, беззвучно плакал, словно рыба, заглатывая воздух сухими губами…
Он все–таки поднялся, направился нетвердыми шагами на корму, нашел ее, напряженную, деланно–оживленную, готовую самозабвенно и истово творить вековечный ритуал любви, и поддался требовательной силе ее. А ночью, чтобы не спугнуть чужого ровного дыхания, осторожно вылез из –под одеяла, выпрямился; тихонько переступая босыми ногами, приблизился к зеркалу. Сутуловатый, впалогрудый, с устало болтающейся между ног култышкой, стоял – тот, испуганно глядя в его зрачки, и вдруг, перегнувшись пополам, закашлялся, а женщина забормотала и заворочалась во сне…
Из них двоих досталось выжить ему. Она оказалась слабее. В последний раз проехав по московским улицам в ящике, слишком широком для ее невесомого тела – исчезла, сгинула в мерзлой земле.
XVII
Промчался лыжник, взвивая за собой снежную пыльцу. Он уже скрылся за поворотом – там, где под отчаянные вопли и вскрики тяжелые санки неслись с горы, а пыльца, словно гаснущие блестки салюта, еще кружилась в воздухе. Мы с Любой шли по дорожке, протоптанной в снегу. Дорожка была узкая, и третий в нашей компании, Илья, все убегал вперед, останавливался, прислушивался к разговору.
– Павлуша, ну мне ужасно интересно, – понижает голос до шепота, – у тебя что–нибудь серьезное с…
– С кем?
– Ну… с ней. Я все время пытаюсь выведать у Ильи, но он занят только собой и ничего вокруг не видит. Приходится тормошить одного своего давнего знакомца… А если честно, у тебя… несчастная любовь?
– Ну… Любаша, уволь!
– Помню, в седьмом классе мы все имели по этой самой «Н.Л.», а некоторые и по несколько. Как знак особого отличия… Смешно, да?
И вдруг, капризно и властно – вдогонку мелькающей впереди островерхой красной шапке:
– Илья! Что же это такое? На санках хочу кататься! Слышишь? Беги скорее в кассу, очередь–то какая!
Алый язычок вздрагивает и, стремительно уменьшаясь, гаснет за деревьями.
– Господи, какая чушь… Чушь, чушь! Зачем он побежал? Павлик, пожалуйста, верни его!
– Ага. Сейчас. Похоже, я изрядно поотвык от вас.
Молчит. Расстегивает верхнюю пуговицу пальто, сдвигает шарф.
– Простудишься. Застегнись.
– Душно! Я хочу сказать…
– Не дури, застегнись сейчас же!