Тео. Теодор. Мистер Нотт
Шрифт:
— Они будут очень рады слышать такую похвалу, — сдержано заверила его Джинни.
— А вы, должно быть, мистер…
— Хамберстон, сэр, — вновь представился их попутчик, чувствовавший себя явно неуютно. — Сэнфорд.
— Как я мог забыть, конечно! — воскликнул с энтузиазмом старый чародей. — Это же ваш отец был тем самым анимагом, с которого этот маггл, Льюис, написал своего льва! Аслан, да?
— Это мой дед, — пискнул мальчик. — Аслан Хамберстон, да.
— Как он поживает? — с участием спросил именитый зельевар. — Как его колени?
— Мучается от них, — признался, покраснев, мальчик. — Говорит, что слишком
— Вот так, — патетически заключил, перебив мальчика, профессор, — и проходит молодость.
Паровоз, что был совсем рядом с их вагоном, издал гудок. За окнами мелькнули огни маггловской деревушки, и судя по пяти часам на циферблате, поезд почти был на месте. Теодор подавил желание зевнуть и взял шоколадную лягушку. Сама лягушка оказалась отличного горько-шоколадного цвета (пусть Тео и считал это французское поделие настоящим безумием; впрочем, своё мнение он держал при себе — его сокурсники, да и вообще британцы, с удовольствием покупали шоколад герра Вонки и мсье Гюсто), а карточка показывала Фелликса Саммерби, изобретателя чар аплодисментов. С годами его чары слегка изменили своё действие из-за смены звёзд на небе, и в Хогвартсе среди старшекурсников считалось весьма изощрённым похлопать прямо в ухо тому, над кем хочется пошутить — близнецам Уизли удавалось так даже и оглушить своих жертв.
***
— Это что?! — спросила Джинни с тихим ужасом, указывая на фестралов.
— Фестралы, — буднично ответил Лонгботтом, обгоняя их и занимая место в карете. — Фестралы только выглядят страшными. Дядя Элджи считает, что они красивее единорогов, ведь не видно, как они гадят. Пока не наступишь.
Шутка Невилла, произнесённая совершенно серьёзно, вызвала смех, и шестеро ребят — помимо них троих ещё (разумеется) Артур, переполненный эмоциями от встречи с кумиром Блейз и Бут — разразились смехом. Через несколько мгновений экипаж тронулся.
— Куда их девает на зиму Хагрид… — протянул Артур. — Навряд ли доит, конечно.
Молоко фестралов было одним из ингредиентов красок. Воняло отвратительной падалью, но Гампу, видимо, было всё равно, и он разве что его не пил.
— А что, по-твоему, делает Хагрид с тыквами, что у него растут всё лето? — рассмеялся снова Невилл. — Школа зарабатывает на продаже ингредиентов и закупает на это всё снедь. Сам знаешь, законы твоего предка же.
— Что интересно, — добавил Бут, — Дамблдор покупает снедь у магглов через посредников. Многие магические семьи, что примкнули к Вы-поняли-кому ещё в прошлую войну, именно поэтому выступали против Дамблдора. Те же Трэверсы, например.
Разговор снова перескочил на события этого лета. Невилл рассказывал, как его бабушка неистовствует от идиотизма министра Скримджера; Бут — о том, как североангличане и южношотландцы закрывают поместья и дома Фиделиусом; Нотт сам рассказал о том, как пусто выглядел Лидс.
— Папа говорит, — добавила Джинни, — что в министерстве всё больше шепчутся о министре. Директор не поддерживает его, ушёл в тень, и с того самого момента, как на выборах он противостоял Скримджеру, министр боится казаться неудачником. Он даже писал папе, чтобы тот помог ему встретиться с Гарри.
— Поттером? — изумился Артур.
— Ну, не Стриклендом же, — глумливо рассмеялся Забини. — Зачем ему портрет рыцаря напротив ванной старост?
В
Многих студентов не было. Иные лица гриффиндорцев, хаффлпаффцев, райвенкловцев, да и слизеринцев, знакомые по прошлым годам, не встречались там, где были обычно. Директор Дамблдор, сидящий за своим местом, выглядел лучше, чем в конце июля. Его борода вернула окладистость, яркая мантия приковывала взгляд, а колпак с мерцающими звёздами хотелось рассматривать почему-то гораздо сильнее, чем лицо старика.
Гомон студентов усилился, когда открылись двери Трапезного зала, и неизменная профессор Макгонагалл ввела первокурсников. Они остановились по центру, между столами Райвенкло и Хаффлпаффа, и профессор Флитвик вынес Распределяющую шляпу.
Артефакт выглядел грозно и внушительно. Огромная магия, заложенная великим Основателем, мерцала в ней. Каждое Распределение было для Теодора настоящим шоу, заставлявшим сердце трепетать. Старшекурсники оглядывали студентов-первачков, которых было за сотню — целых две колонны встало по обе стороны от столов. Шепотки, прошедшие по столам, были одинаковы: все задавались вопросами, куда рассядется столько подростков.
Шляпа издала хрипящий звук, откашлялась и запела. Её пение, в отличие от внешнего вида, никогда не нравилось Теодору слишком сильно; в этот раз он вслушивался. Десятеро слизеринских шестикурсников сидели совсем рядом с преподавательским столом; отделяли их восемь семикурсников, а потом каждый куплет хриплого артефакта чувствовался особенно хорошо.
Она пела о том, как Слизерин прекрасно танцевал, Гриффиндор — шутил, Райвенкло пела, а Хаффлпафф рисовала. О том, что каждый из них был хорош в своей стези, и даже в самый чёрный час ночи не поддавался отчаянию. О том, что следовало сохранять в сердце надежду и верить в лучшее.
Лишь только она закончила петь, умолкла, и складки рта на её тулье разгладились, все студенты в едином порыве поднялись на ноги и захлопали. Вслед за ними поднялись преподаватели, даже кентавр Флоренц, чей звонкий стук копыт эхом отзывался в сводах зачарованного неба, даже директор Дамблдор, и зааплодировали.
— Кажется, — увеличив громкость голоса, произнёс Дамблдор — его голос был уверенным и твёрдым, пусть правая рука, которой он и опирался на стол, всё так же выглядела иссушённой плотью (что заметили и студенты), — наша Распределяющая шляпа и в этом году права! Профессор Макгонагалл, прошу!
Студенты, кроме первокурсников, расселись по своим местам, и декан Гриффиндора начала церемонию Распределения. Теодор побледнел, завидев в колонне стоящих отдельно друг от друга одиннадцатилеток, мальчика — своего новообретённого брата Луи, и девочку, так и не введённую в род Джоли. Дамблдор внушил ему, заставил внушить себе, что ему не нужно видеться с этими детьми, и теперь горечь обиды и жгучий стыд, приправленный возникшей в голове фразой француза де Сент Экзюпери, пульсировали в его висках.