Теперь или никогда!
Шрифт:
Чьи-то шаги послышались позади него.
Он обернулся. Старый, согнутый человек с бородой следовал за ним.
Старик поравнялся с Митей, шепнул:
— Передай Петру Петровичу, — и незаметно сунул ему в руку тонкую, свернутую трубочкой бумажку.
Петр Петрович развернул бумажку. Там было написано всего несколько слов:
«Раненые в развалинах исчезли».
И все. Больше ни одного слова.
— Передай маме, — сказал Петр Петрович, — пусть зайдет ко мне завтра.
Весь
Предчувствие неизбежной беды вдруг охватило его.
В мозгу стучало все время одно и то же: что-то случилось, что-то страшное, что-то такое, что неминуемо погубит их всех…
Порой он взглядывал на Митю. Мальчик был увлечен своим делом: сортировал готовые портреты, тщательно мыл ванночку, в которой лежали фотографии, надписывал конверты с фотографиями…
Может быть, и над его русоволосой головой тоже сгущаются тучи? Может быть, кто знает…
Старик незаметно сунул Мите в руку записку.
Катя пришла утром. Петр Петрович был не один: заканчивал съемку какого-то рыжего полицая.
— Одну минуточку, мадам, — сказал он. — Вот закончу снимать этого господина и к вашим услугам…
Наконец полицай ушел. Петр Петрович тихо сказал:
— Узнайте у Роберта: может быть, он знает что-либо о раненых партизанах в развалинах замка?
— А что с ними случилось?
— Они исчезли.
— Как — исчезли?! — побледневшими губами прошептала Катя.
— Спокойнее. Держите себя в руках, — строго сказал Петр Петрович.
В фотографию вошла мадам Воронько. Губы, щедро намазанные жирным слоем помады, приветливо улыбались.
— Добрый день, господин Старобинский…
— Приветствую вас, мадам…
— Я бы хотела сделать такое, в некотором роде жанровое фото, — умильным тоном произнесла мадам Воронько. — Знаете, мне хочется сняться так, как снимаются немецкие актрисы… Голые плечи, вокруг плеч мех, например черно-бурая лиса, и в профиль. Как думаете, мне пойдет?
— Вам все пойдет, — галантно ответил Петр Петрович. Выразительно глянул на Катю: — А с вами, мадам, мы договорились. Придете сниматься завтра. Хорошо?
— Хорошо, — проговорила Катя.
Вечером к Петру Петровичу прибежал Митя:
— Мама просила передать.
Он протянул бумажку, написанную торопливым, небрежным почерком.
«Они в карательной тюрьме. Кто-то донес… Роберт не знает, кто», — писала
Петр Петрович еще раз перечитал про себя слова записки, потом зажег спичку и сжег ее.
— Кто же донес? — спросил Митя.
— Не знаю. Ты никому не говорил?
Митя даже возмутился:
— Ни одному человеку!
— Верю, — сказал Петр Петрович.
Он долго не спал в ту ночь. Невеселые мысли волновали его. Кто-то предал. Да, бесспорно, предал. Кто же?
Стало быть, среди них есть предатель. И до поры до времени не узнать, кто это такой. А когда узнаешь, может быть, будет уже поздно. Слишком поздно…
На крыльце послышались голоса. Это вернулись Раушенбах и Хесслер.
Хесслер, судя по голосу, был мертвецки пьян. То и дело начинал петь какую-то песню, потом снова замолкал.
Раушенбах уговаривал его:
— Перестаньте, господин капитан. Ну, успокойтесь…
Он провел Хесслера в его комнату. Послышалось падение чего-то тяжелого.
«Должно быть, стол уронили», — подумал Петр Петрович.
Он вышел в коридор. Раушенбах закрывал дверь столовой, где обитал Хесслер.
— Сегодня праздновали день рождения господина цу Майнерта, — сказал он, — ну и вот господин капитан немного перебрал.
— Ничего, проспится и встанет как ни в чем не бывало.
— Надеюсь.
Утром Хесслер и в самом деле встал как огурчик. Настроение у него было, как видно, хорошее. Он даже соизволил довольно милостиво кивнуть Петру Петровичу.
К дому подъехала машина. Хесслер неторопливо позвал:
— Раушенбах, шнеллер!
Раушенбах выбежал на крыльцо:
— Яволь, одну минуточку…
Они уехали.
Немного погодя Петр Петрович вышел из дома и неторопливо пошел по улице.
Он остановился возле модной сапожной мастерской Воронько. Вошел в мастерскую.
— Кого я вижу! — расплылся в улыбке господин Воронько. — Очень рад, очень рад… — Он крепко, с чувством пожал руку Петру Петровичу. — Вы знаете, моя жена от вас в восторге. Вы так прекрасно сняли ее!
— Прекрасную женщину снять не трудно, — галантно ответил Петр Петрович.
Маленькие глазки хозяина сапожной мастерской самодовольно сощурились.
— Да, конечно, моя жена нравится даже господам немецким офицерам. Поверите, я даже порой ревную!
И первый расхохотался своим словам.
— У меня к вам просьба, — сказал Петр Петрович. — Нельзя ли прибить набойки к ботинкам?
— Для вас… — любезно ответил Воронько, — для вас всегда рад! Василий, — крикнул он в глубь мастерской. — Где ты, Василий?
Молодой мастер, чуть прихрамывая, вошел в мастерскую:
— Слушаю вас.
— Вот тут надо будет прибить набойки господину Старобинскому. Постарайся сделай получше, это весьма уважаемый клиент.
— Для меня все клиенты — уважаемые, — сухо ответил Вася.
Воронько подмигнул Петру Петровичу: