Терская коловерть. Книга третья.
Шрифт:
— В Китае. Там революция идет, как у нас в семнадцатом.
— Кто же там против кого?
— Кули против мандаринов.
— Кто из них бедные?
— Кули бедные, а мандарины богатые.
— Давай в Китай махнем, — загорелся Гапо. — Ты будешь воевать за мандаринов, я — за кули. Вуй, как весело будет!
— Без Китая тошно… свои революции осточертели. Ну, я пойду, Гапо, — обнял Микал товарища. — Марша ойла.
— Марша гойла [4] , — ответил Гапо, открывая калитку.
4
Иди
Микал окунулся в голубую полутьму. Во дворах снова лениво забрехали собаки.
Достигнув края аула, Микал спустился с косогора по наезженной арбами и утоптанной стадами дороге в пахнущую сыростью пойму и вскоре подошел к речной переправе. Ему не повезло: паром стоял на той стороне Терека.
— Эй, на пароме! — крикнул он, сложив рупором ладони. С парома не ответили. Лишь по–прежнему доносилась с левобережного яра грустная казачья песня:
С тобою я привык мечтать, ведь я живу одной мечтою,да свистели со всех сторон ошалевшие от майского хмеля соловьи.
Микал подошел к воде, присел на краешек сколоченной из горбылей пристани: неужели придется проторчать здесь до самого утра? У ног его плескался Терек. В свете луны, казалось, не вода струится в темных берегах, а расплавленное серебро. Искрится огненными водоворотами, вот–вот вспыхнут от него прибрежные деревья. Интересно, долго еще будут горланить на том берегу? Он еще раз крикнул в голубую полутьму. Не дождавшись ответа, запахнулся поплотнее в халат и улегся на горбылястом ложе: ничего не поделаешь, придется ждать до утра. Он уже начал было засыпать, когда услыхал на том берегу мужские голоса. Разговаривали двое, возбужденно и громко, как говорят обычно подвыпившие люди.
— Эгей! — обрадовался лежащий на пристани, — перевези на ту сторону!
— А ты кто такой? — едва слышно донеслось из–за реки.
— Челове–ек! С самого вечера жду–у!
— Ночью не перевозим! Утром приходи–и!
— Рубль да–ам!
— Мне моя жизня дороже твово рубля! Еще утопнешь чего доброго в темноте!
— Два рубля!
За рекой на некоторое время воцарилось молчание. Там, по всей видимости, обдумывали предложение.
— Давай трояк! — наконец пришло из–за реки драконовское условие.
— Черт с тобой, плыви!
Затем громыхнула цепь, проскрежетал по галечнику окованный железом шест, заплескалась речная волна — и темный силуэт парома заскользил вдоль провисшего до самой воды троса к терской стремнине. Видно, как взмахивает на нем шестом паромщик.
— Носит вас нелегкая по ночам, — упрекнул он неурочного пассажира, делая шестом последний взмах и подгоняя неуклюжее сооружение из бревен и каюков к такой же неуклюжей пристани.
— Здравствуй, ма халар Ефим, — ответил приветствием на ворчание паромщика пассажир. — Клянусь попом, который чуть было
Недомерок от неожиданности едва не свалился в воду, скользнув шестом по глинистому дну.
— Свят, свят! — перекрестился он в радостном изумлении. — Да никак это вы, ваше благородие, Николай Тимофеич? А мы совсем было похоронимши вас.
— Тише, Ефим, не кричи так, — понизил голос Микал, шагнув на паром и прижав к сердцу бывшего подчиненного, — а то услышит кто. С кем это ты разговаривал?
— С дедом Хархалем. Да вы не беспокойтесь, господин сотник, дед уже почимчиковал к шалашу ужинать… Даже не верится, ей–богу, что вы живой и невредимый. Где ж вы так долго пропадали?
— Об этом после… Ты сам–то как тюрьму обошел?
Недомерок рассмеялся:
— Да ежли в тюрьму сажать таких, как я, в наших краях и тюрем не хватит. Я ить сошка мелкая, не в офицерах, чай, ходил.
— Паромщиком служишь?
— Да нет, конюхом покель. Это я деда Хархаля подменил на мельнице, вот и услыхал, кто–то кричит на энтом берегу. Я ить теперь в коммуну вступивши, так сказать, пролетарии всех стран соединяйтесь, — Недомерок снова хохотнул. — А вы знаете, что означает коммуна? Кому — на, а кому — нет. Это я самолично пришел к такому понятию.
— А зачем тебе понадобилось вступать в коммуну? — перебил бывшего своего ординарца бывший бичераховский секретарь. — Вдруг повернется все на старый лад — тогда как?
— Для того и вступил, чтоб скорей повернуть на старый лад, — осклабился Недомерок. — Мне Котов так и сказал: «Скоро придут из–за кордона наши, а пока вреди советчикам, как только смогешь». Видать, правду гутарил, раз вы, ваше благородие, возвернувшись.
— Не называй меня «благородием», зови просто по имени–отчеству. А к «вашим» я, ма халар, никакого отношения не имею. Хватит, навоевался вот так, — Микал провел ребром ладони у себя по горлу.
— А я–то думал… — приуныл Недомерок. — Куда ж вы, в таком разе, думаете податься?
— Шут его знает… Пока домой, на хутор. Буду соблюдать, так сказать, нейтралитет.
— Думаете, помилуют? Вон у нас Фрол Мякишев тоже хотел в нейтралитете отсидеться, так приехали ночью из Моздоку — только мы нашего сотника и видели. Лучше к Котову подавайтеся в лес. Там не только ГПУ, сам черт не сыщет, если ему бог не поможет, прости господи.
— А кто такой — Котов?
— Командир партизанского отряда, бывший хорунжий. Забыли, что ль, при Бичерахове сотней командовал. Стодеревский казак.
— И много у него бандитов? — усмехнулся Микал.
— Не бандитов, а бойцов, — поправил его Недомерок. — Человек с десять наберется. Так что вам, Николай Тимофеич, прямая статья…
— Нет, Ефим, банда — это не для меня. Не гоже офицеру да еще Георгиевскому кавалеру идти в братья–разбойники. Давай вези меня на ту сторону.
— Жалко, — вздохнул Ефим, берясь за шест. — Пропадете ни за понюх, а кто же нами командовать будет, когда начнется восстания?
— А когда оно начнется?