Терская коловерть. Книга третья.

Баранов Анатолий Евгеньевич

Троица, Троица, Зеленый лес покроется, Скоро миленький приедет — сердце успокоится,

— чистым звонким голосом завела Дорька старинную припевку, и она, подхваченная множеством голосов, потекла над станицей, волнуя сердца тех из ее жителей, кто еще не успел уснуть в эту праздничную летнюю ночь.

Казбек шел рядом с Трофимом, рассказывал ему о своем житье–бытье, делая вид, что страшно рад встрече со своим молочным братом и

что ему, как и всем остальным, очень весело, но на душе у него было тревожно: с кем–то из них будет «делить ночь» эта сероглазая певунья Дорька. Он уже знал, что у казаков ночовки парней с девчатами водятся с незапамятных времен и что в этом нет ничего предосудительного, ибо на ночовках молодые люди не столько спят, сколько приглядываются друг к другу, выясняют, так сказать, обоюдные симпатии и отношения в преддверии будущей семейной жизни. Он слышал вчера, как Мотя Слюсаренкина делилась с Дорькой своими переживаниями: «Васька мне не по душе: ни поговорить, ни пригорнуть. Не успел улечься, зараз заснул, кубыть, не девка с ним рядом, а корова. Больше с ним не ляжу». А сегодня Васька пожаловался Казбеку: «Нехай ей черт, энтой Мотьке, замучила в прошлый раз, сатана: липнет, как мокрая рубашка. То лезет целоваться, то обнимает. Тут за день косой намахался, аж ребро за ребро заходит, а она не дает глаза заплющить. Так и не дала выспаться, чертова душа. Надо искать другую».

Частушек хватило до самой горбачихиной хаты и даже еще осталось.

— Будя горло–то драть, — выглянула в дверь хозяйка хаты, маленькая, все такая же юркая, как и семь лет назад, когда Казбек видел ее возле постели покалечившегося Трофима. — Давайте каждый по полену, а то не пущу.

— Да зачем тебе, бауш, дрова? — столпились у порога ночовщики. — Лето ить на улице.

— И–и, милые! лета, она мелькнет птицей залетной — и нету ее. Не заметишь, как знов зима придеть.

— До зимы еще дожить надо, — не сдавались молодые люди.

— А я, кубыть, помирать не собираюсь, — по–прежнему елейно–ласково отвечала бабка. — Дровишков не принесли, давайте в таком разе по копейке — на фетоген. Вы его за ночь–то вон сколько спалите, а мне, сироте, где взять?

По копейке — не по червонцу. Быстро сложились, сунули мелочь бабке в сморщенную руку — скорей бы в хату да приняться за любимые игры.

Вначале играли в жмурки, затем в отгадчика: ставили водящего лбом к стене, завязывали ему глаза и били ладонями по его ладони, на весь мах, до тех пор, пока отгадчик не указывал пальцем на бьющего. После этого они с ним менялись положением, и снова раздавались резкие хлопки под смех и шутки играющих.

Наконец устали и от этой азартной игры. Пора на покой. Разбившись парами, пошушукались и стали готовиться ко сну. Ребята приволокли с база солому и разбросали по полу. Девчата покрыли ее ряднами и старыми одеялами. Не раздеваясь, улеглись друг подле друга.

Казбек тоже прилег. С краю, у двери. На душе у него было тяжело: Дорька, не раздумывая, отдала предпочтение Трофиму. Они устроились в «красном углу» под столом, и оттуда слышен их смешок и шепот. Впрочем, шепот доносится со всех сторон — словно стая мышей точит зубами солому:

— Тише ты, а то пуговки поотлитять.

— Не хватай за руки, они и не отлитять.

— А ты не лезь куда не надо, ты

туда ничего не клал.

— Я за семечками.

— Бессовестный…

Казбек знает, что казачки, идя на посиделки, кладут семечки себе за пазуху. От мысли, что Трофиму тоже могут понадобиться семечки, у него все перевернулось внутри. Захотелось вскочить, выкрутить фитиль в лампе, поставить Трофима лбом к стене и ожечь его по ладони резким ударом. Но он поборол в себе это желание, скроготнув зубами, отвернулся к двери, уткнулся носом в ряднину.

— Можно я коло тебя ляжу? — услышал он над ухом чье–то взволнованное дыхание. — А то Васька знов заснул, как той ведмедь, погутарить не с кем.

Это была Мотя Слюсаренкина. Она навалилась Казбеку на плечо упругой грудью, запустила ему в волосы трепетные пальцы.

— Какие у тебя густые кучери, — снова обожгла она его своим дыханием. — А у меня — чисто солома. Я и на горячий гвоздь накручивала, и ромашкой мыла — никакого толку. Хучь бы тифом заболеть. Говорят, после тифа волосья делаются кучерявые, как у барана.

— По мне, заболей ты хоть чесоткой, — озлился Казбек и, вывернувшись из–под девичьего локтя, поднялся и вышел из хаты на улицу.

— Мужик непутящий… — донесся ему в спину обиженный Мотин голос.

В густом, как чернила, небе плывет белая, похожая на фарфоровую тарелку луна. В ее голубом сиянии купаются станичные хаты. Их побеленные стены светятся куда ярче, чем сама луна. Тихо шелестит листьями рядом стоящая тутина, высокая, до самого неба. Она словно шепчет луне что–то ласковое и сокровенное. На востоке чуть заметной зеленой полоской светится утренняя зорька — коротки летние ночи на Тереке.

Куда идти сейчас? В коммуну или, может быть, домой на хутор праздновать Реком? Казбек представил себе игрище у дома Мишурат Бабаевой, пляшущих под гармонь тетки Дзерассы и ружейные выстрелы сверстников, и ему стало еще безотраднее в этой чужой станице. И не было уже желания возвращаться к коммунарскому двухъярусному общежитию, заготавливать в терском лесу столбы для электролинии. Но что это? В сенях стукнула дверь, и кто–то раздраженно зашептал–заговорил:

— Ну, чего кобенишься? Я ить понарошку, шутейно.

— С такими шуточками ступай к себе на хутор к Матрене Пигульновой, а я тебе не жалмерка.

— Тю на нее… Думает, ежли ее учительшей в ликбез назначили, так она уже и цаца: дотронуться нельзя.

— Нельзя.

— Ну да: мне нельзя, а в коммуне, должно, можно. Залезете в своем шалаше под общую одеялу и…

Казбек явственно услышал треск пощечины, и в следующее мгновенье мимо него промелькнула девичья фигура.

— Дорька! — выскочил вслед за нею парень, и Казбек узнал в нем Трофима. — Погоди! Куда же ты? Я ить к слову…

Но Дорька продолжала бежать по улице, взмахивая зажатым в руке полушалком.

— Ну и катись… — Трофим выругался себе под нос, возвращаясь к порогу, и вдруг встретился глаза в глаза с Казбеком.

— Строит из себя… непритрогу, — ухмыльнулся он, кивнув головой в сторону убежавшей Дорьки. — Как будто она одна в станице. И почище найдем, ежли потребуется. А ты чего тута стоишь?

Казбек задрожал от охватившего его негодования.

— Знаешь, ты кто? — шагнул он навстречу Трофиму. — Последняя сволочь, тьфу!