Тигриное око (Современная японская историческая новелла)
Шрифт:
Голос Аи словно откликнулся ей, чуть слышно доносясь откуда-то издалека. Аи звала мать непослушным пока еще языком:
— Мамуля, мамуля! Мама — где? Папа — домой!
Мио слышала это как будто бы во сне. Но Аи позвала снова:
— Мама! Папа…
Тут только Мио наконец опомнилась и выбежала в коридор.
Это и вправду был Мунэнобу. На фоне белых цветов хаги, [64] украшавших залитую сумеречным светом прихожую, на пороге комнаты черным силуэтом выделялась его фигура,
64
Хаги — декоративный кустарник леспедеца двуцветная, цветы хаги являются одним из символов осени.
— Пожалуйте домой!
Не сходя с места, Мио упала на колени и закрыла лицо рукавом. Дрожь во всем теле не унималась. Ей было не до того, чтобы беспокоиться, что подумают слуги.
— Огонь-то почему не зажгли? Темно ведь уже.
Голос Мунэнобу, легко подхватившего на руки Аи, ничуть не изменился.
Этой ночью, лежа на груди Мунэнобу, Мио без конца повторяла, словно в бреду:
— Вернулся, вернулся…
А он с удивлением смотрел, как содрогается и бьется ее тело:
— Да что с тобой? Вот странная какая…
Когда он, успокаивая, гладил ее своей теплой рукой, Мио дрожала еще сильнее. Знать больше ничего не хотелось. Радость была уже в том, что Мунэнобу здесь, он вернулся.
Однако когда через несколько дней Мио навестила родительский дом, то заметила в отношении к ней отца что-то новое. Сукээмон, который недавно так тревожился за зятя, что бежал к ней бегом, кажется, совсем не рад был тому, что Мунэнобу вернулся невредимым, более того, явно избегал говорить об этом.
Когда Мио без всякой дурной мысли завела об этом разговор, отец оборвал ее.
— Да, говорят, что господин Окиаки дал свое согласие…
И, продолжая смотреть в сад, холодно добавил:
— Кажется, я ошибся в господине Хиго.
Постепенно Мио заметила, что не только Сукээмон, но и другие люди вокруг них стали менять свое отношение к Мунэнобу. К примеру, Масуда Сигэмаса. Он был сыном самурая самого низкого звания, иногда посещавшего дом Нагаока, однако благодаря рекомендации Мунэнобу, который узнал о его мастерстве фехтовальщика, был взят на должность конюшего. Так вот, даже этот Сигэмаса, который прежде заглядывал к ним беспрестанно, теперь и близко не показывался. Когда же после долгого перерыва он явился с хурмой — мол, первые плоды созрели в садике на заднем дворе, — то положил гостинец на крыльцо и тут же собрался бежать. Мио его окликнула:
— Как там господин Мунэнобу, как ему в последнее время служится в замке?
— Да… Вроде бы все как прежде…
— Даже теперь, когда господин Окиаки отошел от дел?
— Ну…
Сигэмаса замялся, будто затрудняясь с ответом.
— Правда ли, что все идет по-прежнему? Господин Мунэнобу ничего мне не рассказывает…
Поскольку Мио завела такой разговор, у Сигэмаса, который словно
— Ничего не изменилось, госпожа! Только…
— Что?
— Именно это всех и удивляет!..
— Это как же?
Словно желая разом избавиться от того, что его переполняло, Сигэмаса по-мальчишески выпалил:
— Господин Окиаки отошел от дел. А у господина Хиго все, как раньше. Потому-то все и говорят! Будто бы господин Хиго совершил сделку с князем… Ведь они в тот вечер долго вдвоем что-то обсуждали, верно? Вот и говорят, что господин Хиго продал господина Окиаки в уплату за свое продвижение по службе.
— Неужели так и говорят?
— Да. Я этому верить не хочу. Но все, все так говорят…
Полные слез глаза Сигэмаса настойчиво вопрошали Мио.
Скорее всего Мунэнобу с самого начала не должен был принимать на себя поручение уговорить Окиаки, пусть даже из-за этого ему пришлось бы вспороть себе живот. Ну а если не оставалось ничего другого, как повиноваться, то он должен был вместе с Окиаки покинуть все свои посты. Нет, более того, ему следовало умереть, возложив на себя ответственность за то, что вынудил безвинного Окиаки принести эту жертву.
Нагаока Хиго — человек, который упустил свое время умереть.
Эту дурную славу Мунэнобу сам раздувал своим поведением. Он и виду не подавал, что его задела отставка Окиаки, и как ни в чем не бывало продолжал исполнять свои служебные обязанности. Однако теперь все, что прежде привлекало к нему людей — мастерство владения мечом, ученость, — вызывало только неприязнь.
— Так вот кем оказался этот Нагаока Хиго!
— Только в трудное время познается истинное лицо человека… Не может же быть, чтобы господин Окиаки знал, что он таков, и все же приблизил его к себе?
Эти разговоры стали понемногу доходить и до ушей Мио, однако гораздо больше тревожило ее другое — Мунэнобу ни во что ее не посвящал.
А ведь он был человеком открытым, дома любил поговорить, взять хотя бы пустяковые споры про колокольчик, слышен он или нет. Теперь Мунэнобу с каждым днем становился все более скупым на слова, а если Мио пробовала затронуть больную тему, на его лице появлялось выражение откровенного недовольства, и он отворачивался. Словно грубо отстранял протянутую ему руку.
А может быть, господин Мунэнобу в глубине души и сам понимает, что упустил момент, когда следовало покончить с жизнью…
Мио порой думала так, наблюдая за Мунэнобу, — когда он оставался наедине с собой, в глазах его копился тяжелый блеск, которого не было раньше. И постепенно воспоминание о той радости, которая пронзила все ее существо, когда Мунэнобу вернулся домой невредимым, превратилось в тяжкую, давившую плечи ношу.
А может быть, все это ее домыслы, может быть, Мунэнобу равнодушен к людскому суду? Она и так была во власти сомнений, а тут еще муж своим поступком решительно продемонстрировал, что игнорирует мнение окружающих.