Тигриное око (Современная японская историческая новелла)
Шрифт:
Он решил навязать Окиаки роль заложника в Эдо, вместо его младшего брата Тадатоси.
— Ну, уж теперь… Теперь я не прощу.
Ёнэда Сукээмон произнес это при Мио, словно выплюнул.
— Стащить господина Окиаки с места наследника, да еще и изгнать его в Эдо! Да человек ли он? Презренный тип…
Губы его дрожали, он посмотрел прямо на Мио и, четко произнося каждое слово, отрезал:
— Больше ноги моей не будет в вашем доме.
— …
— Попробуй-ка посмотреть на всё это глазами господина Окиаки — разве согласится он принять унизительное изгнание в Эдо? Ну а если… Тогда, пусть
На мгновение Сукээмон умолк. Затем, отводя взгляд от лица Мио, он все же закончил:
— Теперь я уже не смогу так же горевать, как в прошлый раз.
Больше Мио не видела отца. Была ли причиной тому глубокая сердечная рана или что-то еще, но только через некоторое время у Сукээмона случился удар, и он скоропостижно покинул этот мир. Последние слова упрямого старика повелевали не являться на его похороны ни зятю, ни дочери.
Отторгнутые даже семьей, Мунэнобу и Мио теперь оказались в полной изоляции. Все в округе большого замка Кокура с доходом в триста девяносто коку риса словно только и ждали дня, когда Нагаока Хиго погибнет от меча Окиаки.
Однако Мунэнобу не убили. Да и могли ли его убить, если он все же уговорил Окиаки и добился от него согласия ехать в Эдо.
— Страшный человек этот Хиго!
— Интересно, какие же он сумел найти слова, чтобы поддеть на крючок господина Окиаки!
Изворотливость Мунэнобу пугала людей и заставляла их придерживать языки, однако неприязнь к нему, похоже, возросла еще больше. Призамковый город Кокура наполнился слухами, будто Хиго, так сказать, нацепил на шляпу все свои чины и принудил лишенного всякой власти затворника Окиаки отправиться в Эдо.
Среди всей этой хулы Мио снова встречала мужа, вернувшегося домой живым и невредимым, но теперь чувства ее переменились.
Она радовалась, что он жив и что он вернулся. Но вместе с тем на душе становилось все тяжелее, и не находилось слов, чтобы рассказать про этот невыносимый гнет. Нет, она не придавала значения дурной молве. Но одно то, что муж не позволял ей заглянуть в свое сердце и она не могла понять, почему он поступает так, а не иначе, повергало ее в полную растерянность.
Этой ночью Мио толкала, трясла Мунэнобу и, как несмышленый ребенок, без конца твердила:
— Ну, ну скажите же, скажите! Зачем, почему вы так делаете?
— Я не думаю о людских пересудах. Да, я суров… А то, что все меня оставили…
Мио колотила кулачками по широкой груди Мунэнобу, и та сотрясалась, подобно стволу большого дерева.
— Ну, ну же…
Расталкивая его, Мио вдруг поняла, что она, быть может, так ничего о нем и не знает. Они привыкли друг к другу, привязались, полюбили, но этот мужчина, тело и сердце которого, как ей казалось, она знала до самого последнего уголка и который всю ее умещал на своей груди, на самом деле был ей совершенно непонятен.
Его грудь под ее руками вдруг показалась ей совсем чужой. Она прекратила трясти его, но тут Мунэнобу порывисто ее обнял.
Дыхание его было неукротимо страстным, он никогда прежде не сжимал ее в объятиях так крепко и горячо, но Мио оставалась холодна. Он же был нарочито груб, как будто бы меньше всего старался доставить ей радость.
Когда тела их разъединились, Мио в темноте почувствовала,
С этого дня они стали избегать взглядов друг друга. Мио молча приготовила для Мунэнобу все, что нужно было в дорогу, поскольку он сопровождал Окиаки в Эдо.
На исходе 9-го года эры Кэйтё (1604 г.) господин Окиаки выехал из замка Кокура. Поверх косодэ [65] с серебряной набивкой на нем был жилет из алого сукна, которое привозят южные варвары, [66] и верхом он выглядел очень внушительно. На его довольном лице ничуть не заметно было печали смещенного со своего высокого места наследника, который едет теперь в столицу, чтобы стать заложником.
65
Косодэ — японское национальное платье (халат), за пределами Японии больше известное под названием «кимоно»; ввиду повсеместной распространенности косодэ, его называли просто «одеждой» (кимоно).
66
Южные варвары — так в Японии называли европейцев, впервые пришедших с юга, со стороны Ост-Индии; в основном это были голландские, испанские и португальские купцы.
— Господин — он и есть господин!
Эти слова люди произносили и с болью, и с благоговением, в то время как Мунэнобу с бесстрастным лицом следовал за Окиаки среди толпы провожавших.
Заметно заострившиеся скулы и круги вокруг глаз придавали четко вылепленному лицу Мунэнобу суровое выражение.
Затаив дыхание, люди наблюдали за странной церемонией выезда из ворот господина и вассала, которые, должно быть, когда-то связали свои судьбы клятвой верности.
— Глянь-ка, Хиго едет продавать господина Окиаки.
Слышал ли Мунэнобу, как кто-то тихонько это шепнул?
Вопреки тому, что здешние края зовутся южными, дул холодный ветер последнего месяца года, но Мунэнобу направлял коня прямо навстречу ветру, держа голову высоко и даже надменно.
Катастрофа разразилась через десять дней.
По дороге в замок Эдо была сделана остановка в Киото, в храме Кэнниндзи, и здесь Окиаки неожиданно отказался ехать дальше и принял монашеский постриг.
— Не выйдет у Хиго продать Окиаки!
Вдогонку за первым известием пронесся слух, будто бы эти слова произнес облачившийся в наряд странника Окиаки, и при этом он якобы с ненавистью глядел прямо в лицо Мунэнобу.
Для клана Хосокава это было серьезное происшествие. Если уж заложник отказался ехать в Эдо, то теперь правительство Токугава могло выдвинуть против семьи Хосокава любые обвинения, возразить было нечего. Однако поначалу в клане не столько высказывались опасения относительно будущего, сколько гремели голоса сочувствия в адрес Окиаки.
— Того и следовало ожидать. Есть же предел терпению!
— С самого начала ему это навязали. Хиго ведь силой потащил его в Эдо.
— Ну, уж теперь-то Нагаока Хиго едва ли вернется живым.