«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа
Шрифт:
Из этого письма следовало, что «общее направление» «Тихого Дона» не вызвало возражений Сталина, но он увидел в романе «частные», однако «грубейшие» ошибки, связанные с Сырцовым, Подтелковым, Кривошлыковым. При этом заметим, что никаких «негативных» сведений о Сырцове в романе не содержалось: он возникает один-единственный раз на съезде казаков-фронтовиков в станице Каменской в 1918 году:
«Зараз, станишники, скажет делегат от рабочих-шахтеров Сырцов. Просьба слухать со вниманием, а также порядок блюсть.
Толстогубый, среднего роста человек поправил зачесанные вверх русые волосы, заговорил. Сразу, как отрубленный, смолк пчелиный гул голосов.
С первых же слов его горячей, прожженной страстью речи Григорий и остальные
Когда после публикации письма Сталина в 1949 году редакторы стали искать ошибки в изображении Сырцова, его фамилии вообще не оказалось в романе: реальный человек по фамилии Сырцов в 1936 году был арестован и в 1937 расстрелян. По существовавшим в ту пору правилам при очередном переиздании «Тихого Дона» его имя вообще было вычеркнуто цензором из романа.
Почему же в письме Сталина упоминается Сырцов? С. И. Сырцов был заместителем председателя Донского Военно-Революционного Комитета Ф. Г. Подтелкова, в 1919 г. — председателем Донбюро РКП(б) и членом РВС Южного фронта. А. А. Френкель в 1918 году был членом Донского Ревкома, в 1919 — членом Донбюро РКП(б): он принимал участие в экспедиции Подтелкова и написал книжку «Орлы революции» о гибели Подтелкова и Кривошлыкова. В 1929—1930 гг. Сырцов и Френкель занимали высокие руководящие посты в Москве — Сырцов был председателем Совета Народных Комиссаров РСФСР, а Френкель — ответственным работником ЦК ВКП(б).
Нет сомнения, что будучи главными проводниками политики «расказачивания» на Дону, они не могли принять «Тихий Дон», в особенности его третью книгу, и попытались воздействовать на Сталина, чтобы приостановить ее издание. Вот откуда глубинные полемические нотки в сталинском письме: помимо диалога с Ф. Коном по поводу заметки о книге Микулиной, Сталин ведет мысленно еще один диалог — с невидимыми оппонентами по «Тихому Дону». Согласившись с ними в том, что Шолоховым допущены отдельные ошибки в отношении Подтелкова, Кривошлыкова и Сырцова, Сталин как бы отвечает собеседникам: но разве конечная ценность романа определяется этими ошибками, а не его общим направлением?
Неоднозначность отношения к Шолохову в письме Сталина Ф. Кону — «знаменитый писатель нашего времени», но допускающий в своем творчестве «ряд грубейших ошибок» — отразилась и на работе второго Пленума РАПП, особенно в выступлении А. Фадеева, равно как и в его отношении к Шолохову в целом.
С одной стороны, — утверждал Фадеев — Шолохова с его талантом «ни в коем случае не нужно расценивать как писателя враждебного». И в соответствии с этой установкой руководства РАПП’а, Северо-Кавказская Ассоциация пролетарских писателей сразу после Пленума «поправляет» Н. Прокофьева — автора статьи в «Большевистской смене» — и отвергает обвинения в адрес Шолохова в пособничестве кулакам. Крайком партии принял постановление «По поводу заметки в “Большевистской смене” о писателе М. Шолохове», в котором редактору газеты и автору заметки было поставлено на вид. В журнале «На подъеме», органе Северо-Кавказской Ассоциации пролетарских писателей, был напечатан протест Шолохова: «В № 206 “Большевистской смены” автор статьи “Творцы чистой литературы” Н. Прокофьев обвиняет меня в пособничестве кулакам и антисоветским лицам и в качестве иллюстрации приводит несколько “фактов”. Обвинения эти лживы насквозь»104.
С другой стороны, руководство РАПП’а считало, что Шолохову нельзя прощать и тех «грубейших ошибок», которые он допускает в «Тихом Доне» и которые куда серьезнее, чем «неверные сведения» в отношении отдельных, пускай и очень важных персонажей романа. Ошибки эти, на взгляд руководства РАПП’а, так велики, что чуть ли не уравнивают «Тихий Дон» с произведениями белогвардейцев. Пока что, — говорил на Пленуме Макарьев, — в «Тихом Доне» «никакая наша идея не заключена». А это значит, что под вопросом было общее направление романа.
Товарищи Шолохова по РАПП’у, критиковавшие
О неуступчивости его можно судить по письму Левицкой от 2 апреля 1930 года:
«Дорогая Евгения Григорьевна!
Одновременно с Вашим первым письмом получил я письмо от Фадеева по поводу 6 ч[асти]...
Прежде всего: Фадеев предлагает мне сделать такие изменения, которые для меня неприемлемы никак. Он говорит, ежели я Григория не сделаю своим, то роман не может быть напечатан. А Вы знаете, как я мыслил конец III кн[иги]. Делать Григория окончательно большевиком я не могу. Лавры Кибальчича меня не смущают. Об этом я написал и Фадееву. Что касается других исправлений (по 6 ч[асти]), — я не возражаю, но делать всю вещь — и главное конец — так, как кому-то хочется, я не стану. Заявляю это категорически. Я предпочту лучше совсем не печатать, нежели делать это помимо своего желания, в ущерб и роману и себе. Вот так я ставлю вопрос. И пусть Фадеев (он же “вождь” теперь...) не доказывает мне, что “закон художеств[енного] произведения требует такого конца, иначе роман будет объективно реакционным”. Это — не закон. Тон его письма — безапелляционен. А я не хочу, чтобы со мной говорили таким тоном, и ежели все они (актив РАППА) будут в этаком духе обсуждать со мной вопросы, связанные с концом книги, то не лучше ли вообще не обсуждать. Я предпочитаю последнее.
Вы поймите, дорогая Евг[ения] Григорьевна, что рот зажать мне легче всего. Тогда только нужно по-честному сказать: “брось, Шолохов, не пиши. Твое творчество нам не только не нужно, но и вредно”. А то в одном месте Фадеев говорит буквально следующее: “ежели Григория теперь помирить с Сов[етской] властью, то это будет фальшиво и неоправданно”. В конце же твердо советует: “Сделай его своим, иначе роман угроблен”. Советовать, оказывается, легче всего... У меня убийственное настроение сейчас. Если я и работаю, то основным двигателем служит не хорошее “святое” желание творить, а голое упрямство — доказать, убедить...
Прекрасный “двигатель”, не правда ли? У меня не было более худшего настроения никогда. Я серьезно боюсь за свою дальнейшую литературную участь. Если за время опубликов[ания] “Тих. Дона” против меня сумели создать три крупных дела (“старушка”, “кулацкий защитник”, Голоушев) и все время вокруг моего имени плелись грязные и гнусные слухи, то у меня возникает законное опасение, “а что же дальше?” Если я и допишу “Тих. Дон”, то не при поддержке проклятых “братьев”-писателей и литерат[урной] общественности, а вопреки их стараниям всячески повредить мне. Небольшое количество таких друзей, как Вы, только резче подчеркивает “окраску” остальных. Ну, черт с ними! А я все ж таки допишу “Тихий Дон”! И допишу так, как я его задумал. Теперь много рук тянется “направлять” и покровительственно трепать меня по плечу, а тогда, когда я болел над “Доном” и попрашивал помощи, большинство этих рук отказались поддержать меня хоть немного. Приеду — расскажу Вам о недавнем прошлом, о чем не хотелось говорить раньше.
Работаю над 7 ч[астью]. В мае буду в Москве. Тогда прочтете конец, прочтут и мои хозяева, и уже окончательно попытаюсь договориться. Согласятся печатать — хорошо, рад буду. А нет, — не надо. На “нет” ведь и суда нет. <...> Ну, что же, видно, большое лихо сделал я тем, кто старается меня опоганить. Написал Серафимовичу»105.
Неуступчивость и мужество молодого писателя в тяжелейших условиях конца двадцатых — начала тридцатых годов поражают. В обстоятельствах, казалось бы, беспросветных, когда все — и пленум РАПП’а, и главный редактор «Октября», и те, кто «выше» — вынесли «Тихому Дону» приговор, требуя коренной его переделки, Шолохов стоит на своем.