«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа
Шрифт:
И еще один портрет из этого же рассказа, типичный для Крюкова, но уж никак не для Шолохова, — «немой старушонки», «странного, отталкивающе-безобразного существа, похожего на обезьяну и нетопыря, — клубок тряпок, копошащийся и ползающий на коленях в грязи. В круглых, испуганных глазах, освещающих желто-землистое лицо, тупая животная боль и голод, и жадное, трясущееся ожидание при виде проходящего мимо человека. Беззубый рот, раскрываясь черной воронкой, глотает воздух и выталкивает сдавленно-воющие, лающие стоны. Дрожит, тянется и судорожно хватает пустоту уродливо скрюченная рука, иногда силится подняться ко лбу, чтобы перекреститься что ли...
Потрясающая скорбью, невольным ужасом, отвращением, мрачная песнь этого человеческого уродства, смрада, безобразного разрушения и страдания властно, победительно
Можно множить подобные примеры. Они выявляют убежденный демократизм автора и его сочувствие униженному и оскорбленному народу. Ни один из героев народнических рассказов Крюкова не остается ни в памяти, ни в сердце, если не считать, конечно, раздирающих душу картин человеческой боли, нужды и страдания.
А героев «Донских рассказов», «Тихого Дона» и «Поднятой целины» мы видим воочию и помним, они как бы высечены словом, одним и тем же резцом.
«ТИХИЙ ДОН» И «ПОДНЯТАЯ ЦЕЛИНА»
Внутренняя связь «Тихого Дона» и «Поднятой целины», так же, как и взаимосвязь «Донских рассказов» и «Тихого Дона», о чем уже шла речь выше, очевидна для внимательного читателя. Вряд ли случайна в двух романах топонимическая перекличка, как и перекличка имен персонажей. Из Гремячего Лога во время охоты выгоняет лисовина старый генерал Листницкий во второй части «Тихого Дона»; Гремячим Логом назвал Шолохов хутор, где развивается действие в «Поднятой целине». После ранения Григория Мелехова в бою с отрядом Чернецова «командование сотнями принял офицер Любишкин Павел, помощник Григория» (3, 263). Одним из главных активистов и сторонников создания колхоза в Гремячем Логу выступает «красный партизан Павел Любишкин» (6, 31), который «воевал с кадетами», чтобы лучше жить.
И в редакции «Тихого Дона» 1925 года, и в окончательной его редакции действует уже упоминавшийся нами сотник Сенин — он принимал участие в расстреле подтелковцев. В «Тихом Доне» он выступает под своим именем, а в «Поднятой целине» стал прототипом есаула Половцева, который рассказывает Якову Лукичу Островнову, служившему в Гражданскую войну в его сотне и вернувшемуся «из отступа» в 1920 году:
«Я из Новороссийска не уехал со своими. Не удалось. Нас тогда предали, бросили добровольцы и союзники. Я вступил в Красную Армию, командовал эскадроном, по дороге на польский фронт... Такая у них комиссия была, фильтрационная, по проверке бывших офицеров... Меня эта комиссия от должности отрешила, арестовала и направила в Ревтрибунал. Ну, шлепнули бы товарищи, слов нет, либо в концентрационный лагерь. Догадываешься за что? Какой-то сукин сын, казуня (презрительно-ироническое: казак, казачишка. — Ф. К.), мой станичник, донес, что я участвовал в казни Подтелкова. По дороге в трибунал я бежал... Долго скрывался, жил под чужой фамилией, а в двадцать третьем вернулся в свою станицу. Документ о том, что я был когда-то комэском, я сумел сохранить, попались хорошие ребята, — словом, я остался жив. Первое время меня толкали в округ, в политбюро ДОН ЧК. Как-то отвертелся, стал учительствовать. Учительствовал до последнего времени» (5, 21), — пока по роману (и по жизни) не начал создавать подпольную организацию «Союз освобождения родного Дона».
Иллюстрация к роману «Поднятая целина»
Как видим, события Гражданской войны на Дону, Вёшенское восстание 1919 года, которому посвящен «Тихий Дон», незримо — и зримо — присутствуют в «Поднятой целине», — ведь с той поры прошло всего десять лет!
После раскулачивания богатых казаков хутора Гремячий Лог в ответ на призыв есаула Половцева к сопротивлению раскулаченные говорят:
«— С кольями бы пошли, как вёшенцы в девятнадцатом году!» (6, 91). Это — с одной стороны.
С другой, они же помнят:
«Но только казаки стали теперича ученые. Их бивали
«— Я против власти не подымаюсь и другим не посоветую... В эту войну они нас пихнули супротив Советской власти, казакам понашили лычки на погоны, понапекли из них скороспелых офицеров, а сами в тылы подались, в штабы, с тонконогими барышнями гулять... Помнишь, дело коснулось расплаты, кто за общие грехи платил? В Новороссийске красные на пристанях калмыкам головы срубали, а офицерики и другие благородные на пароходах тем часом плыли в чужие теплые страны. Вся Донская армия, как гурт овец, табунилась в Новороссийском, а генералы?..» (6, 93).
Все это — темы и мотивы из «Тихого Дона», которые обретут новое звучание в 4-й книге романа (она еще не была написана, когда создавалась первая книга «Поднятой целины»).
В четвертой книге «Тихого Дона» Шолохов вернется к теме Фомина, которая возникла первоначально, как вы помните, в «Донских рассказах», а потом в «Поднятой целине» в связи с исключением из партии за «левый уклон» Нагульного. «Ты!.. — бросает Нагульнов члену бюро райкома Хомутову... — В двадцать первом году, когда Фомин с бандой мотал по округу, ты пришел в окружком, помнишь? Помнишь, сучий хвост?.. Пришел и отдал партбилет, сказал, что сельским хозяйством будешь заниматься... Ты Фомина боялся!..» (6, 74).
Перекличка с «Тихим Доном» в «Поднятой целине» слышна и в том, что Андрей Разметнов, призванный на военную службу, как и Григорий Мелехов, в 1913 году, служил в 11-м Донском казачьем полку, соседнем с 12-м, где служил Григорий Мелехов. 11-й и 12-й донские казачьи полки формировались в Вёшенской. На германской войне Андрей Разметнов получил трех Георгиев. Разметнова навещала на фронте жена, подобно тому как Дарья Мелехова приезжала на фронт проведать своего мужа.
Страшная память о Гражданской войне присутствует в «Поднятой целине» в скупом рассказе о судьбе Евдокии Разметновой в строках: «... после разгрома отряда Подтелкова, в Гремячем Логу белые казаки, хуторяне Андрея, мстя ему за уход в красные, люто баловались с его женой... все это стало известно хутору и ... Евдокия не снесла черного позора, наложила на себя руки» (5, 25). Вернувшийся три месяца спустя в Гремячий Лог Андрей Разметнов в горе и беспамятстве прискакал во двор главного насильника Аникея Девяткина, готов был зарубить его отца, «но сноха Девяткина — жена Аникея — сгребла в кучу детишек (а их у нее было счетом шесть штук), с плачем выскочила на крыльцо. Андрей, белый, как облизанная ветрами белая кость, избочившись, уже занес шашку над стариковской шеей, но тут-то и посыпались ему под ноги с ревом, с визгом, с плачем разнокалиберные сопливые ребятишки.
— Руби всех их! Все они Аникушкина помета щенки! Меня руби! — кричала Авдотья, Аникеева жена — и шла на Андрея, расстегнув розовую рубаху, болтая, как многощенная сука, сухонькими, сморщенными грудями.
А в ногах у Андрея копошилась детва, все мал мала меньше...
Попятился он, дико озираясь, кинул шашку в ножны и, не раз споткнувшись на ровном, направился к коню...» (6, 43).
И это — опять-таки мотивы «Тихого Дона» (вспомним, как зарубил Мишка Кошевой деда Гришаку). И не просто мотивы. Перед нами — проза, по своей художественной силе ничуть не уступающая лучшим страницам «Тихого Дона». Связь «Поднятой целины» с «Тихим Доном» — не только в перекличке мотивов, имен, названий, но прежде всего — в единстве стиля, поэтики, словесной ткани.
Как в «Тихом Доне», так и в «Поднятой целине» Шолохов, в отличие от Крюкова, избегает описательных портретных характеристик героев. Первостепенное значение для Шолохова имеет характерная подробность, выразительная деталь; в первую очередь — «зеркало души» — глаза. «Дегтярно-черные глаза» Лушки Нагульновой; «наглые, навыкат глаза» у ее возлюбленного Тимофея, сына кулака Флора Рваного. «Зверино-сторожким и ждущим взглядом» смотрит на приглянувшегося ей Андрея Разметнова вдова убитого под Новочеркасском (опять 1919 год!) вахмистра Михаила Пояркова Марина, — у нее «удлиненный, чуть косой в разрезе глаз», который «светится огнисто и непокорно, как у норовистой ненаезженной лошади» (5, 41).