«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа
Шрифт:
Я намеренно так обильно цитирую Крюкова, чтобы воочию показать, как разительно далеки интонации его рассказов, их пафос, их стилистика, их язык от «Тихого Дона», с его наполненностью высоким смыслом народного бытия. С «Тихим Доном» их роднит лишь тема: и там, и тут — бытописание казачьей жизни. Но это — две разных жизни, два качественно различных казачества.
Первая книга «Тихого Дона» — это праздник труда, осмысленное, одухотворенное существование, красивые, внутренне богатые люди, жизнь — как полная чаша, не знающая нужды, исполненная благополучия и довольства. Эти качества прозы Шолохова, сразу же после выхода первого тома «Тихого Дона», были подмечены критикой.
Е. Ф. Никитина в статье
«Здесь всё ведомо автору. Всё — до мельчайших деталей кажется ему значительным и существенно важным. Многое — любо и дорого, как самое близкое, незаменимо-родное.
Выкормили, выходили Шолохова привольные степи казачества. Вот он — во весь рост пред весенним разливом красавца Дона, в золоте подсолнечных дисков и “урожая до пояса”, на фоне сизых струек дыма от труб хуторских и станичных дворов.
Перед глазами читателя стоят, как живые, кони, заботливо ухаживающие за ними фигуры казаков, вся утварь казачья, вплоть до пахучих ременных вожжей.
А петухи жестяные над домом! (“веселили они мелеховский баз беспечным своим видом, придавая ему вид самодовольный и зажиточный”).
А бесчисленные блюда, которые показывает, подает нам любовно автор! (“Щи с бараниной сменила лапша, потом вареная баранина, курятина, холодец из бараньих ножек, жареная картошка, пшенная с коровьим маслом каша, кулага, блинцы с каймаком, соленый арбуз...”). <...>
Рисунок С. Королькова
А свадьбы со всяческими угощениями! Праздники, гулянья, рыбная ловля, любовные сцены, драки — словом, весь по-звериному стойкий, тугосколоченный, кряжистый, примитивный быт казаков, в котором нет тяжести раздумий, боли неудовлетворенности, нет разладов, — вот основные, любовно выписываемые полотна писателя»14.
Шолохов вряд ли согласился бы с утверждением критика, будто быт казачества, изображенный им, — «примитивный» и «по-звериному стойкий», — стойкий — да, но отнюдь не «по-звериному», и, конечно же, — не примитивный, ибо жизнь казаков воспроизводилась в романе во всей ее подлинно человеческой сложности и глубине.
Но оспорить еще одно замечание Никитиной было трудно: «Нет в романе бедноты и нужды казачьей»15. Ставшая уже прошлым, эта жизнь видится светлой и радостной.
Как объяснить парадокс — Ф. Крюков, ставший в годы революции духовным вождем белого казачества, в предвоенные годы посвящает свои рассказы бедности и нужде казачьей, а ставший коммунистом М. Шолохов славит сытую, счастливую, привольную дореволюционную казачью жизнь? Ведь писали они о жизни казаков чуть ли не соседних станиц!
Ответ на этот вопрос коренится в дистанции, — не географической, а временной, отделяющей Шолохова от Крюкова, который был старше Шолохова на 25 лет. И хотя он начал печататься в 1892 г., а завершил свою жизнь в 1920-м, проза его принадлежала веку не двадцатому, но — девятнадцатому. До конца дней своих он так и не перешагнул из «золотого» века русской литературы в век «серебряный». В статье «Памяти П. Ф. Якубовича» — товарища по журналу «Русское богатство», который был для него образцом недосягаемого героизма (532—533), Крюков сказал: «Писатель он был старой
Журнал «Русское богатство» (его редактором был В. Г. Короленко) являл собой в начале XX века главный, да, пожалуй, и единственный печатный орган, который продолжил в литературе традиции крестьянских демократов 60-х и народников 70—80-х годов. Это были высокие и четко очерченные традиции гражданственности, служения народу, защиты крестьянства, всех оскорбленных и униженных на русской земле, традиции открыто тенденциозной литературы, поставившей себя на службу народу.
Это направление в русской литературе XIX века начиналось, как известно, в журналах «Современник», «Русское слово», «Отечественные записки», и дало читателю целый ряд блестящих имен: Белинский, Чернышевский, Добролюбов, Писарев, Михайловский в критике; Некрасов, Салтыков-Щедрин, Н. Успенский, Помяловский, Глеб Успенский, Короленко... К этой когорте принадлежал в начале XX века и Федор Крюков.
«Как ни совестно, а приходится сознаться: хорошо, что есть великие покойники, — так начинает свою статью “Перевелись ли богатыри?”, посвященную 20-летию со дня смерти великого сатирика М. Е. Салтыкова-Щедрина, Ф. Д. Крюков. — Хоть около них, вокруг
их имени можно собраться, на миг сомкнув ряды, оглянуться и... помолчать в компании. Пусть тусклы, лишены огня эти слова, всячески урезанные и сжатые прессом чествования памяти, пусть останется от них чувство неудовлетворенности, и даже удручения, усугубляется сознание собственной малости и бессилия перед хрустальными курганами почивших богатырей, — но есть в них какая-то неуловимо трогательная черта, какое-то особое настроение, точно в немые зимние сумерки пришел к родным могилам, постоял в безмолвии у дорогих крестов, оглянулся на всю жизнь — свою и чужую — и в новом свете увидел скованную молчанием, саваном покрытую равнину за кладбищем. Безбрежная грусть, но и робкие надежды на грядущее пробуждение...» (523).
Эти слова поклонения и памяти, верности заветам «почивших богатырей» — русских крестьянских демократов — как и слова о «недосягаемом героизме» народовольцев, раскрывают сущность мировоззрения Ф. Д. Крюкова в начале века, которое получило выражение не только в его прозе и публицистике, но и в поступках. В пору революционного подъема 1905—1906 гг. Крюков выходит на арену общественной деятельности. Весной 1906 года он избирается депутатом Первой Государственной Думы от Области Войска Донского, членом фракции трудовиков (то есть крестьянских демократов), состоявшей в основном из крестьян. Позже Крюков вместе с товарищами по журналу «Русское богатство» выступит в роли создателя Трудовой народно-социалистической партии, ставившей целью защиту трудового крестьянства.
Выступления Крюкова в Думе были посвящены обличению существующих порядков и защите интересов трудового казачества. Его страстная речь в Думе 13 июня 1906 года близка тому, что он писал в рассказах и очерках. «Темнота, почти полная невозможность протеста или чрезвычайно тяжкие последствия его, бессилие едва пробуждающейся мысли, полная беспомощность опустошенной души — вот главные черты нынешнего казачьего звания» (519); «Невежество было признано лучшим средством сохранить воинский казачий дух» (518). В результате «простых, открытых людей труда» обращают в «живые машины, часто бессмысленно жестокие, искусственно озверенные машины», в «страшное орудие порабощения и угнетения народа в руках нынешней командующей кучки» (516).