«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа
Шрифт:
Анализируя поэтику «Тихого Дона» и «Донских рассказов», И. Лежнев замечает, что пейзаж и в ранних, и в зрелых произведениях Шолохова покоится в общем «на одной и той же образной системе: это поэтическое видение мира глазами казака-земледельца. В художественных сравнениях, метафорах, эпитетах и тут и там приметную роль играют вещи крестьянского обихода, встречаются почти дословные совпадения. Так, в рассказе “Червоточина” читаем: “Дышло Большой Медведицы торчало, спускаясь на запад”, а во втором томе “Тихого Дона”: “Большая Медведица лежит сбоку Млечного пути, как опрокинутая повозка с косо вздыбленным дышлом”»12.
Впрочем, не эти частные совпадения в ранней и зрелой прозе Шолохова — главные приметы того «поразительного сходства словесной ткани» в произведениях Шолохова, о которых говорит И. Лежнев.
Это
Мелодия прозы Шолохова поражает своей мажорностью — при всеохватном и всеобъемлющем трагизме. Она насыщена светом, ярчайшими красками, разнообразными звуками и запахами, влюбленностью в природу, в человека, в мир. Она излучает редкую по мощи витальную силу. При всем своем трагизме, она празднична, и суть этого праздника жизни, каковым является проза Шолохова, — при всей суровой драматичности и трагичности изображаемой действительности, — в конечной победе добра над злом. В вере в народ.
Наиболее праздничным, исполненным поэзии и любви к родной земле, донскому казачеству представляется первый том эпопеи, в котором рассказано, как жили казаки в годы, предшествовавшие революции и мировой войне.
Соотнесем мелодию шолоховской прозы с интонацией прозы Крюкова, рассказывающей, казалось бы, о том же самом: о жизни донского казачества в предреволюционные годы, а еще точнее — в годы, предшествовавшие Первой мировой войне. Перед нами — не просто два совершенно разных художника, но — два разных, принципиально отличных друг от друга, почти не пересекающихся друг с другом мира народной казачьей жизни. А ведь крюковские места отделены от шолоховских всего какой-то сотней с небольшим километров. И проза Крюкова — в ее «казачьей» части, и проза Шолохова «прикреплены» к родным местам. У Крюкова это станицы Усть-Медведицкая и Глазуновская, через которую течет речка Прорва, впадающая в реку Медведицу, а та — в Дон; у Шолохова — станица Вёшенская на берегу Дона и хутор Каргин на берегу реки Чир, впадающей в тот же Дон. Казаки в рассказах Крюкова служат в 3-м и 20-м Донских казачьих полках, которые формировались в родном Крюкову Усть-Медведицком округе; казаки в прозе Шолохова служат в 12-м и 27-м казачьих полках, формировавшихся в Вёшенской станице и ее хуторах. В прозе Крюкова и Шолохова — одна и та же природа, у героев — один и тот же донской говор, тот же диалект. А жизнь разная. Вместо полифонии слова, характерной для «Тихого Дона», в рассказах Крюкова преобладает однообразная и унылая интонация.
Обратимся к одному из самых значительных произведений Крюкова — рассказу «Зыбь» («Рассказы». Т. 1. Книгоиздательство писателей в Москве. 1914). Это скорее маленькая повесть о несчастной доле казака-бедняка Никифора, чья фамилия — Терпуг. На руках Никифора — мать, маленький племянник, сын старшего брата Родиона, призванного в полк, да клочок земли, которую надо пахать. А у семьи — одна-единственная лошадь — старая седая кобыла Корсачная: «Бока у Корсачной были желтые от навоза, шея местами облезла, а спина — острая, как пила»13.
Такой же серой, унылой и безрадостной предстает в рассказе и жизнь Никифора Терпуга в старой хате со слепыми окошками, с пропревшей крышей. «Двор походил на разоренный аул. Давно требовали починки покачнувшиеся хлевушки и раскрытый сарай. Осыпалась в нескольких местах и полегла городьба. Надо было давно поднять, поправить. Но не с чем взяться: ни хворостинки, ни колышка, ни лишнего острамка соломы — ничего... В пахоту, в покос, в молотьбу приходилось бросать свою работу и наниматься в люди, чтобы сколотить на одежду, на обувку, на мелкий расход по дому. Этот мелкий расход, — бесконечная цепь незаметных, ничтожных, но неизбежных трат, — был беспощадно требователен своей неотложностью: соль и деготь, мыло на стирку, спички, иголки и нитки, церковные свечи даже — всё было необходимо нужно. Из скудного хозяйства продать было нечего: ни овцы, ни поросенка, ни телка не осталось. Была пара молодых бычат, да корова — избыли на снаряжение Родиона в полк. Удержалась одна
Эта «серая, цепкая, безмолвно жестокая нужда» (383) пронизывает жизнь не только Никифора Терпуга, но и других героев рассказа «Зыбь», да и всех других рассказов Крюкова.
Образ загнанной нуждой и работой клячи Корсачной — «Черные, безнадежно-грустные, слезящиеся глаза устремлены вперед, мимо хозяина, и покорная дума безвыходности, безнадежности написана в них» (385) — символичен для творчества Крюкова. Тема нужды и покорности народа — главные в его рассказах, независимо от того, посвящены ли они казачеству или российской жизни.
«Обнаженно-бедно всё кругом, серо, неласково. <...> Голо, однообразно...» (385), — таким видится родной Донской край Терпугу и автору рассказа. Правда, следом автор восклицает: «Но какая ширь кругом, и как волнуется сердце неясными грезами!.. <...> А скоро придут нарядные дни, залитые солнцем и всеми красками земли, яркие, бесшабашно-шумные <...> Прекрасен тогда ты, родной угол, скудный и милый!..» (385).
Однако рассказы Крюкова — не о днях, «залитых солнцем и всеми красками земли», но прежде всего — о скудности родного края — не только материальной, но и умственной. Ибо — «то, что сулила сама жизнь, если глядеть на нее трезвым взглядом, не обманывая себя, было слишком ясно и просто до безнадежности: беспрерывная работа на выпаханном клочке земли, постоянный страх божьей немилости, вечная мысль о прорехах и печальный конец заброшенной старости. Это проходило перед глазами ежедневно, от начала до конца, на множестве примеров, похожих один на другой, как две капли воды. <...> Унылый дух сушит кости, и жизнь была бы невозможна, если бы прямо глядеть в ее ужасное, безрадостное лицо. Нужен был туман, гаданье, надежда. И диковинная, несбыточная, она рождалась услужливой мечтой» (406).
Все это и формировало — по мысли Крюкова — характеры странных людей, чудаков, бунтарей, посягающих на чужую собственность и не способных к подлинному протесту, оказывающихся жертвами этого бесчеловечного режима.
Гибнет от удара железным коромыслом в руках лавочника Рванкина книгочей Родион Терпуг, мечтавший стать похожим на Гарибальди, а в жизни не поднявшийся выше банального ограбления двух лавочников.
Каторга уготовлена казачку Роману, с револьвером в руках пытающемуся отнять деньги у мошенника-трактирщика (рассказ «Мать»). В каталажке очутился еще один молодой казак — Сергунька Безпятов, попавший в «холодную» из-за того, что пристрастился к чтению, объявил себя «станичным социалистом», и стал писать обличительные стихи в адрес местной власти (рассказ «Счастье»). По мысли Крюкова, именно книги, просвещение народное выведет забитый и униженный народ на дорогу счастливой жизни. А пока вокруг «всё такое убогое, серенькое, — но вся жизнь уходит на созидание и поддержание этого скудного гнезда, все помыслы, заботы и усилия. Все в ней, в этой жизни, незыблемо установлено и безнадежно... <...> Будни удручают тучей мелких, неизбежных хлопот, беспрерывной работой, страхами за завтрашний день...» (283—284). И снова — тот же рефрен: «Скудная, милая родная земля!» (286).
Скудость этой жизни — тема еще одного «казачьего» рассказа Крюкова «Мечта», — о том, как коротают вечера станичники у хозяина лавки Федота Иваныча Шишова.
«Они сходились сюда каждый вечер, на огонек. Стояли длинные, безмолвно-черные ночи осени с долгим, беспокойным сном в душной тесноте закутанных жилищ и с нудной бессонницей, рождающей одинокие, бессильно-тупые, однообразные и тесные мысли, беспорядочные и нерадостные воспоминания, от которых уставала голова и бессильная досада надолго застревала в сердце, — нелепые грезы о том, чего никогда не бывает и не будет. В таинственно-черном мраке думы о жизни, окутанной бесконечной цепью неизбывных будничных забот, недостатков, суеверных страхов и усталой злобы, походили на грузные мешки-пятерики с песком, которые с безмолвной медлительностью наваливались на грудь, давили голову и тисками сжимали сердце. И ночь казалась бесконечной, как сказочное темное подземелье с запечатанным выходом. <...> И так они убивали врага своего — время, тихо и ровно разматывавшее клубок их несложной жизни, в которой радости были редки, мелки и незавидны, а беспомощно-тупая скука, нужда и печали слишком привычны, чтобы на них долго останавливаться мыслью» (358—360).