«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа

Кузнецов Феликс Феодосьевич

Подобная текстологическая дактилоскопия преследует цель — исследовать историческое, информационное пространство «Тихого Дона» и соотнести его с совокупностью исторических, жизненных знаний и представлений автора — совпадают они или нет?

Краеведческие исследования и поиски в этом случае могут дать особенно значимый результат. Именно они помогают нам ощутить тот аромат «донского чебора», которым наполнен «Тихий Дон» и который неразрывно связывает его с донской землей и проясняет проблему авторства.

Что это значит — «донской чебор»? Ни в одном из многочисленных словарей, в том числе и «Словаре казачьих говоров», слова «чебор» мы не нашли. И только в «Казачьем словаре-справочнике» — не только

историческом, но и диалектологическом словаре — мы нашли ключи к этому слову:

«Чебрец, чеборец — душистая трава с лиловыми цветами; в дикорастущем виде встречается на тучном чернозёме казачьих степей. Называют ее также чобор»¹.

Краеведы собрали немало свидетельств того, как земляки Шолохова восприняли появление романа «Тихий Дон». Он пришел к ним в выпусках «Роман-газеты» — самого массового издания тех лет — и в книжках «Московского рабочего» и Госиздата. Вот одно из свидетельств того времени — его привел краевед Иван Данилов в своей «Книге народной памяти» — «Донской чёбор». Иван Данилов приводит слова казака Петра Трофимовича Шапрова:

«— Когда вышли первые части “Тихого Дона”, читали книгу всем миром. Полстаницы собиралось на баз моего отца, где при организации колхоза сделали бригадный двор. Сойдутся, рассядутся в кружок прямо на земле — отец им читает... Стемнеет, а расходиться не хотят.

Просят читать дальше. Зажигали лампу, выносили во двор и читали дальше... Ну, а керосина-то тогда у всех намале было... Решили, что каждый, кто хочет слушать “Тихий Дон”, пусть принесет полбутылки керосина ...

Ничего похожего на эти чтения я в жизни больше не встречал: катались по земле от смеха, плакали, спорили... Многих героев угадывали по поступкам, по жизни, другие в романе прямо названы...

М. А. Шолохов беседует с казаками. 1930-е годы

Вот комиссар Малкин... Тот, что шутя отправлял людей на расстрел. Был такой в самом деле. У тещи моей останавливался, когда приезжал в Букановскую. Заявится в дом и, не раздеваясь, в сапогах — бряк на кровать... Лежит и наганом играется, подбрасывает его под самый потолок...

Позже работал он в Москве, потом в Сочи»².

Это не придумано. «Книга народной памяти» и по сей день хранит воспоминания о том, как встретили «Тихий Дон» на Дону, о людях, которые узнавали себя в героях романа.

«Тихий Дон» буквально соткан из реалий той жизни, которой жили земляки писателя, которая пропущена через биографию, память и душу М. А. Шолохова. И никого другого, поскольку роман насыщен огромным количеством таких подробностей, деталей, наконец, персонажей, реальных людей, явившихся прототипами многих героев, знать о существовании которых мог только человек, который прожил жизнь в этих местах. Эти реальные факты жизни, перенесенные воображением и гением писателя в роман и ставшие его художественной плотью, не вытравить никакой клеветой.

Обратимся к свидетельствам скромных вёшенских учителей Н. Т. Кузнецовой и В. С. Баштанник, которые, как и другие краеведы, бережно собирали эти крупицы народной памяти, устанавливая, что «Тихий Дон» таит в себе правду многих реальных человеческих судеб, характеров и ситуаций. Краеведы

улавливали в ходе этих бесед такие тончайшие нюансы, детали, привязывавшие «Тихий Дон» к Шолохову, придумать которые невозможно.

Они встречались и беседовали с людьми, которые узнавали себя в персонажах романа. К примеру, с братьями Ковалевыми (по-уличному — Ковальковыми), которые дали жизнь в романе братьям Шумилиным (по-уличному — Шамилям): «...О братьях Ковалевых так все в Каргинской и говорят: “Вот это Шамили”»³, — свидетельствуют сельские краеведы. Они рассказывают:

«Мы встречались с сыном Мартина Шамиля, Петром Мартыновичем Ковалевым... <...> Петр Мартынович вспоминает о своей семье, о родителях следующее: “Отец не особенно грамотный был. Мы читали вслух «Тихий Дон», а он, отец, тогда сказал: это Мишка написал про меня, записал нас, говорит, Шамилями. И мать он описывает. Когда отец пришел, а сыч на могилках кричал, а отец его хотел застрелить, а мать говорит: «Ты что, я на сносях хожу...» Этот подлинный случай был описан М. А. Шолоховым в первом томе “Тихого Дона”»⁴. И действительно, в первых главах третьей части «Тихого Дона» читаем:

«Сухое тлело лето <...>

По ночам на колокольне ревел сыч. Зыбкие и страшные висели над хутором крики, а сыч с колокольни перелетал на кладбище, ископыченное телятами, стонал над бурыми затравевшими могилами.

— Худому быть, — пророчили старики, заслышав с кладбища сычиные выголоски.

— Война пристигнет. <...>

Шумилин Мартин, брат безрукого Алексея, две ночи караулил проклятую птицу под кладбищенской оградой, но сыч — невидимый и таинственный — бесшумно пролетал над ним, садился на крест в другом конце кладбища, сея над сонным хутором тревожные клики. Мартин непристойно ругался, стрелял в черное обвислое пузо проплывающей тучи и уходил. Жил он тут же под боком. Жена его, пугливая хворая баба, плодовитая, как крольчиха, — рожавшая каждый год, — встречала мужа упреками:

— Дурак, истованный дурак! Чего он тебе, вражина, мешает, что ли? А как Бог накажет? Хожу вот на последях, а ну как не разрожусь через тебя, чертяку?» (4, 241—242).

Казаки-верхнедонцы (слева направо) Александр Благородов, Василий Баркин, Никита Крамсков, Иван Ковалев. 1913 г., Иван Ковалев, прототип Прохора Шамиля в романе «Тихий Дон», погиб на войне в 1915 г

Во второй книге романа, — продолжают свой рассказ сельские краеведы, — мы находим описание того, как голосила вдова Прохора Шамиля по мужу, погибшему на полях войны.

«Билась головой о жесткую землю жена Прохора Шамиля, грызла земляной пол зубами, наглядевшись, как ласкает вернувшийся брат покойного мужа, Мартин Шамиль, свою беременную жену, нянчит детей и раздает им подарки. Билась баба и ползала в корчах по земле, а около в овечью кучу гуртились детишки, выли, глядя на мать захлебнувшимися в страхе глазами.

Рви, родимая, на себе ворот последней рубахи! Рви жидкие от безрадостной, тяжкой жизни волосы, кусай свои в кровь искусанные губы, ломай изуродованные работой руки и бейся на земле у порога пустого куреня! Нет у твоего куреня хозяина, нет у тебя мужа, у детишек твоих — отца, и помни, что никто не приласкает ни тебя, ни твоих сирот...» (2, 241—242).