Тимур. Тамерлан
Шрифт:
— И тем не менее у тебя нет другой надежды, кроме как на благородство и благодарность.
Обессиленный этим невыносимо глупым, на его взгляд, разговором, бывший богослов рухнул на подушки, что-то бормоча про себя и нервно хихикая.
— Вот в чём тебе ещё даёт слово мой господин: в первую встречу твоих висельников никто не тронет, и они вернутся в Самарканд сытыми и довольными. Твоя честь, если она имеет для тебя значение, будет сохранена.
Маулана Задэ оторвал лицо от подушек и покосился в сторону Байсункара:
— И я вернусь?
— И ты.
— Тимур не возьмёт меня в свою свиту?
Визирь отрицательно покачал головой:
— Нет.
Оттолкнувшись
— Тогда я ничего не понимаю. Для чего тогда эта встреча? A-а, угощение будет отравлено!
— Нет, угощение не будет отравлено.
— Ничего не понимаю, ничего не понимаю, — торопливо и недовольно бормотал сидящий.
— В своё время ты всё поймёшь. И потом, тебе ведь важнее не то, понимаешь ли ты что-нибудь, а останешься ли ты цел. Правильно?
Маулана Задэ покосился на него, злобно мерцая глазами.
— Кто знает, кто знает...
Утром следующего дня группа примерно из сорока всадников выехала из Самарканда в направлении местности Кан-и-Гиль. Сербедарские вожди долго спорили относительно того, стоит ли брать с собой большую охрану. И предмет для спора действительно был.
С одной стороны, не могли же они приехать в становище эмиров втроём, с другой — слишком большая свита могла быть сочтена эмирами несоответствующей их чину и положению и, стало быть, оскорбительной.
Сошлись на сорока всадниках. И не много и не мало. Путешествие совершалось в молчании, всё, что три соратника могли сказать друг другу, было сказано накануне и не по одному разу.
С вершины небольшого плоского холма они впервые увидели шатры эмирского войска. Зрелище это было впечатляющим, трудно было окинуть его одним взором.
Инстинктивно посольство висельников притормозило бег коней — в этом сказалось их последнее сомнение в правильности принятого решения.
Но недолго суждено было длиться этому сомнению. Оказалось, что навстречу им высланы встречающие — несколько десятков всадников в праздничном облачении. Они издавали приветственные крики и запускали в небеса стрелы.
Положив ладонь на рукоять меча, Хурдек и-Бухари наклонился к уху Абу Бекра:
— Если мы сейчас ударим по ним, то опрокинем, и у нас останется время, чтобы оторваться от погони.
— Это последняя возможность свернуть с гибельного пути, но мы ею не воспользуемся, — сказал в ответ трепальщик хлопка, и голос его звучал обречённо. Он плоховато сидел в седле и вообще выглядел подавленным.
Стоявший чуть в стороне Маулана Задэ, словно почуяв, что за его спиной происходит что-то ненадлежащее, хищно обернулся, и оба великовозрастных товарища его внутренне вздрогнули под его взглядом.
— Я не хотел ехать, я знал, что мне нельзя сюда ехать, я знал, что меня могут убить, если я приеду сюда... и вот я здесь, — прошептал Хурдек и-Бухари.
Но как часто случается в жизни, ожидания сербедарских вождей не оправдались. Уже очень скоро они сидели за огромным и роскошным дастарханом. Особенно поражало воображение то, что устроен он был в голой местности, вдали от дворцовых кухонь и кладовых.
На самом почётном месте сидели, конечно, братья-эмиры Хуссейн и Тимур. Для них специально были доставлены сюда невысокие ширазские костяные троны. По правую руку от Хуссейна получили приглашение сесть Хурдек и-Бухари и Абу Бекр, по левую, здоровую руку Тимура — Маулана Задэ и главный самаркандский мулла Али Абумухсин, которого сербедары сочли необходимым
Они были уверены, что он постарается убедить эмиров, что сербедары совсем не звери и всё, что они делали в городе, делали ради высшей справедливости и порядка. А уверенность эта была основана на том, что все родственники Али Абумухсина были схвачены с обещанием, что их задушат, если до города дойдёт слух о гибели сербедарских вождей.
Не только эмиры облачились в те одежды, которые считались сугубо праздничными. Великолепно выглядели все их военачальники и телохранители. Сверкали шелка, красные и зелёные сафьяны, ветер ворошил мех дымчатых роболиных хвостов на шапках тысячников и седых бобров на воротниках визирей. То здесь, то там мелькали украшенные серебром высокие тюбетейки знатных гостей и расшитые золотом чалмы мулл. Даже в ушах прислужников подрагивали золотые серьги — признак принадлежности к ханскому двору.
Если о тех, кто сидел вокруг стола, ещё можно найти какие-то слова, хотя бы отдалённо отражающие великолепие того, что было на самом деле, то о том, что имелось на столе, умнее умолчать, ибо казалось, все яства мира были собраны здесь.
Конечно, самаркандские гости были и покорены и подавлены. Но это было лишь начало. Стоило эмиру Хуссейну поднять первую чашу и произнести подобающие случаю слова, как началась настоящая вакханалия чествования победителей.
Всеми признанный полководец и герой Мансур, старинный соратник эмира Тимура, поднял драгоценный Китайский фиал, полный драгоценного же хорасанского Вина, и произнёс восторженную речь, призванную выразить невыразимое восхищение воинской доблестью и военачальнической изобретательностью славного Хурдека И-Бухари. Ибо именно в его голове родился небывалый, дерзкий и непостижимый план истребления чагатайской конницы хлопковым огнём.
Стрелок из лука был, несомненно, польщён, он много слышал о благородном Мансуре и среди прочего слышал То, что этот человек не способен говорить того, чего он Не думает.
Не успели отзвучать похвальные крики, как вознесён был сосуд, ещё более драгоценный, чем первый, и возносила его рука Масуд-бека, племянника эмира Хуссейна.
Предметом, на который он решил направить своё красноречие, был гигант Абу Бекр. Что было бы с городом, говорил молодой дипломат и хитрец, что было бы с городом, Когда бы в трудную минуту не отыскался среди его жителей Тот, о ком идёт речь. Староста квартала трепальщиков хлопка, человек, не вознесённый по рождению к вершинам власти, показал, что по совести он вполне этого достоин. Ибо ему подчинились не только трепальщики, но и горшечники, медники, шорники, харчевники... и Масуд-бек не поленился сделать то, что поленимся сделать мы, дабы не утомлять внимание читателя: он назвал более пятидесяти видов ремёсел, представители коих охотно встали под мощную и справедливую руку достославного Абу Бекра.
Ещё более мощный, чем в первый раз, взрыв всеобщего восхищения взметнулся над дастарханом.
Пришла очередь Маулана Задэ. Ему славословий и приветственных криков досталось несколько меньше, чем его товарищам. Почему? Потому что восхвалял его, бывшего духовного деятеля, кешский мулла. Он очень старался, но делал это без чаши с вином в руках, ибо не пристало мулле прилюдно осквернять себя тем напитком, что был проклят и отринут самим пророком. Естественно, отставили свои чаши и все прочие гости. В данной ситуации их радость получилась чуть менее искренней, чем хотелось бы.