Тимур. Тамерлан
Шрифт:
— Мне рассказывали, что в казни моего отца участвовал один одноглазый хуталлянец.
Купец визгливо закричал:
— Это был не я, я потерял глаз только в прошлом году, клянусь всем тем, что ты считаешь святым, хазрет!
Хуссейн мрачно усмехнулся:
— Не важно, когда ты потерял глаз. Важно, что мой отец предательски убит. Важно то, что он убит хуталлянцами, важно то, что среди них был одноглазый.
Купец забился в руках стражников.
Хуссейн снова повернулся к Тимуру:
— Ты
Тот кивнул:
— Но с одним условием.
— С каким ещё условием? — стал возвышать голос Хуссейн, радуясь возможности раздуть затихшую было ссору.
— Я хочу, чтоб ты выслушал до конца историю этого человека, брат.
— Хорошо, только если для этого не понадобится тысяча и одна ночь.
Тимур, не державший при себе певцов и рассказчиков, не слышавший никогда о хитростях красавицы Шахерезады, не понял, конечно, что имеет в виду названый брат, но сообразил, что в словах его заключена какая-то ирония. Заключена так заключена, он решил не обращать внимания на неё.
— Помимо того, что этот кривой посланец Кейхосроу похож на того негодяя, что участвовал в казни твоего отца, он ещё и тайный вестник.
— Что ты имеешь в виду?
— Он прибыл ко мне с известием от своего господина, что ты, мой брат и союзник, готовишь против меня какое-то злое дело.
Хуссейн опешил:
— Я?!
— Вот именно.
— Но это же...
Тимур успокаивающе поднял искалеченную руку:
— Не трудись, брат, опровергать то, что заслуживает лишь презрения. Я не поверил ни единому слову, изошедшему из этих змеиных уст, и в доказательство того, что это так, я отдаю тебе этого человека, пытавшегося воткнуть между нами отравленный наконечник недоверия.
Тимур специально говорил эти слова в присутствии стражников. Он знал, что к вечеру красочный рассказ о проявленном им благородстве разнесётся по становищу.
Хуссейн молчал. И его можно было понять, что тут скажешь! Попал в неприятную ситуацию. Шёл обличать человека, а попал под град его благородных поступков. Понимая, что в этой ситуации слова не помогут, Хуссейн просто обнял своего названого брата и молча вышел.
Он был зол на племянника.
Ему было стыдно за свою неблагородную подозрительность.
Войдя под своды своего шатра, он велел позвать к себе Масуд-бека.
Тот явился тотчас.
Эмир неприязненно посмотрел на него. Племянник сразу почувствовал, что дядя гневается. Впрочем, для того, чтобы сделать подобный вывод, не нужно было слишком напрягаться, всё было написано на лице эмира.
Несмотря на свою молодость, Масуд-бек обладал уже большим и своеобразным житейским опытом. Он, например, знал, что когда тебя собираются обличать, начинай первым, и начинай с насмешек. И он начал:
— У таджиков есть поговорка — ушёл с одним богом, вернулся с другим.
Хуссейн
— Не люблю таджиков. Что мне в их поговорках?
— Таджики — народ старинный, много своей мудрости нажили и чужой насобирали.
— Пускай себе наживают и дальше, а я привык своим умом жить, так и впредь предполагаю делать.
Масуд-бек вежливо, даже самоуничижительно поклонился. Опять-таки опыт подсказывал ему такое поведение.
Когда собираешься дерзить, внешне выражай при этом полную покорность.
— Хорошо, если своим...
— Что-о?! — постепенно зверея, стал возвышать голос Хуссейн. Масуд-бек знал, что ему надо сказать все нужные слова до того, как дядя впадёт в настоящую ярость.
— Я хотел сказать, что если бы вы жили своим умом, то дела ваши процветали бы. Но, судя по всему, вы опять решили жить умом вашего младшего брата.
С этими словами Масуд-бек пал на ковёр и распластался на нём. Эмир любил, когда ему таким образом выражали почтение, тем более люди, которые имели право этого не делать.
— Встань, Масуд-бек, и объясни свои дерзкие слова.
Ни с первого, ни со второго предложения племянник не встал, лишь дождавшись третьего, позволил себе это сделать. Приняв же положение, более подобающее его имени, сказал:
— Не всякая дерзость страшна и отвратна. Только та, что есть проявление мятежного духа или животной глупости. Но бывает, что дерзость есть только плач огорчённого сердца, иногда никаким другим способом нет возможности обратить к себе того, о ком печёшься и за кого готов страдать.
Эмир задумался, о чём свидетельствовали сошедшиеся на переносице брови.
— Хорошо, я расскажу, о чём мы беседовали с Тимуром, и ты мне поведаешь своё мнение.
Чем дольше длился рассказ Хуссейна, тем печальнее становилось лицо его племянника, к концу же его Масуд-бек уже полностью превратился в статую немой скорби.
— Теперь ты знаешь всё, теперь говори ты.
Племянник пожал плечами:
— Что я могу сказать? Только одно слово, одно-единственное — жаль.
— Жаль?! Кого жаль, почему жаль? Я не понимаю, что ты там про себя такое думаешь. Не путай меня!
— Объяснить то, что я понимаю под этим словом, просто. Мне жаль, что Аллах помимо высокого рождения, помимо храбрости и силы, помимо здоровья и любвеобилия наградил эмира Хуссейна ещё и благородным сердцем.
Хуссейн замотал головой:
— Почему это?
— Потому что человек лукавый, завистливый, человек низкий и хитроумный легко может, назвавшись другом или братом, обратить все твои качества в свою пользу. И хорошо, если только так.
— То есть?
— Потому что польза такого человека — болезненного завистника, издыхающего интригана, недобитой гадины — это всегда твой вред.