Точка опоры

Коптелов Афанасий Лазаревич

Надежда снова хотела войти в комнату, но, увидев, что его перо бежит по бумаге, приостановилась в дверях. Владимир, услышав, что шаги ее вдруг затихли, спросил, не отрывая пера от бумаги:

– Что-то хотела сказать, Надюша?.. Обед? Извинись от моего имени перед Елизаветой Васильевной. Не могу оторваться. Я минут через пять. Самое большее - через десять.

И продолжал писать: "На событиях такого рода мы действительно наблюдаем воочию, как всенародное вооруженное восстание против самодержавного правительства созревает не только как идея в умах и программах революционеров, но

также и как неизбежный, практически-естественный, с л е д у ю щ и й шаг самого движения..."

Это было уже не первое его слово о близком вооруженном восстании.

После обеда дал статью Надежде; когда она прочла, спросил:

– Думаешь, соредакторы не будут возражать? Засулич или Юлий? Хотя против чего же тут возражать? Всенародное вооруженное восстание в самом деле уже не за горами.

3

Вторую неделю моросил дождик. По оконным стеклам змеились струйки воды. В квартире было холодно и сыро.

У Елизаветы Васильевны ныли простуженные суставы - никакие мази не помогали. Она сидела у камина и ворчала:

– А на дворе-то хуже некуда. Добрый хозяин собаку не выпустит... Какая уж тут прогулка, дышать нечем. Не простудился бы, - тревожилась за зятя.

В городе дымили сотни тысяч каминов. Дождь да туман осаживали густую тучу дыма до самой земли - таким смогом дышать было ужасно трудно, в особенности пожилым людям, и Елизавета Васильевна, боясь задохнуться, не выходила из дома. В такие дни на кладбищах едва успевали хоронить покойников. Крематорий дымил беспрерывно.

Елизавета Васильевна добавила в камин два полешка, озабоченно посмотрела на оставшиеся на полу: надолго ли их хватит? А вечер-то еще впереди.

– Ну что это за жизнь!
– хлопнула руками по коленям.
– Как цыганка, прости господи, в поле у костра! Только что за воротник дождь не льется.

– Ты что-то расстроилась?
– тревожно спросила Надежда, села на низенький стул, протянула руки к огню.

– Да как же не расстраиваться. У тебя руки молодые и то зябнут... От такой жизни можно околеть... Уеду.

– Пожалуй, это для тебя, мамочка, будет лучше.

– Мне-то лучше... А вы тут как останетесь? Сердце о вас изболит. Вон Юлий не выдержал, опять укатил в Париж. И Вера Ивановна на отлете. А вы...

– Не исключено, что и мы переедем в Женеву. Все настаивают, и Володя может уступить им.

– И хорошо сделаете.

– Тут у нас налажено...

– И там наладите... В Швейцарию люди ездят поправлять здоровье, и вам обоим следует подумать...
– Елизавета Васильевна положила полешко, погрела пальцы и начала вязать чулок.
– Диву даюсь, как Они тут сами-то живут без печей, с этими проклятыми каминами. Тут грудь греется, спина холодеет.

– Я тебе накину пальто...

– Этого еще недоставало! А на ночь опять в сырую постель по две грелки...

– Уже положила, постель успеет согреться.

Вернулся Владимир, поставил зонтик в сторонку, чтобы с него стекла вода, отряхнул дождевые капли с подола пальто. Надежда хотела уступить ему место у камина - он отказался:

– Нет, нет, ты сиди. А мне так лучше.

Похаживая по комнате, мял озябшие пальцы, пересказывал новости, вычитанные из

газет.

О непогоде при нем не обмолвились ни словом, чтобы он не почувствовал упрека: вот, дескать, куда завез - ужасней этой зимы невозможно себе представить!

– Да, - вспомнил Владимир о самом важном, - сегодня мне попали в руки наши русские "Новости дня", и я прочел там о твоем, Надюша, любимом поэте.

– Если о Некрасове, - повернула к нему голову Елизавета Васильевна, то и для меня он, после Пушкина, самый любимый.

– Помню, помню, - поправился Владимир Ильич.
– О нашем общем самом любимом, после Пушкина, поэте.

Оторванные от родной страны, они уже давно испытывали острый литературный голод. Новинки русской прозы до них доходили редко, томики Пушкина, Некрасова, Надсона, Гёте и Гейне, взятые с собой главным образом для надобностей шифровки писем, были всеми - про себя и вслух - перечитаны от корки до корки много раз. И часто стихи, знакомые с детских лет, здесь, на чужбине, волновали, как новые.

– И что же там, в газете?
– живо спросила Надежда, повертываясь от камина.
– Что-нибудь в связи с предстоящим двадцатипятилетием со дня смерти?

– Да. И какому-то чудаку запало в голову проверить, не устарел ли Некрасов, не отжили ли свой век его стихи.

– Некрасов отжил?!
– снова оглянулась Елизавета Васильевна.
– Да кто же это мог выговорить? И неужели всерьез?!

– Настолько серьезно, что редакция даже попросила ответить на этот вопрос литераторов и художников. Бунин ответил: "Я очень люблю Некрасова".

– А разве можно его не любить?
– перебила Елизавета Васильевна.
– С юных лет живем с его стихами в сердце. В них - народная жизнь со всеми ее печалями и простыми радостями.

– Совершенно верно!
– подхватил Владимир.
– Мы в детстве дома состязались, кто скорее и больше выучит стихов Некрасова. И на его стихах взросло целое поколение революционеров!.. Да, - продолжал он о газетных строках, - Чехов как бы вторит Бунину: "Я очень люблю Некрасова, уважаю его, ставлю высоко". А о том, что поэт уже отжил или устарел, по мнению Чехова, не может быть и речи.

– Иначе он и не мог ответить.
– Позабыв об огне, Елизавета Васильевна встала, повернулась спиной к камину.
– Знает народ. Жаль, что нет под руками ни одной его книги.

– И кто там еще?
– спросила Надежда.

– Леонид Андреев. Сначала написал, что он вообще не любит стихов, что ему трудно их читать...

– Это Некрасова-то трудно?!
– хлопнула руками от удивления Елизавета Васильевна.

– О Некрасове сказал, что теперь его читают меньше, чем раньше, а уважают больше, чем прежде. Вот так. А самый великолепный ответ дал Репин. Я переписал для вас.
– И Владимир Ильич прочел на узеньком листочке: "Сколько бы ни иронизировали эстеты, скептически гримасничая над поэзией Некрасова, воспитательное значение поэта-гражданина велико и вечно. И если анархия мысли, вовлекшая наше полуобразованное общество уже в декадентство, не сведет русское искусство к слабоумию, то разумное общество всегда будет с великим почетом относиться к своему могучему поэту".