Точка опоры
Шрифт:
– А я не составлю исключения...
Горький, кивнув головой на дверь, спросил, кто этот Полетаев, с которым его познакомил Качалов.
– А вы не узнали?! Мне почему-то казалось, что видались с ним в нашей квартире.
– Никогда в жизни. Память на лица у меня неплохая.
– Хорошо, что ничего не приметили.
– Только то, что он не Полетаев.
– Не в этом дело. Он загримированный. Правда, удачно? Я узнала бы его только по глазам. Вот фрак великоват - не могли подобрать другого.
– Вы меня заинтриговали.
– От вас, милый друг, у меня давно нет тайн.
– Мария Федоровна, приятно пощекотав пышными волосами щеку Горького, шепнула: - "Искра" к нам в первый год шла через него. Это, - понизила шепот, - наш Грач, Бауман.
Вот как! Вот где свела судьба с одним из тех редчайших смельчаков, которым удалось из киевской тюрьмы бежать за границу. К Ленину! А теперь, значит, снова от него сюда. Конечно, для подпольной партийной работы.
Андреева подтвердила:
– Ему поручено создать здесь Северное бюро ЦК. Наше, большевистское! И он уже действует. Но вот беда, - "гончие" напали на след. На рождестве я прятала его у себя в бельевом шкафу. А сегодня опять тащились за ним. Едва успел укрыться здесь.
"Так вот он какой, Грач! С высоким полетом! Из буревестников!
– думал Горький.
– Жаль, что цензурные башибузуки не пропустят о таких героях ни строчки. А порасспрашивать его следует. Хотя бы только о побеге".
– Иван Сергеевич будет встречать с нами Новый год, - сказала вслух Мария Федоровна.
– А той порой, - снова перешла на шепот, - что-нибудь придумаем. Можно считать, что он уже спасен... Да вы садитесь. Рассказывайте. Выкладывайте свои новости. Что написано? Хочу знать первая.
– Да есть тут...
– Горький поплотнее прикрыл дверь.
– Привез вам одну маленькую штуковину...
– Рассказ?
– Даже не знаю. Рассказ не рассказ, а что уж вылилось из души...
Из брючного кармана достал листы линованной бумаги, сложенные вчетверо, и, подавая, вдруг потупил глаза.
– Вы уж не судите... строго.
Мария Федоровна села на стул перед зеркальным трельяжем и, развернув листы, вслух прочитала заглавие:
– "Человек". Интересно.
И впопыхах, будто ей с секунды на секунду могли помешать, полетела глазами по строчкам, перескакивая с одной на другую:
– "В часы усталости духа... я вызываю пред собой величественный образ Человека.
Человек! Точно солнце рождается в груди моей, и в ярком свете его, необъятный, как мир, медленно шествует - вперед! и - выше! трагически прекрасный Человек!
Идет он, орошая кровью сердца свой трудный, одинокий..."
– Почему Человек одинокий?
– кинула глаза на автора, который сидел неподалеку и мял обвисшие усы.
– Так уж получилось... Человек и Мысль, спутница всей жизни, его свободная подруга.
– Сво-бод-ная, - повторила Мария Федоровна, снова уткнувшись в исписанный лист.
– Это хорошо!
– И опять, дыша глубоко и взволнованно, повернулась грудью к Горькому.
– Ритмическая
– Поспешно понравилась: - Вам всегда это удавалось.
Она перевертывала страницу за страницей и не слышала, как Горький прошептал:
– Я покурю... за дверью.
Вот и последние строки: "...Человеку нет конца пути! Так шествует мятежный Человек - вперед! и - выше! все - вперед! и - выше!"
Мятежный - он сам. Идет все вперед, все выше и выше.
И вдруг ахнула - чуть ниже текста была приписка:
"Кладу эту вещь к Вашим ногам - каждая строка ее кусочек моего сердца. Крепкое оно было, сердчишко, а сейчас - Вы можете приказать вырезать из него каблучки к туфелькам своим, и я только был бы счастлив этим!"
Кровь прихлынула к лицу, обожгла щеки, дрожащие пальцы прижали лист к груди, и на стекло, которым был покрыт гримировальный столик, посыпались слезы. Долгожданное счастье, казавшееся зыбким миражем в пустыне Жизни, переполнило грудь. Не утирая слез, повернулась к стулу, где он сидел. Стул был пуст.
"Ушел!.. Неужели не чувствовал?.. Неужели боялся, что я не приму этих суматошных слов?.. Чудачок! Сердце на каблучки?! Да оно же, его большое сердце, нужно мне живое. И навсегда.
– Взглянула на строчки, слегка расплывшиеся от слез.
– "...к Вашим ногам". Почему не "к твоим"? Не решился одним махом разорвать ту невидимую преграду, которая до сих пор отделяла его от "чужой жены". Фу-у, какое противное слово! Буду, буду е г о женой. Пусть невенчаной, а женой. Для его и моего счастья. Для его работы. От меня отвернутся знакомые? Пусть отвертываются. Не нужны мне такие знакомые. Перед всеми ханжами пройду с гордо поднятой головой, "свободная подруга Челове...".
В дверь постучали. Мария Федоровна, поморщившись, откликнулась:
– Одну минуту.
– Уронила лист на столик, встала, утерла слезы. Войдите.
Вошел Савва, увидев влажные от слез, раскрасневшиеся щеки, извинился:
– Я, кажется, не вовремя...
– Поцеловал ее дрожащую руку.
– Кто мог вас обидеть?
– Никто. Я так... сама.
– А это что?
– указал глазами на последний лист рукописи.
– Алешин почерк. Можно взглянуть?
– Конечно. Вы же свой...
Прочитав приписку, Морозов затаенно перевел вздох.
– Так, так... Можно было ожидать...
Из кармана фрачных брюк достал праздничный золотой портсигар (в будни носил вырезанный из карельской березы), взял папиросу и сунул ее в губы не тем концом. Отвернувшись, выплюнул табачные крошки.
– Извините... Я забылся, не спросил разрешения.
– Смял папиросу.
– А теперь вот и курить не хочется. Я, - продолжал с горячим придыханием, первый поздравляю вас. Желаю большого счастья, хотя и подозреваю, что оно не всегда будет безоблачным.
– Снова поцеловал ее горячую руку.
– Одного опасаюсь - не бросили бы вы наш театр, не увез бы вас Алешенька куда-нибудь далеко.