Точка опоры
Шрифт:
А у моего Яся, когда он смотрит на суровые берега, тоска в глазах. Я его понимаю: единственный путь - река. На тысячи верст! Его радуют только пароходы...*
_______________
* Через год Ивану Адольфовичу Теодоровичу удалось бежать на пароходе. Его укрыл там помощник капитана. Первое письмо пришло теще в Шошино из Кенигсберга. После Октября Теодорович был народным комиссаром по делам продовольствия.
15 августа
Из Олекминска
...8 августа суд над баррикадистами закончился. Виктор Константинович лишен потомственного дворянства, о чем он, конечно, не жалеет, а вот 12 лет каторги при его здоровье будут тяжкими. Но буря раньше собьет с него кандалы.
Подавать апелляцию он, понятно, отказался. И с ним
1 сентября
...Из Якутска сообщают: триста человек провожали осужденных баррикадистов. Провожали на осеннюю пристань Даркылах, которая находится в семи верстах от города. Там загнали на баржу, буксируемую пароходом "Граф Игнатьев".
После отчальных гудков баррикадисты кричали на берег:
– Долой царский произвол!
– До скорого свидания на баррикадах России!
Где-то мы снова встретимся с нашим дорогим Виктором Константиновичем?..
Г л.".
Но Глафире Ивановне судьба не подарила новой встречи с Курнатовским, который хранил в своей душе прежнее горячее чувство к ней.
На его долю в конце 1905 года и в январе 1906-го выпадет всего лишь несколько счастливых недель, когда в "Читинской республике" он будет редактировать партийную газету "Забайкальский рабочий".
После разгрома Читинского Совета солдатских, казачьих и рабочих депутатов каратели приговорят его к смертной казни, вскоре замененной бессрочной каторгой. Ему удастся бежать. Таежными тропами он доберется до Владивостока и уедет в Австралию.
В 1910 году он, тяжело больной, приедет в Париж. Владимир Ильич поможет своему давнему другу получить койку в лечебнице. Там его навестит Екатерина Ивановна Окулова с маленькой дочкой Ириной. Это будут последние светлые часы в жизни революционера. В 1912 году тяжкая болезнь сведет его в могилу.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
1
Возвращаясь из старой части Женевы, Надежда Константиновна всю дорогу беззвучно смеялась:
"Ну и Лепешинский!.. Надо же было придумать!.. Талантливое перо!"
Дома, как только перешагнула порог, у нее вырвался громкий хохот. Такого еще не бывало с юных лет. Мать, давно привыкшая к сдержанности дочери, поспешила навстречу.
"Что могло так развеселить Наденьку?!"
А Надежда вдруг прикрыла рот рукой. Не услышал бы Володя. Не оторвать бы его от работы. А рассказать ему лучше всего за ужином.
Но Владимир уже торопливо спускался по лестнице.
– Кто тебя, Надюша, так рассмешил? Опять какая-нибудь выходка меньшевиков?
– Никак не угадаешь.
– Надежда достала из тесного рукава кофточки платок, утерла глаза.
– Такого у Пантелеймона еще не бывало!
– Да ты расскажи толком. Что там такое? Смешная карикатура?
– Целый триптих!.. Плеханов... ха-ха-ха... старая крыса! А ты в образе... проворного и бойкого кота!
– Котом изобразил?! Да как это можно?!
– хлопала руками по юбке Елизавета Васильевна.
– Это же... это сверхвозмутительно!
– Больше всех возмущается Розалия Марковна. Разгневана до крайности.
– Надежда, прохохотавшись, села к столу, стала рассказывать спокойнее: - С ней я встретилась неожиданно, в кафе "Ландольт". У нее горят глаза, кривятся губы. "Это, говорит, что-то невиданное и неслыханное ни в одной уважающей себя социал-демократической партии. Даже подумать невозможно - мой Жорж и милейшая Вера Ивановна изображены седыми крысами!.. У Жоржа было много врагов, но до такой наглости еще никто не доходил!
– Тут Розалия Марковна сцепила руки, качнула головой из стороны в сторону.
– Боже мой!.. Что скажет о нас Бебель? Что скажет Каутский?.."
– В этом вся их беда: "Что станет говорить княгиня Марья Алексевна?" - рассмеялся Владимир.
– Ну, и что же дальше?
– Лицо у нее передернулось. "Жорж, говорит, не какой-нибудь мужик..."
– Да?! Так и сказала?!
– "Он, говорит, тамбовский
– Уму непостижимо! Жена выдает своего мужа, марксиста Плеханова, за какого-то дуэлянта! Мне, право, жаль Георгия Валентиновича!.. Ну, а почему же он изображен крысой?
– Из кафе "Ландольт" я - к Лепешинским, - продолжала рассказывать Надежда, проглатывая смешинки.
– Пантелеймон достал свой триптих... Да, карикатура из трех рисунков. Не успел он положить передо мной этот лист ватмана, а Ольга уже залилась смехом. Даже до слез. Читаю надпись сверху: "Как мыши кота хоронили (назидательная сказка. Сочинил Не-жуковский. Посвящается п а р т и й н ы м м ы ш а м)". Последние два слова подчеркнуты.
– Вот это здорово! Очень точно!
– Владимир прошелся возле стола. Прилепил Пантелеймоша ярлык меньшевикам!.. Действительно - м ы ш и! Ну, а дальше? Это же чертовски интересно!
– На левом рисунке кот. В лице сохранено полное сходство с тобой. Ты будто бы повешен в подполье на какой-то перекладине. Близорукие мыши ликуют. Тут и Потресов, и Аксельрод, и Засулич. Все очень похожие. Плеханов - премудрая крыса Онуфрий - появился в распахнутом окне. Что тут, дескать, происходит среди бочек с "диалектикой", в которой разбираются только они, мыши? Мартов с Троцким взобрались наверх, но по близорукости не могли обнаружить, что мурлыка не повешен, а сам уцепился лапой за перекладину и хитро зажмурился. Теперь центральная картинка. Мурлыка оборвался. Лежит недвижимо. Значит, в самом деле мертвый! Мыши возликовали больше прежнего. До неистовства. Старая крыса Онуфрий подхватил верного мышонка Троцкого и принялся отплясывать канкан. Для них играет на дудке услужливый Дан. А Мартов взобрался на труп мурлыки и стал читать "надгробное слово". Я запомнила: "Жил-был мурлыка, рыжая шкурка, усы как у турка; был он бешен, на бонапартизме помешан, за что и повешен. Радуйся, наше подполье!" Но радость обернулась бедой. На правом рисунке мурлыка сбросил с себя притворство и принялся трепать мышей.
– Хорошо!
– Владимир, уткнув руки в бока, задорно и заливисто хохотал.
– Ай да Пантелеймоша! Ай да Лепешинский!..
– Аксельрод под когтями кота распластался на полу; испуская дух, промолвил: "Испить бы кефиру..."
– Так написано?
– переспросил Владимир, мгновенно приглушив хохот. Напрасно. Не удержался карикатурист от мелкого выпада. Нельзя сугубо личное смешивать с политикой.
– А сам Онуфрий как?
– спросила Елизавета Васильевна сквозь довольный смешок.
– Остался жив?
– От страха кинулся наутек, но прищемил себе хвост в захлопнувшейся створке и повис вниз головой. А мышонок Троцкий удирает без хвоста!
– Убежал, каналья?
– снова расхохотался Владимир.
– Жаль. Хвост он, как ящерица, отрастит вскорости. Придется с ним еще повозиться.
– Не удалось негодникам кота похоронить. Напрасная была затея! Елизавета Васильевна направилась к плите.
– У меня ужин...
– Заглянула в кастрюльку.
– Готов. Мойте руки - и за стол.
На следующее утро Владимир Ильич собрал книги и журналы, в которых миновала надобность, и, приторочив к багажнику велосипеда, отправился в город. По боковой аллее старого парка Мон Репо выехал к набережной, огражденной чугунной решеткой. За ней нежился сизый, как сталь, Леман*. Противоположный берег едва проступал сквозь редеющий туман. Но вскоре туман покорно осел, слился с водой, и за озером встали холмы в лиловой дымке. Чем дальше к югу, тем они выше, обрывистее. За ними поднялся ледяной пик Монблана. Вот так же в далеких Саянах они любовались вершиной Боруса. Тот, правда, много ниже. Но в облике тех и этих гор немало общего. И там, и здесь они манили к себе: побродить бы по тропинкам, окунуться в тишину лесов, послушать лепет ручейков среди камней, принакрытых бархатистым мхом. Горы успокаивают душу. Скорей бы отправиться туда, отдохнуть от меньшевистских дрязг. А потом снова... Снова борьба.