Точка опоры
Шрифт:
– Театр для меня жизнь, как... как для Алеши литература, - сказала Мария Федоровна, успокаиваясь, будто между ними все уже было решено.
Веселились до утра. За старый год пили шустовский коньяк и крепленые вина. Станиславский поднял тост за Чехова и Горького, за их новые пьесы, весьма желанные для театра. Мария Федоровна, чокнувшись с драматургами и расцеловавшись с Ольгой Леонардовной, сидевшей возле нее, осушила рюмку до дна.
Перед двенадцатью полетели в потолок пробки шампанского, тостам и взаимным поздравлениям не было конца.
Танцевали; затаив дыхание слушали Шаляпина - "Эй, ухнем...",
Андреева почти весь вечер и всю ночь была возле Горького, за столом его близость чуствовала локтем; отпивая шампанское из бокала, смотрела в его небесно-синие глаза и счастливо улыбалась. А когда тучкой набегало минутное раздумье, встряхивала головой. Заметили перемену в ней? Женщины перешептываются о ее неравнодушии к... Алеше? Пусть судачат сколько им угодно. Сегодня Рубикон будет перейден. И к прошлому - ни шагу. Слава богу, Желябужский все понял и не подходит к ней. Он в орденах, с лентой через плечо, а сам чернее тучи. Для него одна тревога: "Что скажет свет?" Под конец бала она объявит ему, что уходит навсегда. Бесповоротно. А детей?.. Детей отправит в Петербург, поживут пока у сестры...
Горький повернулся к ней с бокалом, в глазах полыхнуло пламя:
– За тебя!..
– За нашу жизнь, - перебила его шепотом.
– За наш Новый год! За наше счастье!
И опять набежало раздумье. Если понадобится, она и театр оставит. Ради Алеши! Если, не дай бог, его в Сибирь. Она - с ним. Хоть на край света. Будет перепечатывать его рукописи, переводить для него какие-нибудь письма, бумаги. Его талант, его труд нужен народу. Даже больше человечеству. Пусть зрители, благосклонные к ней, забудут актрису Андрееву, лишь бы имя Горького гремело над миром. И набатным колоколом звало к революции.
Бауман пригласил на вальс. Кружась с ним, сказала, что Монах - так они называли Савву Морозова - все устроит для него, сумеет вывезти из Москвы на время в свое именье. Потом - о Горьком. Она рада, что Бауман встретился с ним под Новый год.
– Я был счастлив пожать его руку, - отозвался Николай Эрнестович горячим шепотом.
– Знали бы вы, как его любит Ленин! Как ценит его книги! Называет Буревестником революции! Я много раз - и в Лондоне, и в Женеве сам слышал от Владимира Ильича: "Вот бы кого повидать! Потолковать с ним. Побывать в Художественном на его пьесе "На дне"! И о вас Ленин говорил с благодарностью...
– Моя роль маленькая...
– Как раз наоборот - большая. Чеки и переводы приходили вовремя. Сам назвал вас Феноменом.
– Да?! Чем же я могла выделиться среди других?
– Такая актриса, говорит, с нами! Активный финансовый агент!
Музыка умолкла, и Мария Федоровна подвела своего партнера к Горькому:
– Вот Алексей Максимович горит нетерпением побеседовать.
– Да, истинные слова. Эта встреча для меня, Иван Сергеевич, сиречь тезка Тургенева, великий праздник, - прогудел Горький, беря Баумана под руку.
– Ей-богу, правда. Без всякого преувеличения. Расскажите и о Киеве, и о Лондоне, и о Женеве. А первым делом - о Владимире Ильиче.
Пока они разговаривали в сторонке, Мария Федоровна танцевала с Качаловым.
– За Ивана Сергеевича
– Завтра... Хотя что я говорю?.. Сегодня пробудет у нас. И ночует. А потом передам с рук на руки Савве.
– Золотой вы человек! Настоящий!..
Расходились на рассвете. Баумана провожали такой шумной толпой, что никакому шпику не удалось бы заметить и опознать его, переодетого и загримированного.
Кучер Морозова подогнал рысака к самому подъезду. Качалов, усадив жену и размахивая правой рукой, запел: "Вдоль да по улице..."
Бауман, присев поверх медвежьей полости на уголок облучка, пьяно покачивался и подпевал намеренно невпопад.
Рысак мчал их к Тверской.
– Кучер вернется, - Савва кивнул Горькому и Андреевой, - отвезет вас.
– Спасибо, верный друг.
– Мария Федоровна на прощанье поцеловала его в щеку.
– Но утро такое!.. Такая чудесная погода! И нам...
– взглянула на Алексея, - нам будет приятно пройтись.
– Право слово, приятно!
– Горький стиснул пальцы Морозова.
– Я и Маруся... мы любим ходить. А до "Княжьего двора" тут совсем недалеко.
Он крепко прижал к себе локоть Андреевой, и они, не отрывая глаз друг от друга, наискосок пересекли Камергерский переулок, чтобы за углом спуститься по Тверской и повернуть на Моховую.
Было на редкость тихо. В прохладном, словно осеннем воздухе плавали пушистые снежинки. Под ногами чуть слышно хрустела чистейшая пороша.
Они шли медленно и молча улыбались, пьяные не от вина - от счастья.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
1
Не проходило дня без того, чтобы Глафира Ивановна не вспоминала родных. Старшей сестре Екатерине писала при малейшей возможности - знала, что о ее житье-бытье будет известно партийному комитету. Некоторые из писем ей удавалось отправить с товарищами, возвращавшимися из ссылки, остальные доверяла почте.
21 января 1904 года
Из Олекминска
"Милая Катериночка, с Новым годом! Хотя и с запозданием, поздравляем тебя и твоего мужа Исаака Григорьевича. Желаем счастья.
Вот довезли нас до Олекминска. Город маленький (около 1000 жителей). Стоит на левом берегу Лены. Из нашего окна видна, закованная в лед, эта великая река. Если перечитаете Короленко, то узнаете, что ссыльные называют ее "проклятой" и "гиблой каменной щелью".
Когда-то я любила зимние поездки по тайге, по нашему Енисею, но это ужасное 22-дневное путешествие под конвоем было для меня невыносимо тягостным. Ведь я еще в тюрьме забеременела. Меня везли на четвертом месяце, и я все время болела. Из-за моей болезни нас и оставили здесь, но только на один месяц.
Мы проехали на лошадях две тысячи верст! Мороз был за сорок градусов по Реомюру. Ресницы смерзались от инея. "Государевы ямщики" часто останавливали лошадей и вырывали сосульки из их ноздрей, чтобы не задохнулись. Лед от мороза кололся так, что казалось, стреляли из пушки.
Осенью река замерзала в суровой борьбе с ветром, и на каждой сажени остались высокие торосы. Сани кидало из стороны в сторону. Они часто опрокидывались.
От станка до станка верст по сорок, и мы приезжали еле живые. А там и обогреться не успеешь, как лошадей уже перепрягли. Снова в путь... Знала бы ты, как я измучилась!