Том 2. Брат океана. Живая вода
Шрифт:
— Задержите!
В табуне был конь под седлом, но без всадника; по нему узнали, что табун упущен Эпчелеем. Первое время табун бежал от страха, который нагнал на него Эпчелей; потом, когда от быстрого бега и жаркого солнца затомила жажда, пошел искать воду, а тут дохнуло прохладой от оросительных каналов — и забрел на огород.
Степан Прокофьевич попросил у Иртэн Пегашку, который пасся неподалеку, и послал на нем одну из огородниц перегнать табун к Белому озеру. Потом сказал:
— А ну, посмотрим, что наделал он в субтропиках, —
Степан Прокофьевич завел машину и поехал на Белое — он уже достаточно изучил коннозаводскую степь и в ее границах ездил без шофера.
На Белом сперва поговорил с Урсанахом, при каких обстоятельствах были упущены кони, затем вызвал виновника.
Разговор происходил у Кучендаевых на террасе. Степан Прокофьевич сидел за столом. Эпчелей сразу по его лицу понял, что случились новые неприятности, и невольно остановился у порога.
— Иди ближе! — сказал Лутонин.
Эпчелей подошел.
— Где табун?
Невозмутимое лицо Эпчелея дрогнуло, он забормотал несвязно:
— Табун-то… табун-то…
— Не мямли!
— Удрал табун-то.
— А почему ты здесь?
На террасу встревоженно заглянули Аннычах и Тойза, но испугались гневного лица Степана Прокофьевича и прикрыли дверь.
— Идите сюда! — сказал он им. — Идите, идите!
Они вошли.
— Глядите на него. Упустил табун и лежат, как булыжник.
— Не догонишь табун без коня-то. Удрал и конь-то, — бормотал Эпчелей, пряча глаза от Аннычах.
— И ко-онь… — Степан Прокофьевич засмеялся. — Ну и табунщик! Тебе надо в люльке качаться, а не в седле ездить.
Такая насмешка была непереносима Эпчелею, он возразил, что директор не прав: он умеет ездить, но был сердит, зря сильно побил своего Харата, и конь стал хуже дикого.
К этому времени удравший табун вернулся, табунщики узнали, что он потоптал огород, пришли к Кучендаевым и заявили:
— Мы тоже хотим разговаривать с Эпчелеем.
Терраса оказалась тесна, и разговор перенесли во двор.
— Рассказывай! — потребовали табунщики от Эпчелея.
Ему пришлось уже перед всеми признаться, как вылетел он из седла и как потянулись за этим все другие неприятности.
— Говоришь, был сердит? — спросил его Боргояков. — Ни кого сердит?
Эпчелей подумал, что если назовет Конгарова или Аннычах, то ему скажут: «Причем тут конь?», если назовет коня, то спросят: «За что?» — и ответил:
— На себя.
Затем начался счет его преступлений: бил ни в чем не повинного коня, упустил табун, взял без спросу и гонял усталого Игреньку, сделал потраву, попортил каналы.
Эпчелей, оглядывая исподлобья круг табунщиков, удивлялся, что все серьезны, даже хмуры, а то, что он вылетел из седла, — никому не смешно; это для всех пустяк
— Как же быть с ним? — обратился Степан Прокофьевич ко всему кругу табунщиков.
— Конь уже сказал это, — первым ответил Боргояков, а другие поддержали его:
— Да-да. Если свой конь так не любит, что выбросил из седла, этому человеку надо ходить пешком.
Со стороны озера в домик Кучендаевых залетела широкая хоровая песня. Аннычах выглянула в окно. Берегом шла грузовая машина, полная празднично одетой молодежи; кто-то, стоя посреди сидящих, дирижировал обеими руками.
— Едут, — полусказала, полувздохнула Аннычах и задумалась, что же сделать напоследок перед отъездом из дома, и сказала отцу: — Давай отпустим Игреньку в табун!
— А вернешься — снова учить?
— Тогда ты езди на нем, не давай ему забывать седло.
Девушка убежала еще раз попрощаться с конем. Она раньше уже по волоску разобрала ему челку, расчесала гриву, вплела в нее свои девичьи ленты, пересказала все ласковые слова и все-таки не излила всей нежности к нему.
Машина уже стояла около дома. Пассажиры были все такие, как Аннычах: кто ехал на курсы, кто в техникум. Они весело попрыгали наземь, но шофер продолжал сидеть у руля и не глушил мотора.
Аннычах припала к отцу, обняла, поцеловала его, пошутила:
— Из города я такую умную голову привезу — в дверь не пройдет. Сделай тут дверь пошире, — и показала размахом рук — какую.
С ним прощаться было легко: она знала, что он провожает ее с одобрением. Зато с матерью было тяжело до слез: та провожала с горечью и самыми мрачными ожиданиями. Аннычах, крепко прижавшись, долго не отрывалась от нее и все просила прощения. Тойза догадывалась, что дочь увозит какую-то тайну, и горевала еще горше.
…Отъехали. Скрылся дом, озеро, табуны. Впереди только степь, дорога и небо.
Олько Чудогашев приехал на Белое, чтобы вновь приступить к работе.
— Олько? — Не может быть. Не поверю, — с ласковым удивлением встретил его Урсанах; всегда приветливый, после отъезда дочери он стал еще душевней. — Тойза, иди ко мне! — И когда она явилась, продолжал, разводя над головой табунщика руками: — Как вырос — и не узнаешь. Вот молодец! — Потом взял Олько за правое плечо, нажал на него. — Не больно?
Правая рука, от кисти до плеча, у табунщика должна быть крепкая, ходкая, верная: она бросает аркан.
Олько спросил, где находится его прежний укрючный конь — Вороной.
— Гуляет в табуне.
— Я хочу опять на нем ездить.
— Он же никуда не годится. Ты сам говорил — никуда. Вороной, Рыжий, Гнедой, снова Вороной… Я не знаю, как понимать тебя, — заворчал старик. — Тебе, может, самое лучшее совсем без коня, пешком бегать? Скажи, как понимать надо?
— Дураком был, — ответил табунщик.