Том 2. Брат океана. Живая вода
Шрифт:
— Мое почтенье! Что уставился? Не узнаешь? Это я — Олько, твой табунщик. Куда же попал ты? Ай-яй!
Дымчатый топтался, ежился, вздрагивал и быстро-быстро поводил расширенными одичалыми глазами. В станке тесно, как ни встанешь — упираешься в двери, чуть глубже вздохнешь — бока касаются стенок. А рядом вольная душистая степь, прямо в ноздри веет прохладный ветер с запахом молодой травы, щекочет уши, ласково шевелит хвост, гриву. И конь начал пробовать боками, грудью, крепки ли двери, стенки, нет ли где выхода.
— Все никак установиться
Конь рванулся и ударился грудью о дверь, отскочил назад — ударился о другую дверь, качнулся вбок — стукнулся о жердяную стенку, тогда, охваченный яростью, вскочил на дыбы и увидел, что сверху станок не закрыт, есть выход в степь, в ветер, на сочную траву. Он храпнул, затрепетал весь, подпрыгнул и уцепился передними копытами за верхнюю жердину.
— Молодец! — зашумели вокруг станка люди. — Будешь возить командира.
Стоя на одних задних ногах — свечкой, конь свирепо бил передними по верхней жердине станка. Кузнец том временем выхватил из-за пояса маленький, железный, топорик и большой, деревянный, молоток; топорик он ставил на слишком отросшее заднее копыто и быстро ударял по обушку молотком. От копыта отлетали дугообразный темно-серые стружки. Почуяв прикосновение, конь резко отдернул ногу, пошатнулся и упал. Но тут же вскочил и ударил ногой в сторону кузнеца. Копыто стукнулось о жердь. Наконец-то враг найден! — и конь начал бить вправо, влево. Крепкий станок задрожал, жерди застонали.
— Отобьешь ноги, дурак! — крикнул коню Урсанах. — Сползут копыта.
Десятка два свирепых ударов сделал конь, затем боль в ногах стала сильней его ярости, он затих и опустил голову. Тут Олько мгновенно надел на него крепкий, из двойного ремня, недоуздок и привязал к нему аркан, а кузнец подрубил копыта.
Открылась дверь. Дымчатый вылетел из станка на луговину и пошел большими скачками. Ему казалось, что он свободен, и вдруг что-то сильно дернуло назад. Это сделал аркан, за который крепко держались четыре человека.
Конь бешено крутил головой, ходил на задних ногах, несколько раз падал, бил по аркану передними ногами, но кончилось все тем, что его подвели и коротко прикрутили к коновязи. Он почти задевал губами бревно.
Вторым в станок забежал сивый. Этот проделал все, что и дымчатый, а свечек поставил даже больше, — но и сивый очутился у коновязи.
Потом в станке оказался Харат.
— Ну, приятель, как мы с тобой… воевать будем или миром обойдемся? — сказал Олько.
Громко фыркая, Харат обнюхивал дверь, жерди и пол станка, усыпанный пахучими обрубками копыт.
— Привыкай, привыкай! — говорил Олько, распутывая аркан. — Страшного ничего нету, ровно ничего, — и положил коню под ноги сахарный кубик.
Харат склонил голову. Но лишь Олько занес недоуздок и коснулся челки, конь съежился в ком, затем
— Вот это конь, всем коням конь! — сказал кузнец, запихивая топорик и молоток за пояс. — Стало быть, покурим.
Четыре табунщика взвились в седла и поскакали за беглецом.
— Видать, насолил ему Эпчелей, — заговорил, крутя головой Орешков. — Подумать только, — почти год исправно работал укрючным, и вот сразу: не хочу ни узды, ни седла, даже сахар не берет.
Урсанах отошел в сторону: пусть ни в чем не виновата его Аннычах, но все-таки из-за нее отставлен от дела, пропадает для завода лучший наездник и укротитель Эпчелей. Это было горько. Как пригодился бы он здесь!
Беглец кидался на холмы, в распадки, хитрил, увиливал, но не родилось еще коня, который ушел бы от четырех укрючных; его закружили и вернули в раскол, потом в станок. Сверху на станок набили дополнительный ряд жердей — больше не выскочит никакой прыгун.
И сколько ни боролся Харат, ему все-таки подрубили копыта и надели узду. Когда открыли станок, он спокойно вышел, остановился, набрал полную грудь воздуха и громко заржал. В ответ ему на соседних холмах раздался зов человека:
— Ха-а-ра-ат! Ха-а-ра-ат!
Все узнали голос Эпчелея.
Конь дрогнул. Урсанах, бывший до того только распорядителем, тут схватился за аркан:
— Уйдет! Держи крепче!
— Не уйдет, — отозвался Олько. — Он все свое выложил.
— Как еще рванет-то! — По яростным взглядам, по движению ушей, по трепету ног коня Урсанах видел, что с ним будет еще немало возни.
И конь рванул. Аркан, напоминавший гроздь рябины, — столько повисло на нем людей, — со свистом вылетел из рук. У Олько лопнули рукавицы, у Степана Прокофьевича, который впопыхах забыл про свои, так обожгло руки, будто он схватил пригоршню красных угольев.
Конь удирал к холмам. За ним прихотливо изогнутой спиралью прыгал длинный аркан. Олько, весь растрепанный, запыленный, азартно хлопал ладошами и кричал:
— По-ошел! По-ошел!
— Чему радуешься, дурень? — кривя губы и встряхивая обожженными руками, сказал с сердцем Степан Прокофьевич.
— Конь хорош. Ай, хорош!.. — И Олько зажмурился.
— Он потрясет еще тебе душу, — буркнул Степан Прокофьевич, но сам тоже залюбовался конем.
Вдали на холме стоял Эпчелей и звал:
— Ха-ра-ат! Ха-ра-ат!
Конь убегал в противоположную сторону. Вскоре он скрылся за курганами. Тогда исчез и Эпчелей.
Табунщики опять взвились в седла.
— Куда? — остановил их Урсанах.
— Кончать с Харатом надо как-то.
— Давайте в станок следующего!
— Харат унес аркан и узду, — напомнили табунщики.
— Не съест он вашу узду. Принесет.
Харат пристал к другой конской группе, которую вели на «обтяжку»: его табунному сердцу было невыносимо одиночество, и на следующий день он снова попал в раскольный станок.