Том 2. Брат океана. Живая вода
Шрифт:
Тут Кучендаев засмеялся, начал хлопать его по спине:
— Правильно. Я тебе сразу хотел сказать это. А потом думаю: «Пускай сам увидит». Ну, иди, лови Вороного, езди и говори мне спасибо, что не отдал его другому табунщику!
— Спасибо!
Олько думал, что достаточно только кликнуть, и Вороной, как бывало, тут же ответит и явится к нему. Но получилось совсем обратное: услышав зов, конь, щипавший траву, испуганно вздернул голову и кинулся удирать. Весь табун поскакал за ним.
— Ты чего пугаешь моих
Олько сказал, что зовет Вороного.
— Долго звать придется. Не конь, а черт — этот Вороной. И всех других сделал чертями. Бери его скорей: надоел.
В укрючные Вороной был взят из табуна; очутившись там снова, он быстро одичал и стал вожаком, ни один из двух сотен коней не мог соперничать с ним в уме, чуткости, беге, осторожности; табун под верховодством Вороного сделался самым неприступным.
Заседлав Гнедого — этот считался его укрючным конем, — Олько выехал на ловлю. Вороной быстро понял, что подбираются к нему, и не полез в гущу табуна, как глупый дичок, а выбежал из него сам, не дожидаясь, когда понудят, и помчался в холмы, подальше от смирительного столба. Полдня гонялся Олько, измочалил о Гнедого весь бич и ничего не добился; Вороной, точно издеваясь, бежал совсем близко, но все-таки чуть дальше, чем может достать аркан.
На другой день, когда истомленный жаждой табун пришел к озеру, его загнали в раскол. Но и там поймать Вороного оказалось не просто; он хорошо запомнил все уроки, какие преподала ему укрючная служба: если кони, завидев аркан, кидались врассыпную, Вороной лез туда, где было погуще; если оказывался в одиночестве, то низко-низко опускал голову, — и аркан не мог зацепить ее.
У раскола толпились табунщики. Кучендаев посмеивался и покрикивал:
— Как тебе не стыдно, Олько: не можешь поймать такого одра!
Табунщик не оправдывался, не обижался: насмешки были заслужены; он вспотел, устал, руки дрожали. Наконец Кучендаев пожалел его и скомандовал:
— Боргояков, помоги!
Тот заскочил в раскол и кинул в Вороного свою широкополую шляпу. Испуганный конь прянул на дыбы, и аркан схватил его за шею.
— Теперь наш! — крикнул Олько.
И Вороной будто рассудил так же: когда надевали узду, седло — противился недолго, а через неделю стал для Олько послушным, ретивым помощником, как прежде.
Из-за того, что косячник Буян попал в изолятор, его косяк расформировали, и теперь Олько назначили к отборному табуну вместо Эпчелея.
7
Пришло время готовить коней для сдачи в армию. Все табуны жеребчиков, которым исполнилось по три года — призывной возраст, — потребовали в Главный стан «на обтяжку». В таком случае коней стараются утомить. Почти сотню километров Олько вел табун, не давая ему ни отдыха, ни кормежки, ни питья. На Главном стане табун загнали в раскольный
Захлопнулись крепкие из березовых слег ворота. Олько с напарником помахали табуну шляпами и уехали отдыхать. Томимые голодом и жаждой кони кружились вдоль изгороди, не догадываясь, что у нее нет конца. А за нею, совсем рядом, раздражающе ярко зеленела молодая трава: недавно прошли дожди. Из Главного стана доносились людские голоса. По дороге, хорошо видной от база, все время двигались пешеходы и всадники. Но никто не желал освободить попавший в беду табун.
Вот наконец вспомнили: приехал Олько, его напарник и еще табунщики.
Харат — конь Эпчелея, шагавший впереди табуна, растянувшегося вереницей, остановился, поднял над загородкой голову и заржал.
— Здравствуй, дружок, здравствуй! — Олько приподнял шляпу.
Конь заржал снова, уже с некоторой мольбой.
— Не глянется здесь. Хочешь сахарку? — Олько положил на ладонь сахарный кубик и протянул руку сквозь загородку. — Иди бери!
Харат не двигался. Уже больше двух недель ухаживал за ним табунщик, но не мог сломить подозрительности. Коню так запомнилась рука Эпчелея, что и всякая другая вызывала у него трепет.
— Не желаешь из рук, все гордишься? Ну, гордись! Гордись — и живи без сахару. Мне надоело подлаживаться к тебе. — Олько спрятал сахар в карман и отошел к лиловому вагончику, куда начали прибывать другие работники: Лутонин, Орешков, Урсанах, ветеринар, кузнец.
Подъехала бричка, полная недоуздков, веревок, арканов.
— Ну, что ж, начнем? Все готовы? — спросил Орешков.
Перешли к базу. Урсанах глянул на табун, который опять кружился вдоль изгороди.
— Животики хорошо, хорошо подобрало, — и повернулся к табунщикам: — Вали, ребята!
Табунщики скинули лишнюю одежду, шляпы — при такой работе, как «обтяжка», ни один фокусник не удержит шляпы на голове, — подтянули потуже пояса, надели рукавицы. Олько перемахнул через изгородь в раскольный баз. Табун отхлынул в дальний угол и сбился так плотно, что стал как бы одним огромным телом с двумя сотнями голов.
Олько распахнул ворота между всеми отделениями раскола и пошел на табун, вызывая:
— А ну, кто смелый? Кто первый? Харат, где ты?
Конь был в углу прижат к загородке всей испуганной массой табуна.
— Э, вон где… Так не годится. Поля топтать — лучше тебя нету, а позвали в армию, так в самый тыл забрался! Иди-ка, иди, дезертир лохматый!
Олько наступал. Табун хлынул в противоположный угол, при перебежке группа коней в пяток заскочила в другое отделение, там их пугнули, и парочка перешла в третье, этих снова пугнули, и дымчатый конь шагнул в станок. За конем тут же закрылась крепкая сплошная дверь. Олько перемахнул через изгородь обратно, подошел к станку и церемонно поклонился дымчатому: