Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932

Чёрный Саша

Я опять в гамаке. Фокс сидит на моем каблуке,— Вдруг нацелился, щелкнул зубами, и вот Гордо лапы поставил ко мне на живот: «Ты клеща откопал в моем ухе,— Я тебя избавляю от мухи!..»

III

Чуть на закате взял мандолу — Мой фокс завыл и скрылся в лес… Не хочешь слушать баркаролу? Ты не собака, ты балбес! Немузыкальная скотина! Моей божественной игре Внимает солнце, лес, долина И даже козы на горе… Но мой сосед, мальчишка Савва, Насмешник, плут и егоза, Толкнув меня плечом лукаво, Прищурил

синие глаза. «Ну как же ты не понимаешь,— Твой фоксик выкинул дебош Не потому, что ты играешь, А потому, что ты поешь…» <1932>

ПАРИЖСКИЕ БУДНИ *

Хмель *

Каштаны все сочней развертывают лапы. Вдали все голубей сереющая мгла. Стою столбом без шляпы У людного угла. А воробьи на зелени газона, Дурея от весны, топорщатся-пищат. Глотай волну озона И думай с ветром в лад… В кафе у стойки жадно смотришь в стекла, Прильнув к прохладному пивному янтарю. За стойкой нос, как пламенная свекла… Благодарю! Так хорошо с газетою под мышкой, Качаясь на носках, старинный марш свистать, Переглянуться с крохотным мальчишкой, Язык ему лукаво показать… Он поражен, он тянет мать за юбку: Смотри! А я, серьезно сжавши губы в трубку, Считаю фонари. От Триумфальной арки вдаль лучами Струятся светлые аллеи и дома. Плывут автомобили за плечами… Какая стройная густая кутерьма! Дыра metro. Газетчица в сторонке. Ныряю в пестрый вал. Какой-то хлыщ прилип губой к девчонке — И засосал. Афиши — лестницы — привратницы — афиши… В коричневые клетки влез народ. Вдали, как мак, глазок алеет в нише. Вперед! Горят огни, пылают краской губы, Переливаются с улыбками глаза, Вдоль стекол вьются провода и трубы. Качаюсь, как лоза… Солидный негр блестит в углу очками, Уткнув в газету маслянистый нос. Две девушки тихонько каблучками Аккомпанируют мелодии колес. Где выйти? Все равно… Как загнанную лошадь, Одышка двинула на лестнице в ребро. Толкаю дверь: неведомая площадь И серых сумерек густое серебро. 1924, апрель Париж

Два мира *

Нине Павловне Кошиц

Нет песен в городе! Нет благодатных звуков: Ни пенья птиц, ни шелеста кустов. Нестройный гам гудков, сирен и стуков, И под колесами зловещий гул мостов. Здесь не гремит густой орган прибоя, Здесь нет цикад — беспечных скрипачей, И только ветер, жалуясь и воя, Летит вдоль вывесок во тьме слепых ночей. Трамвайный лязг прорежет миг раздумья. Смолкает в сердце робкая свирель… На площади в копеечном бездумье Под визг шарманки вьется карусель. На перекрестке средь кружка немого Исходит воплем продавец шнурков, Да на реке, как мутный бред больного, С буксиров вьется ржавый хрип гудков. И лишь под аркою за будочным скелетом Слепой солдат с собакой визави Поет простуженным, надорванным фальцетом О девушке, о счастье, о любви…

Но в том же городе над улицами где-то Сверкает зал, притихла зыбь голов… И вспыхнул звук, — он словно луч рассвета, Возносит песнь на крыльях горьких слов. Плывет мелодия, хрустальная услада. О старомодная, бессмертная мечта! Железная уходит ввысь ограда, Синеют дали. Боль и красота. В глазах банкира — грезы гимназиста, Седой военный лоб закрыл рукой, Худой конторщик с головою Листа К колонне прислоняется щекой. Пусть

композитор спит давно в могиле,— Из черных нот, прерывистых значков, Воскресла вновь в непобедимой силе Волна любви и лучезарных снов… Дробятся в люстре светлой песни брызги, Колышется оранжевая мгла… …………………………………………………………………… И вновь на улице. Гудки — сирены — визги, Но над пальто — два радужных крыла… 1927 Париж

Платан *

На улице холод и сизый туман. Внизу перед лавкой скучает платан… На голой верхушке болтается лист, И каждая ветка — как серенький хлыст. А ветер, слетая воздушной тропой, Сечет по коре дождевою крупой… Хотя бы один прилетел воробей! Угрюмое небо асфальта грубей, И дети, к стеклу прижимая носы, Проводят у окон пустые часы… Огонь электрический вспыхнул дугой — Сверкнули дождинки вдоль ветки нагой. На светлую лавку косится платан: Мальчишка в окне выбирает банан, Лукавая кошка, урча на огонь, Хозяйскую дочку толкает в ладонь. Гирляндой прозрачной лежит виноград, Над сыром краснеет пузатый томат… Так радостно дереву в уличной мгле Следить за уютною жизнью в стекле: Как будто оно в освещенном кругу Качает ветвями на летнем лугу,— Внизу на салфетке закуски стоят, И прыгают дети, и люди едят…

Но мимо по улице шел господин… Другие с собаками, он был один. С кривою усмешкой, хоть не был он пьян, Погладил он тихо продрогший платан. И вздрогнуло дерево в уличной мгле: Как будто бы сердце забилось в стволе, И стало так страшно средь улицы злой С далекой сверкающей башней-иглой. 1927 Париж

All'ee des Cygnes *

Посреди свинцовой Сены Стынет голая аллея, Под мостом мычат сирены И закат мутнее клея. Справа крыши И ворот фабричных латы, Слева в нише Складов грязные заплаты. Волны мутны, тусклы, серы… Вдоль откосов чернь бурьяна. Две купальни, как химеры, Вздели ребра из тумана. Пусто. Вьются туч лохмотья. Голых ясеней скелеты Подымают к небу прутья. Рябь воды мрачнее Леты.

Вдруг навстречу из-за ниши На колесах два ажана, Как летучие две мыши, Пронеслись в волнах тумана. На мостах визжат трамваи… Башня мертвая сверкает… Под откосом мерзнут сваи. Цепь скрипит. Собака лает. Но на скамьях справа-слева В этой мгле над Сеной хмурой Звенья вечного напева — Молчаливые фигуры. Кто они? Швея — приказчик, Подмастерье иль прислуга… Лотерейный старый ящик Им помог найти друг друга. И они не видят даже, Как над ними из-за арки По ночной всплывает саже Тень Лауры и Петрарки. Прохожу, поднявши ворот. Ночь зажглась огнем полдневным, Над мостами ропщет город Контрабасом задушевным. В Сене отсвет вспыхнул дальний Аметистовою пылью. Даже грязные купальни Стали радостною былью. Даже сумрачным ажанам В это время веселее Под седым лететь туманом Средь влюбленных вдоль аллеи…