Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932

Чёрный Саша

* * *

«А как у вас торговлишка?» — Спросил Попов сочувственно, И томик Помяловского, Случайно затесавшийся Меж рижскими вампирами, На полку отложил. «Коммерция — дырявая. За две недели, верите ль, Три книжки поваренные, Да два „Алькова Галкиной“, Да дюжину открыточек Сбыл с рук я, господин… Клиенты все ругаются, Что к книжкам не подступишься,— Да я же, сударь, видите, За грош их продаю… Весьма средь эмиграции Упало просвещение,— На старого, на малого Ни „Сонником“, ни Гоголем Теперь не угодишь. Кино да водка-матушка… Вот и хожу по лестницам Неведомо зачем. Придется, видно, батюшка, Переменить коммерцию: Творог да кильки рижские, Да колбасу копченую В

разнос решил попробовать Клиентам доставлять… От чтенья отшатнулися, А ведь едят, чай, все…»

* * *

Попов плечами вежливо Пожал в недоумении… Вчера еще на кухоньке В затылке скреб с прискорбием Колбасный поставщик: «Дела колбасно-сырные,— Не приведи Ты, Господи! Придется, — что поделаешь? — Переменить коммерцию… У книжника знакомого В кредит взять сотню книжечек И по домам попробовать Клиентам разносить».

XXII

На стареньком диванчике Лежала, лапы свесивши, Курчаво-вислоухая, Поджаро-колченогая,— Смесь водолаза с таксою,— Собачка Бардадым. И слушала внимательно, Блестя зрачками умными, Болтая, словно веничком, Взволнованным хвостом, Как гость — Козлов с хозяином Беседовал о ней.

* * *

«А что ж… Сказать по совести, Пожалуй, этой бестии, Воспитаннику вашему В злосчастной эмиграции Живется лучше всех… Сыта, в тепле, под крышею, В углу уютный ящичек С подстилкой шерстяной, Хозяин добродушнейший,— Хоть влезь ему на голову — Слегка потреплет за ухо И, вместо назидания, Достанет из-за пазухи Кусочек сахарку… Мы с вами бьемся-мечемся, А Бардадым Обломовым Зевает на диванчике,— Пускай хоть двадцать кризисов: У шкафа в миске глиняной Суп с вкусными обрезками, По щучьему велению, По вашему радению, Появится в свой час…»

* * *

«Ох нет, — ответил сумрачно Хозяин бардадымовский.— Какое, к бесу, счастие… Теперь, когда по городу Пришлось в тройной пропорции Весь день с утра гонять,— В такую мерихлюндию Впал пес от одиночества, Что воет, словно каторжный, У двери по часам… Консьержка — баба добрая, И глуховата, к счастию, Но вот жильцы ругаются, Грозятся, чертыхаются,— Ведь стены-то картонные,— Собачью эту музыку Велят искоренить… Я граммофоны-радио С душевным содроганием Ведь слушаю, не жалуюсь,— Но что ж, в чужом отечестве Не будешь рассуждать… На полчаса воротишься В жилье свое пустынное,— Мой Бардадым, как бешеный, Танцует вкруг меня… Визжит, скулит и тявкает, Оближет руки, бороду, В глазах немая жалоба,— Почти что говорит: „Хозяин! Ангел! Золото! Зачем, как пес, ты носишься Теперь по целым дням?! Я к чашке не притронулся, Выл три часа с отчаянья, Уйдешь, — опять до вечера У двери буду выть…“» Хозяин крякнул горестно И посмотрел в окно: «Придется, — что поделаешь? — В Нормандское именьице К консьержкиному дядюшке На этих днях свезти…»

* * *

Со старого диванчика Внимательно-внимательно На хмурого хозяина Косился Бардадым. Ах, если бы ужасное Хозяйское решение Несчастный мог понять… У двери в одиночестве Сидел бы он, как каменный, Беззвучно б только всхлипывал,— Покорно б ждал хозяина И никогда б не выл!

XXIII

«По всем наукам ведрами Вливают знанья в юношей… Годами, черти, учатся,— Корпят в лабораториях, Торчат в аудиториях: Образованье высшее,— Не кот начхал в стакан!.. Ан, на житейском поприще В дурацкой современности Все шиворот-навыворот: То доктора без практики, То без работы химики, Юристы, инженеры ли,— Все нынче не у дел… А брандахлыст какой-нибудь, Свистун необразованный, Вдруг на земном ристалище Опередит, каналия, Всех кровных скакунов. Хотя бы мой племянничек… А ведь окончил в Сербии Всего лишь классов пять…»

* * *

За

колченогим столиком В парижской ресторации Приятно побеседовать, Макая в чай ватрушечку… Львов старичка уютного, Растекшегося мыслию Насчет образования Сочувственно спросил: «А что же, ваш племянничек Нашел случайно в опере Брильянт воды лазоревой В сто двадцать пять карат? Иль спас раджу от гибели Во время наводнения? Или нью-йоркской барыне, Скелету желтозубому, Понравился в Биаррице Своим телосложением? Во всех подобных случаях Багаж в пять классов, батенька, Достаточен вполне…»

* * *

«Нет, сударь… Дело, видите ль, В особом обстоятельстве,— Племянник унаследовал По алкогольной линии По части мочемордия Особенный талант: В роду у нас отменные, Лихие, виртуозные Водились питухи… Ну вот и пригодилося,— В Марселе мой племянничек Стал первоклассным „барменом“,— Словцо по-русски дикое, Но платят хорошо… В полгода, не поверите, Стал местной знаменитостью. Уж капитаны шведские — Народец понимающий — И те, собаки, ахали, Пригубливая дикие, Племянниковой выделки, Экспромты спиртуозные — Коктейльные „ерши“… Хотя и алкогольная,— Профессия солидная: Стал одеваться гоголем, На книжку стал откладывать… На ручке — цепь браслетиком, На пальце — солитер».

* * *

Старик сложил салфеточку И вдруг, притопнув ножкою, Тремя словами краткими Счастливца упразднил: «Был сокол, да скапутился».— «А что?» — «Да спился, батюшка! Такое уж занятие… Теперь в Гренобле чертовом Бокалы моет грязные В паршивеньком бистро».

XXIV

За окнами вдоль улицы Снег меркнет тусклой грядкою, Фонарь бельмом бессмысленным Пронзает мглу вечернюю, Платаны к небу тянутся Отрубленными лапами… Среди домов, как взмыленный, Бездомный ветер носится,— Эх ты, зима асфальтная, Бронхитная, гриппозная, Парижская зима!.. А за окошком низеньким,— Взгляни сквозь стекла потные,— В «Царь-Пушке» ресторации Сидит за круглым столиком Знакомая компания: Чернильные закройщики, Три журналиста старые — Козлов, Попов и Львов.

* * *

Грог — пойло превосходное: Пар над бокалом плавает, Грей нос и душу хмурую, Да медленно прихлебывай Душистое, горячее, Заморское питье,— Да в сердце перелистывай, Страницу за страницею, Расстрелянную летопись — Глухие наши дни… Львов первый стукнул трубкою, Молчанье оборвал: «Ну что, Козлов, дитя мое, С твоей анкетой дикою Который день без отдыха, Как псы репейник ловим мы На собственном хвосте… Уж где они — счастливые, Довольные и бодрые,— В нахмурившемся тучею Тридцать втором году?.. Свинья широкозадая — И та сейчас в истерике, А эмигрантов лучше бы Теперь не ворошить… Я ставлю точку черную, Я пью за нервы крепкие,— А счастье, слово русское, Спит много лет без просыпу У Даля в словаре…»

* * *

Попов лимон обсасывал. Бывают положения, Когда ни философия, Ни юмор и ни лирика На дне бокала липкого Ответа не найдут. Какой тут выход, к лешему? И только палец медленно Масонским знаком сдержанным Хозяину над стойкою Закажет новый грог…

* * *

Козлов курил сконфуженно… Но, вспомнив средство старое, Конфуз свой раздражением Вдруг круто осадил: «Любезные попутчики! Я счастья эмигрантского Отнюдь не поставщик… Порой и в копях брошенных Находят камень редкостный Чудеснейшей воды. Но если копи залиты,— Ходить вокруг нелепица, О чем тут толковать… Ставь точку, — вещь нехитрая,— Я ставлю многоточие… Ведь даже кот ошпаренный Надеждою живет. А впрочем — баста. В пятницу, По порученью Наденьки, Племянницы моей, Прошу вас к ней, приятели, На именинный пунш. Не выть же нам на паперти, Оскалив к тучам челюсти, В тридцать втором году…»