Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932

Чёрный Саша

* * *

Чуть жареной картошкою Не подавился со смеху Опешивший шофер: «Я — Павел Спиридонович, А Васька, вот он, бестия, Счастливый ваш сюжет…» Он вынул из-за пазухи Мохнатого, усатого Котенка-шалуна. «Сегодня перед завтраком В лесу Булонском пасмурном, Порожняком слоняючись, Его я подобрал. Кричал, чудак, под деревом,— Пришлось усыновить… Свезу к жене в подарочек! Пока я езжу-рыскаю И счастье трехфранковое По городу ловлю,— Весь день-деньской в отельчике Сидит жена у столика Казанской сиротой. И пришивает дратвою Котам-бульдогам бархатным Стеклянные

глаза… С котенком будет легче ей, Ведь он, подлец, живой. Хозяин наш не каторжный,— Уж попрошу, покланяюсь, Пожалуй, разрешит… Как ваше мненье, Васенька?»

* * *

Чихнул в ответ котеночек И тронул лапкой жесткое, Парижской мглой дубленное Шоферское лицо.

VIII

Портной Арон Давыдович Сидел за голой стойкою И мял в руках задумчиво Потертые штаны… То вскинет их скептически, На свет посмотрит, сморщится, То с миной безнадежности Двумя худыми пальцами Откинет вверх очки… Вдруг колокольчик бронзовый Визгливо-истерически Над дверью зазвенел. Со сверточком под мышкою В салончик тускло-кремовый Приплелся из редакции Клиент знакомый Львов. Принес пальто в починочку,— Подкладка сбоку лопнула: Она ведь не двужильная, Не век ей шов держать… «Ну, как вы поживаете?» — Спросил упавшим голосом, Усевшись, журналист.

* * *

«Такое проживание,— Сказал Арон Давыдович, Встряхнув пальтишко старое,— Что лучше и не жить… Где эти сумасшедшие, Что из моей материи По мерке платье новое Заказывали мне? За месяц хоть бы кто-нибудь Хоть самые паршивые, Дешевые-триковые Мне брюки б заказал! Шью двадцать лет, как каторжный, Имею вкус и линию, И вдруг теперь починщиком Из первых скрипок стал… Как до войны в Житомире, В Париже, — понимаете! Одними переделками Оправдываю хлеб… Двух мастеров, — подумайте, Не мастера, а золото,— Пришлось с сердечным скрежетом Во вторник рассчитать… Что это за история? Где франты? Где все модники? Куда девать материю? Портной я или нет? Вы там в газетах пишете Про кризисы, про мизисы,— Читал и перечитывал,— Аж вспухла голова! Америка в истерике, Германия и Англия Донашивают старое И штопают бюджет… Где главные закройщики? И в чем подкладки кризиса? Как по фасону новому Перекроить все старое? Весь мир трещит по швам!»

* * *

«Вот вам для иллюстрации: Студент мне брюки старые Принес перевернуть,— Какой-то добрый родственник С попутчиком из Латвии Прислал ему в презент. Материя английская,— Пускай доносит юноша, Студент ведь не маркиз… Ушел. Я брюки вывернул, Взглянул на них внимательно: Уже перелицовано! Хорошенькая жизнь…»

* * *

Скрестил Арон Давыдович Худые пальцы медленно И вкось на Львова хмурого Взглянул из-под очков.

IX

«Что, батенька, вы сумрачны?» — Спросил Козлов с участием, Столкнувшись в русской лавочке С сугубо озабоченным Дантистом-земляком. «Ведь ваше дело прочное,— Пускай хоть сорок кризисов, Но, если зуб замучает И вздует щеку дынею,— Продашь штаны последние И в клинику ближайшую Галопом побежишь…»

* * *

«Не в этом дело, душечка,— Дантист ответил горестно.— Заела окончательно Меня зубрежка подлая,— Ни

памяти, ни сил. Извольте-ка, почтеннейший, Все города французские С названьем департаментов Запомнить наизусть… А реки, а колонии? А физика паршивая? А алгебра проклятая? А чертовый диктант?.. Легко ли?.. Вы подумайте,— Ведь мне за пятьдесят».

* * *

Как на ворота новые Глядит в недоумении Баран остановившийся, Так на дантиста кислого Уставился Козлов. Не впал ли врач в младенчество? Как будто преждевременно… Иль клепки расшаталися От переутомления,— Одна с другою спутались И прыгают козлом…

* * *

«Ужель не понимаете? — Сказал дантист с досадою.— Не всю же жизнь поденщиком Я во французской клинике Обязан зубы драть… Для прав, уж третий месяц я С племянницей-студенткою Готовлюсь на бошо. Ух, строгая племянница! Инспектор гимназический, Мучитель мой стариннейший, Младенец перед ней… — Ведь вы ж не мальчик, дяденька, — Уроки задает. Диктовка ли французская, Уж ни одной ошибочки Она мне не простит,— А у меня их, знаете, Как на собаке блох… Зубрю, потею, мучаюсь, Сижу над хронологией, — Перед уроком выдолблю, Отвечу ей „на ять“,— А через день все вылетит, Как дым, из головы… Видали вы, любезнейший, Как жук ползет вдоль прутика? До верхней точки тянется, В траву свернется кубарем — И снова начинай!»

* * *

Козлов халву рассматривал, Чесал перстом под шляпою И думал, морща нос: — Ох, быт наш фантастический, Цыганский, жюлеверновский, Ногами кверху вздыбленный Наш эмигрантский быт… Ведь если б мне, газетчику, Не приведи Ты, Господи, Для ради прав писательских Пришлось сдавать бошо,— Простое уравнение С двумя лишь неизвестными Ей-богу б не решил!

X

В редакцию за справками Пришла душа потертая: Субъект с глазами горлинки, С бородкой русым штопором, С продрогшим красным носиком, — Смесь институтки с Гаршиным, На каблуках расплюснутых, В брезентовом пальто… Стал в очередь в простеночке И на пустую вешалку Лирически-стоически Уставился, как карп.

* * *

«Вот кандидат в счастливые,— Шепнул Попов приятелям.— Давайте побеседуем С ним где-нибудь в чуланчике,— Ведь все-таки — улов…» «А чем он занимается?» — Спросил Козлов скептически. «Изобретатель, душечка,— А проще — птица Божия, Попавшая в силки…»

* * *

Под кипами газетными, Торчащими вдоль полочек От пят до потолка, Присела личность кроткая, Потерла руки потные И начала доклад: «Второй уж год слоняюсь я По разным учреждениям, А толку ни на грош… Идея очень ясная: Все люди злятся, бесятся, Волнуются, кипят… Мужья и жены ссорятся, Юристы и политики, Поэты и любовники Бурлят чрезмерным пафосом,— И так до бесконечности Везде — в любой стране… Пять лет вертел мозгами я, Как для людей использовать Избыток сей энергии? И наконец нашел! Прибор мой магнетический В любой квартире, комнате Любой избыток страстности,— Любви ли, споров, ревности,— Вмиг переводит полностью В полезную энергию, В комплекс рабочих сил… Мой аппарат поставивши, Теперь семейство каждое Себя своими силами Сумеет вентилировать, Согреть и отопить…»