Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932

Чёрный Саша

На колокольне

За садом, где в речное лоно Песчаный врезался пустырь, Белеет за оградой сонно Спасо-Мирожский монастырь. Сюда не раз ходили сестры: На колокольне свет и тишь. В садах сентябрь колдует пестрый, Внизу зигзаги стен и ниш. Цветет цикорий светло-сизый… Сквозь барбарисные кусты Глядятся в облачные ризы В двухскатных кровельках кресты. Но в гимназические годы Могилы — ласковый пейзаж… Горят домишки, льются воды, Сливаясь в солнечный мираж. Здесь все окрест — свое до боли. Пройдет монах средь мшистых плит, Да стриж, влетевший с синей воли, Крылом о медь прошелестит. Над водокачкой — позолота, Над баней алый хвост зыбей… И сестры жмутся у пролета, Как пара кротких голубей.

Дрова

Вдали забор в чертополохе. У сходней — мятая трава… В крутой ладье из-под Черехи Пригнали мужики дрова. Летят поленья белым цугом, Стучат, как кегли… Славный звук! Припав к руке с кудлатым другом, Белоголовый смотрит

внук,— А дед в растрепанной жилетке, Лохматый леший, худ и бос, Выносит дровяные клетки, Саженья тыча под откос… Свезут на тачках груды звеньев И сложат во дворе средь плит. Бальзам березовых поленьев Вечерний воздух напоит. Пройдет Матрена, — мимоходом Погладит ласково дрова, И кот на них немым уродом Вверху застынет, как сова. И сестры сядут на крылечке,— Торцовый терем свеж и крут: Немало вечеров у печки Они зимою проведут.

Инфлюэнца

У младшей дочки «инфлюэнца». Озноб и жар бегут чредой, На спинке кресла полотенце Ягою кажется седой. А изумрудный луч лампадки, Связав подушку и киот, Дробится в стрельчатые грядки, Сияньем северным растет… Кружится потолок уютно, Все жарче стеганый атлас. В окне герань краснеет мутно, И так далек вчерашний класс! Верхом на облаке мелькнула В стекле начальница, как тать… Кот Брандмайор сидит у стула И строго смотрит на кровать. В глазах волна пушистой дремы… Натерли скипидаром бок, А доктор, старичок знакомый, Ворча, смотрел на язычок, Теперь никто не потревожит. Под абажуром спит огонь… И только мать порой положит На лоб спокойную ладонь.

Танюша

Из Устья в Псков, с попутной баркой, С кошелкой липовой в руке, Свалилась крестница к кухарке,— Танюша в байковом платке. В кошелке крынка со сметаной И соты с медом — сельский дар… Румянец мальвою багряной Кирпичный освещал загар. Глаза — застенчивые мышки. Нос — православный колобок. Все ковыряла винт в задвижке, Стреляя исподлобья вбок… Хлебнула чая и за швабру. Все дико ей: обойный борт, Лучи в подвесках канделябра И телефон, трескучий черт. Разбила гипсового фавна,— Ворчит Матрена, сестрам смех,— И обходила так забавно Перед диваном рысий мех… Лишь во дворе у песьей будки Очнулась крестница вполне: И пес, и кот, и даже утки Пришли к Танюше, как к родне.

Раненые

С утра вдоль берега с вокзала Плетутся раненых ряды. А рядом — кленов опахала, Дом в тишине, цветы, плоды… Гудя, ползут автомобили. На желтых койках подвесных Сквозят в тумане душной пыли Тела солдат полуживых. Порой промокшая подвязка Мелькнет в толпе, как алый крик. Идут-плывут. Жара и тряска. Что день — все больше… Псков привык… Сквозь хмель беседки смотрят сестры, Таясь за ржавою листвой,— И жалит боль иглою острой, И гаснет день, как неживой. Вверху за тополем больница. В палатах свет и чистота,— Там с каждым днем угрюмей лица И молчаливее уста. Сожмется грудь, замрут расспросы. И только руки заспешат Раздать скорее папиросы, И образки, и шоколад…

Дождик

Прохладный бисер брызжет в стекла, Жемчужной мглой дымится сад. Ботвой ожившей блещет свекла, И струйки хлюпают вдоль гряд. Даль так тиха, пуста, лилейна! Вокруг расцвел зеленый цвет… Перед крыльцом, как два бассейна, Галош отцовских парный след. Туман молочный прячет в складки Мосты и тыквы куполов. Из желобов, свергаясь в кадки, Поет вода из всех углов. Так интересно из-под зонта Смотреть на пузырьки в реке. На синий клок у горизонта… Пусть капли хлещут по щеке! И, надышавшись свежей влагой, Потом к крыльцу пуститься вскачь, Упасть, вскочить с лихой отвагой, Влететь в столовую, как мяч… «Катюша, что с тобой, голубка?» — Звеня посудой, спросит мать. Чулки — хоть выжми, в брызгах юбка, Хохочет… Что же ей сказать.

Кружевница

Раскрытый короб на паркете И в нем волною напоказ Суровых, плотных кружев сети,— Соблазн для русских женских глаз. Мережки, вставки и прошивки… Так любо, севши на кровать, Разрыть до дна сквозные гривки, Товар добротный перебрать. Душок от кружев свеж, как сено. Чихает кот, воротит нос. А вологодская сирена Поет, торгуется взасос. Лицо — просфорка, бровь — шнурочком, Великопостные глаза. И русый чубчик над платочком. А в общем, баба-егоза. Весь женский пол собрался в спальне. И даже старенький отец На говорок приплелся дальний, Подсел и смотрит, как скворец. Кот утомлен такой забавой… У дочек щеки все алей: Дорожка с пышной птицей павой Всего на свете им милей.

Капуста

По аромату и по хрусту, Еще в сенях, кто не поймет: Шинкуют белую капусту, Меню российского оплот. Свезли на тачке с огорода Охапку крепких кочанов… В саду — румяная погода, Над крышей — тишь лазурных снов. Матрена мечется, как квочка… На блюде соль, — крутой снежок. В сенях — ошпаренная бочка, Тяжелый камень и кружок. Весь день стучат и рубят сечки. Крошат морковку… Тьма хлопот! И даже кошка на крылечке. По кочерыжке лапой бьет… Тмин на скамейке подоконной Чуть не забыли в суете. Пса не кормили, — бродит сонный С клочком капусты на хвосте. Конец… Упарилась стряпуха, Как клюква, жар

ее ланит. Склони к набитой бочке ухо: Под камнем сок чуть-чуть шипит. <1928>

КОМУ В ЭМИГРАЦИИ ЖИТЬ ХОРОШО *

I

Однажды в мглу осеннюю, Когда в Париже вывески Грохочут на ветру, Когда жаровни круглые На перекрестках сумрачных Чадят-дымят каштанами, Алея сквозь глазки,— В кавказском ресторанчике, «Царь-пушка» по прозванию, Сошлись за круглым столиком Чернильные закройщики, Три журналиста старые — Козлов, Попов и Львов… И после пятой рюмочки Рассейско-рижской водочки Вдруг выплыл из угла,— Из-за карниза хмурого, Из-за корявой вешалки, Из сумеречной мглы — На новый лад построенный, Взъерошенный, непрошеный Некрасовский вопрос: Кому-де в эмиграции, В цыганской пестрой нации Живется хорошо? Козлов сказал: «Наборщику», Попов решил: «Конторщику», А Львов, икнувши в бороду, Отрезал: «Никому». Опять прошлись по рюмочке И осадили килькою, Эстонской острой рыбкою, Пшеничный полугар. Козлов, катая шарики Из мякиша парижского, Вздохнул и проронил: «А все-таки, друзья мои, Ужели в эмиграции Не сможем мы найти Не то чтобы счастливого, Но бодрого и цепкого Живого земляка? На то мы и газетчики,— Давайте-ка прощупаем Все пульсы, так сказать… Пойдем в часы свободные По шпалам по некрасовским, По внепартийной линии, По рельсам бытовым…» Попов, без темперамента, Как вобла хладнокровная, Взглянул на потолок: «Ну что ж, давай прощупаем. С анкетами-расспросами Мы ходим к знаменитостям Всех цехов и сортов — К махровым кинобарышням, К ученым и растратчикам, К писателям, издателям, К боксерам и раджам. Пожалуй, дело ладное По кругу эмигрантскому Пройтись с карандашом…» А Львов пессимистически Потыкал в кильку спичкою, Очки почистил замшею И, наконец, изрек: «Искать Жар-Птицу в погребе Занятие бесплодное,— Но что же, за компанию Пойду и я на лов…» Козлов мигнул хозяину — Сейчас, мол, кончим, батенька. Уж полоса железная До половины с грохотом Спустилася на дверь… «С чего начнем, приятели?» — Спросил Козлов задумчиво. «С наборщика, с конторщика, Пожалуй, на модель?» «Давайте, други милые, Начнем хоть с маляров. Профессия свободная, Веселая, доходная…» — Промолвил Львов с усмешкою И зонтик свой встряхнул. Пошли ночною улицей, Сутулые и хмурые, И мигом распрощалися У бара на углу…

II

В ро-де-шоссе замызганном, В пустой квартире старенькой Стоял на шаткой лестнице Маляр Фаддей Созонтович, Посвистывал, покрякивал И потолок белил… Вдруг стук в окошко с улицы. С панели, встав на цыпочки, Любезно машет ручкою Знакомый журналист: «На пять минут, позволите, Зайдем к вам поболтать?» Вошли втроем приятели, Уселися с опаскою На ящик перевернутый… Маляр слезает с лестницы: «В чем дело, господа?» Перемигнулись, хмыкнули,— И с благородной грацией Козлов заводит речь: «Да вот, Фаддей Созонтович, Решили мы с коллегами Обследовать по малости Наш эмигрантский быт… Решили мы, душа моя, Начать с малярной братии,— Труд легкий, дело нужное, Ремонты да построечки,— В жилище человеческом Без вас не обойтись. Знай крась, бели, посвистывай, Покуривай, поглядывай,— Так вот, мой дорогой?..» Маляр, надвинул на ухо Бумажный свой колпак, Передником закапанным Стер пот с лица усталого И сел, скрестивши туфельки, Как турок, на паркет. «Да, ремесло занятное… Хотя я по профессии Приват-доцент ботаники,— Белилами-обоями Души не накормлю, Но чрево, не пожалуюсь, Малярной кистью мягкою Лет пять питал-поил. Да вот теперь заминочка, Работа с перебоями,— Три дня свистишь-работаешь, А два-три дня — ау! Мы люди контрабандные, На новых на построечках Не очень разгуляешься,— Нецеховому мастеру Заказаны пути… Вся наша горе-практика У эмигрантской братии: Обмолодишь переднюю В рассрочку иль в кредит, Обойными остатками Оклеишь спальню тесную И в виде приложения Диванчик перебьешь… Иной клиент ругается,— Свои дерут-де дорого, Да по фасону русскому Начнут и вдруг… запьют… Не без того, голубчики,— Одна стена оклеена, Другая вся ободрана, Как лошадиный труп… Да вот душа малярная Ремонта тоже требует,— Посердятся, полаются, Но в общем — ничего-с. К чужим со злости сунутся,— Чужие хлеще нас. Покрутятся, повертятся И вновь зовут своих… А нынче то ли с кризиса, Иль там по вдохновению Все эмигранты, дьяволы, Манеру завели: Сын красит дверь столовую, Мать мажет кухню охрою, А сам папаша в фартуке Крахмалит кистью пухлою Обои на полу… Вот тут и заработаешь!» Приват-доцент ботаники Швырнул в камин окурочек И, вздернув брюки мятые, На лестницу полез. «А я вот незадачливый,— Сказал Попов сконфуженно,— Хотел оклеить спаленку, И вышло блеманже… Зайдите в понедельничек,— Столкуемся-сторгуемся». «Угу!» — ответил с лестницы Нахмуренный доцент.