Том 2. Поэзоантракт

Северянин Игорь Васильевич

В деревне

В деревне, где легко и свято Природе душу передам, Мне прямо страшно от разврата Столичных девствующих дам. И здесь, — где поле, лес и книги, И Богом озаренный дом, — Тем отвратительней интриги, Столиц Гоморра и Содом. Я вовсе не любитель охать И ныть, но любо вспомнить зло Их торжествующую похоть, И как их ею развезло. Не любящий нравоученья И презирающий мораль, Я не могу без возмущенья Их пакостную вспомнить саль…

«Зола в стекле»

Казалось

бы, что благородство Есть свойство нужное для всех, Что в негодяйстве яд уродства И в пакости — бесспорный грех; Что не достоинством считать бы Нам благородство, а — судьбой, Не волочиться после свадьбы За первой юбкой площадкой; Не наставлять рогов мужьям бы С мимоидущим молодцом, И не писать бы эти ямбы С гневом пылающим лицом. Казалось бы!.. На самом деле ж Всё по-иному на земле: В меня за правду злобой целишь Ты, человек, — «зола в стекле»!

А.К. Толстой

Кн. Л.М. Ухтомской

Граф Алексей Толстой, чье имя Звучит мне юностью моей И новгородскими сырыми Лесами в густоте ветвей; Чей чудный стих вешне-березов И упоенно-соловьист, И тихий запад бледно-розов; И вечер благостно росист; Он, чьи припевы удалые — Любви и жизни торжество; Чья так пленительна Мария И звонко-майно «Сватовство»; Он, чье лицо так благородно, Красиво, ясно и светло; Чье творчество так плодородно И так роскошно расцвело. Ему слагаю, благодарный, Восторженные двадцать строк: Его напев великодарный — Расцвета моего залог!

Тайна песни

Обворожительных имений, Рек, деревень, садов и сел На свете много; тем не меней, — Кто где всю жизнь свою провел, Иль только юность, только детство, — Свой славословит уголок, Поет, не разбирая средства, Его, от прочих мест далек. Неподражаемых поэтов, Художников, артистов и Музыкотворцев много, в этом Уж убедиться вы могли. Однако же, у всяких вкусов Излюбленный искусник свой: Одним — мил Дебюсси и Брюсов, Другим — Серов и А. Толстой. Очаровательных созданий Немало между разных рас: Блондинок цвета шерсти ланей, Брюнеток с васильками глаз. И редко тот, кто любит шведку, Японкой будет увлечен. Лишь соловей, вспорхнув на ветку, И я, такой же, как и он. Поем равно все то, что видим, И славословим всех равно. Мы никого не ненавидим Да и не любим заодно!

Не оттого ль?…

Итак, нежданное признанье Слетело с изумленных уст!.. Не оттого ль мое терзанье? Не оттого ли мир мне пуст? Не оттого ли нет мне места, Взлелеянного мной вполне? И в каждой девушке невеста Является невольно мне? Не оттого ль без оговорок Я не приемлю ничего? Не оттого ль так жутко-зорок Мой взор, вонзенный в Божество? Не оттого ль мои паденья Из глуби бездны снова взлет? Не оттого ль стихотвореньям Чего-то все недостает?… И как судить я брата смею, Когда я недостатков полн, И, — уподобленный пигмею, — Барахтаюсь в пучине волн?…

Чары соловья

Но

соловей не величавей Меня, а все ж он — соловей, Чья песнь посвящена дубраве И первым трепетам ветвей! В его бесцельном распеванье Не больше смысла, чем в траве, И все же в нем очарованье, — В ничтожном этом соловье! И в пенье бестенденциозном Не мудрость высшая ль видна? Не надо вовсе быть серьезным, Когда томит тебя весна! Весной упиться всем уменьем Души безразумной умей! Так говорим волшебным пеньем Тебе и я, и соловей!

Возрождение

Величье мира — в самом малом. Величье песни — в простоте. Душа того не понимала, Нераспятая на кресте. Теперь же, после муки крестной, Очищенная, возродясь, Она с мелодией небесной Вдруг обрела живую связь. Освободясь от исхищрений Когтистой моды, ожил стих — Питомец чистых вдохновений И вешних радостей живых. И вот потек он ручейково, Он бьет струей поверх запруд, И нет нигде такой оковы: Зальдить ручей — мой вольный труд!

«Эти» мужчины

Предвижу критиков ухмылки, Их перекошенные рты. Их презирает стих мой пылкий — Явленье истой красоты! Огонь святого вдохновенья Растопит скептицизма лед, И критиков в одно мгновенье Закружит мой водоворот. В нем эти лысые, косые, Кривые, пошлые и все, Кем разукрашена Россия, Вдруг явятся во всей красе. И взвоют «евнухи Парнаса», Кружась передо мной волчком: «Позволь, о автор „Ананасов“, Тебя ругнуть… чуть-чуть… бочком: Ведь при такой дороговизне Как нам прожить без руготни?»… Нет, кроме шуток, эти «слизни» Существовали в оны дни. Почти что мной напропалую Меня угодливо браня, В глаза — чуть руки не целуя И ремесло свое кляня…

Вне политики

Где ходит море синим шагом То к берегу, то к островам, Нет плаца бешеным ватагам, Нет фразы взбалмошным словам; Где в зелень берегов одета Златисто-карая река, Здесь нет ни одного «кадета», Ни одного «большевика». И где в растущем изумруде Лесов и поля дышит Бог, Здесь братьями живут все люди И славословят каждый вздох. И здесь, где лишь от счастья плачет Живой, где горести чужды, Здесь нет политики, и значит: Нет преднамеренной вражды!

Доказательство рабства

Есть доказательство (бесспорней Его, пожалуй, не найти!) Что вы, культурники, покорней Рабов, чем вас ни возмути! — Вы все, — почти без исключенья, И с ранних юношеских лет, — Познали радость опьяненья И пьяных грез чаруйный бред. И что же? Запрещенье водки — Лишенье вас свободных грез — Вы, — апатичны, вялы, кротки, — Перенесли, как жалкий пес! Вы без малейшего протеста Позволили вас обокрасть, — И ваше грезовое место Взяла разнузданная власть! Пожалуй, с солнцем и с сиренью Могли б расстаться без борьбы?!.. Примите ж хлесткое презренье Мое, культурные рабы!