Том 3. Орлеанская дева. Эпические произведения

Жуковский Василий Андреевич

Разрушение Трои

(из «Энеиды» Виргилия) ^*

Все молчат, обратив на Энея внимательны лица. С ложа высокого так начинает Эней-прародитель: «О царица, велишь обновить несказанное горе: Как погибла Троя, как Приамово царство Греки низринули, всё, чему я плачевный свидетель, Всё, чего я был главная часть… повествуя об этом, Кто — мирмидон ли, долоп ли, свирепый ли ратник Улисса — Слез не прольет! Но влажная ночь уже низлетела С тихого неба; ко сну приглашают сходящие звезды. Если ж толь сильно желание слышать о наших страданьях, Слышать о страшном последнем часе разрушенной Трои, — Сколь ни тяжко душе вспоминать о бедах толь великих, Я повинуюсь. Войной утомленны, отверженны роком, Столько напрасно утративши лет, полководцы данаев Хитрым искусством небесной Паллады коня сотворили, Дивно-огромного, плотные ребра из крепкия сосны, В жертву богам при отплытии (так молва разгласила). Тут избранных мужей, назначенных жребием, тайно Скрыли они в пространные недра чудовища: полно Сделалось чрево громады одеянных бронею ратных. Близ Илиона лежит Тенедос, знаменитый издревле Остров, обильный, доколе стояло царство Приама, Ныне же бедный залив, кораблям ненадежная пристань. Там, удалясь, у пустых берегов притаились данаи; Мы же их мнили уплывшими с ветром попутным в Микины. Тевкрия вся от тяжелой печали вдруг отдохнула; Град растворился; рвемся на волю, чтоб лагерь дорийский, Место пустое и берег, врагами оставленный, видеть. «Там стояло их войско; тут шатер был Ахиллов; Здесь корабли их; там поле, где рати обычно сражались». Все дивятся опасному дару безбрачной Паллады; Все дивятся великой громаде, и первый Тиметос — Был ли он враг нам, судьба ль уж паденье Пергама решила — В город вовлечь и в замке поставить коня предлагает; Но проницательный Капис и каждый, в ком ясен был разум, В море советуют козни данаев с их даром неверным Бросить или предать огню и пеплом развеять; Или, чрево пронзив, сокровенное в нем обнаружить. Так в нерешимости мнений толпа волновалась. Но быстро, Гневен, стремится от замка, один впереди, провожаем Сонмом шумящим народа, Лаокоон; издалека Он возопил: «О несчастные! что за безумство, граждане! Верите ль бегству врага? Иль мните, что дар нековарный Могут оставить данаи? Так ли узнали Улисса? Или ахеяне здесь, заключенные в древе, таятся; Или громада сия создана, чтоб, на гибель Пергаму, В домы наши глядеть и град сторожить с возвышенья; Или коварство иное… коню не вверяйтеся, тевкры! Что здесь ни будь… я данаев страшусь и дары приносящих». Так сказал, и копье тяжелое мощной десницей Он в огромный бок и в согбенное чрево громады Ринул; вонзившись, оно зашаталось; дрогнуло зданье; Внутренность звон издала; застенало в недре глубоком. Так, когда бы не боги, когда б не затменье рассудка, Нам бы тогда же открыло их козни железо… и ты бы, Троя, стояла, ты бы стояло, жилище Приама! Вдруг дарданские горные пастыри с криком и плеском Юношу, руки ему на хребет заковавши, к Приаму Силой влекут; он сам, неведомый им, замышляя Хитрость и средство ахеян впустить в Илион, произвольно Предал себя, отважный, на все готовый заране: Козни ль свои совершить, иль верною смертью погибнуть. Жадно троянские бросились юноши грека увидеть; Стали кругом и спорят друг с другом, чтоб пленным ругаться… Сведай же хитрость ахеян; в злодействе едином Всех их узнай! Стоя один, посреди толпы, смятен, безоружен, Робко водил он кругом недоверчивый взор; напоследок: «О, какая земля, какое море, — воскликнул, — Примут меня, и что мне теперь, несчастливцу, осталось! Места меж греками нет, а здесь раздраженная Троя, Полная праведной мести, погибелью мне угрожает!» Жалоба пленника тронула наши сердца; замолчало Буйство толпы; вопрошаем: какой он породы? откуда? Что намерен начать? за что судьбу упрекает? Бремя страха сложивши, Приаму ответствовал пленник: «Что б ни случилось, о царь, ничего не сокрою. Во-первых, Родом я грек — не таюсь; Синон быть может несчастен, Воля судьбы; но коварным лжецом никогда он не будет. Верно, молва донесла до тебя знаменитое имя, Верно, слыхал о делах Паламеда, Вилова сына; Славный вождь, но безвинно, по злым наущеньям пелазгов, Только за то, что войны не оправдывал, преданный смерти, Ныне же, света лишенный, от них же, свирепых, оплакан. Сродник его, мой убогий отец, его попеченьям В юности вверил меня, снарядив на войну; и доколе Был почтен Паламед, заседая с вождями в совете, Был и я не без имени, было и мне уваженье. Но с тех пор как пал он жертвой Улиссовой злобы, Тяжкую жизнь во мраке печальном влачил я, бесплодно В сердце своем негодуя на гибель невинного друга; О безрассудный! я не смолчал, но смело грозился Мстить за него, лишь только б в Аргос возвратиться с победой Боги велели! Угрозы мои распалили их злобу. С той минуты беды за бедами; Улисс неусыпно, Сам виновный, меня обвинял в замышленьях, коварно Сеял наветы в толпе и губил меня клеветами. Прежде не мог успокоиться он, доколе Калхаса… Но почто продолжать бесполезно-прискорбную повесть? Что прибавлю? Когда вам все греки равно ненавистны — Ведать довольно: я грек; поражайте меня; вы Улиссу Тем угодите; и щедро за то наградят вас Атриды». Чужды сомненья, не зная всего вероломства пелазгов, Мы, любопытством горя, вопрошать продолжаем Синона. Снова начал он робкую речь с лицемерным смиреньем: «Долгой осадой наскучив, бесплодной войной утомленны, Греки не раз от упорныя Трои бежать замышляли. О! почто сего не свершилось? Но бури от моря Часто им путь заграждали, и южный ветер страшил их. С той же поры, как построен был конь сей из брусьев сосновых, Грозы с небес не сходили, и ливень шумел непрестанно. В трепете мы Эрифила узнать, что велит нам оракул, В Дельфы послали — с ужасным ответом он возвратился: Греки, плывя к Илиону, кровию девы закланной ^* Вечных склонили богов даровать им ветер попутный: Крови аргосского мужа и ныне за ветер возвратный Требует небо.Едва разнеслось прорицанье в народе, Все возмутились умы, сердца охладели, и трепет Кости проникнул. Кому сей жребий? Кто Фебова жертва? С шумом тогда Улисс ухищренный Калхаса пророка Силой привлек пред народ, да откроет волю бессмертных. Многие тут же, зная Улисса, мне предсказали Умысел злой на меня и ждали в смятенье, что будет; Десять дней прорицатель молчал и, таясь, отрекался Жертву назвать и слово изречь, предающее смерти. Но наконец, приневолен докучным Улиссовым воплем, Он произнес… то было мое несчастное имя! Все одобрили выбор, и всяк, за себя трепетавший, Рад был, что грозное всем одному обратилось в погибель. День роковой наступал; меня уж готовили в жертву; Были готовы и соль и священный пирог, и повязка Мне уж чело украшала… но я (не сокрою) разрушил Цепи, скрылся в болото и там, в тростнике притаившись, Ночью ждал, чтоб они, подняв паруса, удалились… Нет теперь мне надежды отчизну древнюю видеть! Вечно милых родных и отца желанного вечно Я не увижу! Быть может, и то, что их же, невинных, Мне в замену, за бегство мое, убийцы погубят… О! всевышними, зрящими вечную правду богами, О! правотой

неизменною — если еще сохранилась Где на земле правота — молю: яви сожаленье Бедному мне и тронься на мой незаслуженный жребий!» Мы, сострадая, скорбели над ним, проливающим слезы; Сам благодушный Приам повелел тяготящие узы С пленника снять и ему с утешительной ласкою молвил: «Кто бы ты ни был, забудь о своих неприязненных греках; Наш ты теперь; ободрись и друзьям откровенно поведай: Что знаменует громадный сей конь? На что он воздвигнут? Кем? Приношение ль богу какому? Орудие ль брани?» — Так Приам вопрошал. И, полный коварства пелазгов, Пленник, поднявши к священному небу свободные руки: «Вы, светила небесные, вы, надзвездные боги, Вас призываю (воскликнул), вас, от которых бежал я, Жертвенный нож, алтарь, роковая повязка! Отныне Я навсегда разорвал ненавистные с греками узы; Греки враги мне; свободно открою троянам их тайны: Чуждый отчизне, я чужд навсегда и законам отчизны. Ты же мне данный обет сохрани, сохраненная Троя, Если тебе во спасенье великую истину молвлю. Всех упований подпорой, надежной помощницей в битвах Грекам Паллада была искони; но с тех пор как преступный ^* Сын Тидеев и с ним Улисс ^* , вымышлятель коварных Козней, из храма Палладиум, стражей высокого замка Смерти предав, унесли и рукой, от убийства кровавой, Девственно-чистых богини одежд прикоснуться дерзнули — Кончилась наша доверенность к ней, охладела надежда, Сила упала, от нас отклонилась богиня; и зрелись Явные знаки гнева Тритоны: лишь только во стане Был утвержден похищенный идол, ожившие очи Вдруг ослепительным блеском зажглись, по членам соленый Пот проступил, и трикраты (о страшное чудо!) богиня, Прянув, воздвигнула щит и копьем потрясла, угрожая. Нам, устрашенным, Калхас немедля советует бегство. Трое не пасть от аргивския силы,— прорек он, — иль снова Греки должны вопросить оракул в Аргосе и морем Взятый в отчизну Палладиум вновь привести к Илиону. Знайте ж: теперь, переплывши в Аргос с благовеющим ветром, Рать и сопутных богов они собирают, чтоб снова Вслед за Калхасом войной на Пергам неожиданной грянуть. В дар же богам за Палладиум, в честь оскорбленной Тритоны Ими воздвигнут сей идол, чтоб их святотатство загладить; Сам Калхас повелел, чтоб конь сей чудовищный создан Был из крепких досок и высился ростом огромным К небу, дабы не пройти во врата и не стать в Илионе Грозной защитой народу по древним сказаниям предков. Ведай же, Троя: когда оскорбите святыню Минервы, Гибель великая — о! да обрушат ее на Калхаса Праведны боги! — постигнет Приамов престол и фригиян; Если же сами коня возведете во внутренность града, Некогда Азия стены Пелопсовы ^* сильной оступит Ратью, и наших потомков постигнет мстящая гибель». Боги! боги! притворным речам вероломна Синона Жадно поверили мы… и те, кого ни Тидеев Сын, ни Ахилл-фессалиец, ни десять лет непрерывной Брани, ни тысяча их кораблей покорить не умели, — Те единому слову, одной слезе покорились. Тут явилось другое, неслыханно страшное чудо Нашим очам и вселило в сердца неописанный трепет. Лаокоон, Нептунов избранный жрец, всенародно Тучного богу вола приносил пред храмом на жертву… Вдруг, четой, от страны Тенедоса, по тихому морю (Вспомнив о том, трепещу!) два змея, возлегши на воды, Рядом плывут и медленно тянутся к нашему брегу: Груди из волн поднялись; над водами кровавые гребни Дыбом; глубокий, излучистый след за собой покидая, Вьются хвосты; разгибаясь, сгибаясь, вздымаются спины, Пеняся, влага под ними шумит; всползают на берег; Ярко налитые кровью глаза и рдеют и блещут; С свистом проворными жалами лижут разинуты пасти. Мы, побледнев, разбежались. Чудовища прянули дружно К Лаокоону и, двух сынов его малолетних Разом настигнув, скрутили их тело и, жадные втиснув Зубы им в члены, загрызли мгновенно обоих; на помощь К детям отец со стрелами бежит; но змеи, напавши Вдруг на него и спутавшись, крепкими кольцами дважды Чрево и грудь и дважды выю ему окружили Телом чешуйным и грозно над ним поднялись головами. Тщетно узлы разорвать напрягает он слабые руки — Черный яд и пена текут по священным повязкам; Тщетно, терзаем, пронзительный стон ко звездам он подъемлет; Так, отряхая топор, неверно в шею вонзенный, Бесится вол и ревет, оторвавшись от жертвенной цепи. Быстро виясь, побежали ко храму высокому змеи; Там, достигши святилища гневной Тритоны, припали Мирно к стопам божества и под щит улеглися огромный. Всем нам тогда предвещательный ужас глубоко проникнул Сердце; в трепете мыслим: достойно был дерзкий наказан Лаокоон, оскорбитель святыни, копьем святотатным Недра пронзивший коню, посвященному чистой Палладе. «Ввесть коня в Илион! молить о пощаде Палладу!» — Весь народ возопил… Стены поспешно пронзаем; разломаны града твердыни; Все на работу бегут: под коня подкативши колеса, Ставят громаду на них и, шею канатом опутав, Тянут… шатнулось чудовище; воинов полное, в город Медленно движется; юноши вкруг и безбрачные девы Гимны поют и теснятся, чтоб вервей коснуться руками. Вдвинулся конь и идет, угрожающий, стогнами Трои… О отчизна! о град богов Илион! о во брани Славные стены дарданские! трижды в воротах громада Остановилась, трижды внутри зазвучало железо… Мы ж, ослепленные, разум утратив, не зрим и не слышим. В замок Пергама введен наконец истукан бедоносный. Тут Кассандра, без веры внимаема нами, напрасно Вещий язык разрешила, чтоб нам предсказать о грядущем; Мы, слепцы, для которых сей день был последний, цветами Храмы богов украшали, спокойно по стогнам ликуя… Небо тем временем круг совершило, и ночь полетела С моря, и землю, и твердь, и обман мирмидонян объемля Тенью великой; по граду беспечно рассыпавшись, тевкры Все умолкнули: сон обнимал утомленные члены. Тою порой от брегов Тенедоса фалангу аргивян Строем несли корабли в благосклонном безлуния мраке Прямо к знакомым брегам; и лишь только над царской кормою Вспыхнуло пламя — судьбою богов, нам враждебных, хранимый, Тихо сосновые двери замкнутым в громаде данаям Отпер коварный Синон; растворившися, греков на воздух Конь возвратил; спешат из душного мрака темницы Выйти вожди: Стенел, и Тессандр, и Улисс кровожадный, Смело по верви скользя, и за ними Фоас с Афаманом, Внук Пелеев Неоптолем, Магаон, напоследок Сам Менелай и с ним громады создатель Эпеос. Быстро напали на сонный, вином обезумленный город; Стража зарезана; твердые сбиты врата, и навстречу Ждущим у входа вождям мирмидоняне хлынули в Трою. Было то время, когда на усталых сходить начинает Первый сон, богов благодать, успокоитель сладкий. Вдруг… мне заснувшему видится, будто Гектор печальный Стал предо мной, проливая обильно горькие слезы, Тот же, каким он являлся, конями размыканный, черен Пылью кровавой, истерты ремнями опухшие ноги. Горе! таким ли видал я его? Как был он несходен С Гектором прежним, гордо бегущим в Ахилловой броне ^* Иль запалившим фригийский пожар в кораблях супостата! Всклочена густо брада; от крови склеилися кудри; Тело истерзано ранами, некогда вкруг илионских Стен полученными. Сам, заливаясь слезами, казалось, Так во сне я приветствовал Гектора жалобной речью: «О светило Дардании! верная Трои надежда! Где так долго ты медлил? Гектор желанный, откуда Ныне пришел ты? О! сколь же ты нас, по утрате толиких Храбрых друзей, по толиких бедствиях граждан и града, Сердцем унылых обрел! И что недостойное светлый Образ твой затемнило? Откуда толикие раны?» Он ни слова; бесплодным вопросам он не дал вниманья; Но, протяжный, тяжелый вздох исторгнув из груди, Молвил: «Беги, сын богини, спасайся; Пергам погибает; Враг во граде; падает Троя; Приаму, отчизне Мы отслужили; когда бы от смертной руки для Пергама Было спасенье — Пергам бы спасен был этой рукою. Троя пенатов своих тебе поверяет ^* , прими их В спутники жизни; для них завоюй обреченные небом Стены державные, их же воздвигнешь, исплававши море». Кончил — и вынес из тайны святилища утварь, повязки, Вечно пылающий огнь и лик всемогущия Весты. Тою порою по граду, шумя, разливалася гибель. Боле и боле — хотя в стороне, одинок и непышен, Дом Анхиза-родителя сенью закрыт был древесной — Шум приближается; явственней слышно волнение брани. Я очнулся и ложе покинул; на верхнюю кровлю Дома взбежал и стою, внимательным слушая ухом. Так — когда, раздуваемый бурей, свирепствует пламень В жатве, иль ливнем поток наводненный, с горы загремевши. Губит поля, и веселые нивы, и труд земледельца, С корнями рвет и уносит деревья — с вершины утеса В смутном неведенье силится к шуму прислушаться пастырь. Всё мне тогда — и видения тайна и козни данаев — Вдруг объяснилось. Уж дом Деифобов горит и огромной Грудой развалин, дымящийся, падает; с ним пламенеет Укалегонов, и заревом блещут сигейские воды; Слышны и крики людей и звонкой трубы дребезжанье. Я как безумный за меч… но куда с мечом обратиться? Рвусь нетерпеньем дружину созвать, чтоб броситься в замок; Ярость и бешенство душу стремительно мчат, и погибнуть Смертью прекрасной в бою с тоскою мучительной жажду. Вдруг явился Панфей, убежавший от копий ахейских, Старец Панфей, Отриад и в замке жрец Аполлонов. Утварь и лики богов побежденных ^* похитив, младого Внука он влек за собой и, беспамятен, мчался к Анхизу. «Есть ли надежда, Панфей? Уцелели ль замка твердыни?» — Я вопросил; отчаянным стоном ответствовал старец: «День последний настал, неизбежное время настало Царству; мы были трояне, был Илион, и великой Тевкрии слава была… на аргивян жестокий Юпитер Все перенес; господствуют греки в пылающем граде, Гибельно высясь над площадью замка, ратников сонмы Конь извергает; Синон, торжествуя, пожарное пламя Тщится усилить; там непрестанно двумя воротами Войска бесчисленны входят, каких не видали Микины; Здесь, захвативши тесные выходы, сильная стража Сдвинула копья, и грозно, вонзиться готовое, блещет Их острие; безнадежно, расстроенной, слабой дружиной Бьются привратные воины, силясь напрасно отбиться». Страшною вестью Панфея и силой бессмертных влекомый, Я побежал, куда призывали Эриннис, и шумный Говор сраженья, и пламень, и стон, ко звездам восходящий. Следом за мною Рифей и зрелый мужеством Ифит; К нам пристали при блеске пожара Димант с Гипанисом, К нам и Хорев Мигдонид, в Илион приведенный судьбою За день пред тем, горящий безумной к Кассандре любовью, С верною помощью к тестю Приаму и Трое… несчастный! Купно с другими вещим речам вдохновенной невесты Он не поверил… Я же, их видя решительных, жаждущих боя, воскликнул: «Юные други! сердца, толь напрасно бесстрашные ныне! Если, отважась на все, испытать вы со мною готовы Силы последней (что же фортуна решила, вы зрите: Наши святилища бросили, наши покинули храмы Боги, хранители Трои; святый Илион исчезает Дымом), на смерть побежим, ударим в средину оружий; Други! спасенья не ждать — одно побежденным спасенье». Вспыхнула бодрая младость. Подобно как в темном тумане Рыщут, почуя добычу, гонимые бешенством глада, Хищные волки и, пасти засохшие жадно разинув, Их волчата ждут в логовищах, — сквозь копья и сонмы Так на погибель ударились мы, пролагая в средину Города путь, облетаемы ночи огромною тенью. Ночь несказанная; где слова для ее разрушений? Кто и какими слезами такую погибель оплачет? Падает древний град, многолетный властитель народов; Всюду разбросаны трупы; лежат неподвижно во прахе Улиц, на прагах домов, при дверях, во святилищах храмов. Но не одну безотпорную смерть принимает троянец, Часто горит в побежденном привычная бодрость, и гибнет Грек-победитель… Везде, отовсюду являются взору Ужас, и бой, и кровавая смерть в неисчисленных видах. Первый из греков, дружиною встреченный нашей на стогнах, Был Андрогей; в обманчивом сумраке ночи приемля Нас за данаев союзных, он так дружелюбно воскликнул: «Братья, спешите; где же так долго вас задержала Праздная лень? Давно расхищают горящую Трою Греки; а вы едва с кораблями расстаться успели». Так он сказал; но, узрев безответную нашу суровость, Вмиг догадался, кто перед ним, отскочил и умолкнул, Скованный страхом. Как путник, змею разбудивший ногою, Трепетен рвется назад, узрев, как она, развернувшись, Гнев воздымает и свищет, подняв чешуи голубые, — Так, задрожавши, от нас побежал Андрогей… но напрасно! Мы за ним; разорвали их строй; и, не ведая града, Вдруг осажденные страхом, незапностью, ночью и нами, Все до единого пали враги. Улыбнулась фортуна Первому нашему бою. Хорев, воспаленный удачей, «Други! — воскликнул. — Отважимся ввериться первому счастью; Нам благосклонно судьба указует наш путь; облачимся В брони данаев, щиты переменим; обманом иль силой — Всё равно для врага. И ныне оружие сами Греки троянам дадут». Сказал и надел Андрогеев Гривистый шлем, завоеванный щит надвинул на шуйцу, Греческий меч утвердил на бедре. Ему подражая, Бодро Димант, и Рифей, и вся молодая дружина Свежей добычей оружий себя ополчили. В средину Греков бежим… но боги отчизны были не с нами. Подвигов много, врагами не узнанны, в сумраке ночи Мы совершили, много данаев низринуто в Оркус. В страхе одни к кораблям, к безопасному берегу моря Мчатся из града; иных загоняет постыдная робость В недра коня, и приемлет их снова знакомое чрево. Но… богам отвратившимся, поздно вверяться надежде! Вдруг из храма Паллады влекут за власы распущенны, Вырвав ее из святилища, дочь Приама Кассандру, К темному небу напрасно подъемлющу пламенны очи — Очи одни, окованы были невинные руки; Страшного вида сего не стерпело сердце Хорева; Он, обезумленный, прямо в средину толпы их; и, сдвинув Груди и копья, мы дружно за ним; но плачевно-ужасный Бой тогда закипел: трояне, обмануты видом Наших греческих лат и сверканием шлемов косматых, С кровли высокого храма пустили в нас тучею стрелы; Стон пораженных нам изменил; на Кассандрины вопли Бросился враг; мы все опрокинуты; с бурным Аяксом Оба явились Атрида — за ними толпами данаи. Так, подымаясь крутящимся вихрем, сшибаются ветры Нот и Зефир, и на легких несомый конях от востока Эвр, и бушуют леса, и Нерей опененным трезубцем Бьет по водам, и до самого дна содрогается море. Скоро и греки, испуганны мраком ночным и по граду Нашей дружиной рассеянны, вышли из тайных убежищ, Первые нас по щитам и обманчивым броням узнали, Вслушались в наши слова и чужие заметили звуки. Множество нас задавило: первый мечом Пенелея Пал Хорев пред святым алтарем броненосной Паллады; Пал и Рифей, из троян непорочнейший, правды блюститель (Иначе боги судили о нем); Димант с Гипанисом Пали от копий троянских; ни Фебова риза, ни святость Чистая жизни тебя не спасли, о Панфей благодушный. Прах Илиона, все блага мои поглотившее пламя, Вас призываю! вы зрели, что я не чуждался ни копий Вражьих, ни силы врага; и когда бы назначил мне жребий Пасть — я паденье свое заслужил. Но из битвы (за мною Ифит один с Пелиасом, Ифит, уже отягченный Дряхлостью лет, Пелиас, умирающий, ранен Улиссом) Я устремился на стон, огласивший чертоги Приама. Там все ужасы брани стеклися: как будто во граде Не было битвы иной и нигде никого не разили — Так свирепствовал Марс, так бешено греки рвалися В замок и, сдвинув щиты черепахой, на вход напирали. Множеством лестниц унизаны стены; вверх по ступеням Лезут данаи, шуйцей щиты над главами под копья Наши подставив, десной за вершину ограды хватаясь; Тевкры, готовя отпор, разоряют и башни и домы, Вместо оружий сбирают обломки с намереньем грозным В битве отчаянной ими врага раздавить, погибая; С шумом державного дома царей позлащенны убранства Падают; меч обнаживши, другие, у врат осажденных Тесной дружиной столпясь, ограждают святилище прага. Взорванный гневом, стремлюсь на защиту Приамова дома, Ратных усилить и бодрого духа придать побежденным. Были сокрытые двери в стене высокого замка. Ход потаенный из внешнего града в царево жилище; Часто, во дни благоденствия Трои, ко свекру Приаму Оным путем Андромаха несчастная тайно ходила: Взор престарелого деда порадовать внуком цветущим. Оным путем пробираюсь к тому возвышенью, откуда Тщетно последние стрелы на греков бросали трояне. Там воздымалась стремнистая башня, весь град перевыся; С кровли ее неприступной видимы были вся Троя, Все корабли мирмидонян, весь греческий стан отдаленный. Там, где она со стены висела громадою всею Грозно над градом, как туча, мы острым железом подрыли Сплоченны камни и двинули башню… гремя и дымяся, Вдруг она повалилась и страшной развалиной пала Вся на греков; погибших сменили другие, и градом Стрелы, копья и камни опять полетели. Всех опредя, напирал на преддверие Пирр бедоносный, Грозен, как пламенный, медной броней и стрелами сияя. Так на солнце змея, напитавшися ядом растений, Долго лежав неподвижно под тягостным холодом снега, Вдруг, чешуи обновив, расправляет красы молодые, Скользкий волнует хребет, золотистую грудь надувает, Вьется в лучах и жалом тройным, разыгравшися, блещет. С ним великан Перифрас, и правитель Ахилловых коней Оруженосец Автомедон, и дружина скириян Шумно к чертогам теснятся и пламень бросают на кровли. Сам же, у всех впереди, он огромной двуострой секирой Рушит затворы, с притолок тяжких, окованных медью, Петли сбивает, брусья дробит и плотные доски Вдруг прорубил — широкою щелью разинулись двери. Видимы стали и внутренний двор и ряды переходов, Видима древняя храмина прежних царей и Приама, Видимы в сенях и стражи, хранители царского прага. В самом же доме и жалобный крик, и шум, и волненье; Звонкие своды чертогов наполнив пронзительным стоном, Жены рыдают; к звездам подымает отчаянье голос. Бледные матери, бегая в мутном безумии страха, Праги объемлют дверей и к ним прилипают устами. Вдруг вторгается Пирр, как отец, неизбежно-ужасный. Тщетны заграды; низринута стража; таран стенобойный Сшиб ворота; расколовшись, огромные рухнули створы; Силе прочистился путь, и в пролом, опрокинув передних, Ринулся грек, и врагами обители все закипели. Менее грозен, плотину прорвав и разрушивши стену, С ревом и с пеной стремится поток из брегов и, равнину Шумным разливом окрест потопив, стада и заграды Мчит по полям. Я видел убийством яримого Пирра; Видел обоих Атридов, дымящихся кровью в обители царской; Видел Гекубу, и сто невесток ее ^* , и Приама, Кровью своею воздвигнутый ими алтарь обагривших. Вдруг пятьдесят сыновних брачных чертогов, надежда Стольких внуков, и стены, добыч многочисленных златом Гордые, пали — пожаром забытое схвачено греком. Знать пожелаешь, быть может, царица, что было с Приамом. Видя падение града, видя пылающий замок, Видя врага, захватившего внутренность царского дома, Старец давно позабытую броню на хилые плечи, Сгорбленный тягостью лет, чрез силу надел, бесполезный Меч опоясал и в сонмы врагов пошел на погибель. В самой средине царских чертогов, под небом открытым, Был великий алтарь; над ним многолетного лавра Сень наклонялась и лики домашних богов обнимала. Там с дочерями сидела Гекуба. Напрасно — укрывшись Робко под жертвенник, словно как стая пугливая горлиц В грозу под ветви, — кумиры бессмертных они обнимали. Вдруг царица одетого бронею младости бранной Видит Приама. «Куда ты, бедный супруг (возгласила)? Что ополчило тебя? К чему безрассудная бодрость? Ныне такая ли помощь, такой ли защитник Пергаму Нужны? Пергама не спас бы теперь и великий мой Гектор. С нами останься, Приам; алтарь защитит нас, Или умрем неразлучны». Сказала и, руку супругу Давши, старца с собой посадила на месте священном. Вдруг из убийственных Пирровых рук убежавший Политос, Сын последний Приама, сквозь копья, сквозь сонмища вражьи, Вдоль переходов, пустыми чертогами, раненый, мчится; Быстро за ним сверкающий Пирр с неизбежным убийством Гонится… близко; нагнал, достигнул железом; пронзенный, К лону родителей кинулся юноша в страхе пред ними Пал, содрогнулся… и жизнь пролилася потоками крови. Тут закипело Приамово сердце. Сам погибая, Он не стерпел толь великого горя и гневно воскликнул: «О чудовище! Боги тебе, святотатный убийца, Боги — если живет в небесах правосудная жалость — Мзду ниспошлют; по заслуге получишь награду, губитель, Ты, предо мной моего растерзавший последнего сына! То ли Ахилл, от тебя названьем отца поносимый, ^* Сделал с Приамом-врагом? ^* Он, краснея, почтил униженье Старца молящего; дал схоронить мне бездушное тело Гектора-сына и в Трою меня отпустил безобидно». Так он сказал и копье бессильное слабой рукою Бросил; оно, ударяся в медь, зазвеневшую глухо, Тронуло выгиб щита и на нем без движенья повисло. Яростно Пирр возопил: «Иди же с поносной отсюда Вестью к Пелиду-отцу; не забудь о бесславных деяньях Пирра поведать ему; теперь же умри». Беспощадно Он перед жертвенник дрогнувший старца повлек; сединами Шуйцу, облитую кровью сыновней, опутал, десницей Меч замахнул и в ребра до самой вонзил рукояти. Так совершилася участь Приама; так он покинул Землю, зревши добычей пожара Пергам и паденье Трои, некогда сильный властитель народов, державный Азии царь… и великое тело на бреге пустынном Ныне без чести лежит, обезглавлено, труп безымянный. Тут впервые мне ужас предчувствия душу проникнул: Я обомлел; я о милом старце родителе вспомнил, Видя, как дряхлый ровесник его, под рукой беспощадной, Царь издыхал; я вспомнил о сирой Креузе, о доме, Преданном греку во власть, о судьбине младенца Иула. Взор обращаю: нет ли со мною сподвижников ратных? Все исчезли; одни, утомленные битвою, с башни Прянули в город; другие отчаянно кинулись в пламень; Я один уцелел. И вдруг в преддверии храма Весты, робко-безмолвную, скрытую в темном притворе, Вижу Тиндарову дочь ^* : при зареве ярком пожара Светлым путем я бежал, все оку являлося ясным. Там, опасаясь троян, раздраженных паденьем Пергама, Злобы данаев и мести супруга, отчизну и Трою Купно губящая Фурия, жертвенник Весты объемля, В храме, богам ненавистная, тайно сидела Елена. Вспыхнуло сердце во мне; отомстить за погибель отчизны Рвется мой гнев; истребить истребленья виновницу жажду. «Ей ненаказанной Спарту узреть! в родные Микины Гордой царицей вступить, торжествуя! увидеть супруга, Дом родительский, чад, окруженной прискорбной толпою Дев илионских и пленных троян!.. А Приам уж зарезан, Троя горит и Дардания целая кровью дымится! Нет! того не стерплю! пускай не великая слава Женоубийце, пускай для него беспохвальна победа — Свет от чудовища должно очистить; кровавою местью Сердце свое утолю и пепел моих успокою». Так я, себя раздражая, злобой кипящий, стремился. Вдруг перед очи мои, откровенная, мрак осиявши Ярким блистаньем, великой богиней, какою лишь небо Знает ее, предстала мать ^* и, меня удержавши, Молвила так мне устами, живыми как юная роза: «Сын, для чего необузданной скорбию гнев пробуждаешь? Что за безумство? Ужели оставил о нас попеченье? Прежде помысли о том, где покинут тобою родитель, Дряхлый Анхиз, не погибли ль супруга Креуза и юный Сын твой Асканий? Кругом их обители бешено рыщет Грек, и давно бы, когда б не моя берегла их защита, Их истребило железо и пламень враждебный похитил!.. Нет! не Парид, похититель преступный, не образ спартанки, Низкой Тиндаровой дочери — боги, разгневанны боги Ваш опрокинули град и сразили величие Трои. Зри — я всякое облако, ныне темнящее слабый Смертного взор и облекшее все пред тобою туманным Мраком, подъемлю — но только моим повелениям смело, Сын, покорись и бесспорно мои поученья исполни. Там, где видишь разбросанны груды, утес на утесе, Где подымается черное облако праха и дыма, Там Посидон великим его потрясенны трезубцем Стены дробит и, подрыв основанья, весь город в обломки Рушит; здесь беспощадная Ира, на Скейских воротах Грозно воздвигшись, союзную рать с кораблей к Илиону, Броней звучащая, кличет… Там — оглянися — на замке, над градом, Тритона-Паллада ^* Села, гремящею тучей и страшной Горгоной блистая. ^* Сам вседержитель и бодрость и бранную силу низводит Свыше на греков и сам на дардан подымает все небо. Нет упования, сын; беги, не упорствуй сражаться; Буду с тобой; невредимо достигнешь родительской сени». Так сказала и скрылась в глубокую бездну ночную. Грозные лики тогда мне предстали, разящие Трою Силы великих богов я увидел… Тут открылось, как, страшно разрушен, в огне распадался Весь Илион и в обломки валилась Нептунова Троя. Так на густой прародительский ясень, горы украшенье, Корни кругом подрубив, дровосеки, столпясь, нападают; Споря проворством, разят топоры; благородное древо Зыблется, сенью шумит, волосистой главою трепещет, Мало-помалу под ранами клонится… вдруг, изнемогши, Стонет и падает, всю завалив разрушением гору… Я удаляюсь, храним божеством; иду через пламень, Мимо врагов: раздвигаются копья, огонь уступает. К древней обители, к прагу священной родительской сени Скоро достиг я, и первой заботой в защитное место, На гору старца отца перенесть. Приближаюсь к Анхизу — Трою свою пережить и себя осудить на изгнанье Старец отрекся. «Вы, сохранившие бодрую младость, Вы, не лишенные мужеской силы годами, спешите Бегством спасаться, — сказал он. — Если б державные боги конец мой отсрочить хотели — Мне бы они сохранили мой дом. Но слишком довольно Зреть и однажды погибель своих ^* и сожжение града. С миром идите, почтивши мое полумертвое тело Словом прощальным; смерть я сам обрету, иль, жалея, Враг умертвит старика. Не страшна погребенья утрата; Слишком долго, противный богам, на земле я промедлил, Чуждый земле, с тех пор как бессмертных и смертных владыка Веяньем молний своих и громом ко мне прикоснулся». Так говорил мой родитель, в жестоком намеренье твердый. Мы же в слезах — и я, и Креуза, и юный Асканий, Сын мой, и с нами домашние — молим, чтоб вместе с собою Он, отец, семьи не губил и в беду не ввергался… Тщетны моленья; покинуть свой дом непреклонный отрекся. Снова тогда ополчаюсь, отчаянный, жаждущий смерти. Что иное мне оставалось? Какая надежда? «Как, родитель, чтоб я убежал, об отце позабывши, Требовал ты! из родительских уст толь обидное слово! Если назначили боги, чтоб не было Трои великой, Если тобой решено истребить с истребляемым градом Нас и себя — для погибели нашей двери отверсты: Скоро Приамовой кровью дымящийся Пирр, умертвивши Сына пред взором отца и отца пред святыней Пенатов, Явится здесь! Для того ли сквозь бой и пожар, о богиня, Я проведен, чтоб, врага допустив во святилище дома, Видеть, как сын мой Асканий, и дряхлый отец, и Креуза, Кровью друг друга облив, предо мною истерзаны будут? Дайте оружия, воины; время пришло роковое; Грекам меня возвратите; отведаем силы последней; В бой, друзья! мы не все неотмщенные ныне погибнем». Меч опоясав и щит свой надвинув на шуйцу, из дома Выйти спешу; но Креуза, упав со слезами на праге, Ноги мои обняла и, сына-младенца подъемля К лону отца, возопила: «Если себя на погибель Ты осудил — да погибнем с тобою и мы неразлучно! Если ж осталось тебе упованье на меч и на силу — Прежде свой дом защити; здесь младенец Иул; здесь отец твой; Здесь Креуза… ее называл ты доныне своею». Так вопияла супруга, стенаньем весь дом оглашая. Тут несказанное в наших очах совершилося чудо ^* : Сына Иула с печалью родительской мы обнимали — Вдруг над его головою сверкнуло эфирное пламя, В кудри власов, не палящее, веяньем тихим влетело, Пыхнуло ярко и вкруг головы обвилося блистаньем. В трепете страха мы отряхаем горящие кудри; Силимся влагой студеной огонь затушить чудотворный. Чуда свидетель, Анхиз оживленные радостью очи К небу возвел и, дрожащие длани подъемля, воскликнул: «О вседержитель Зевес! когда ты молитвам доступен, Призри на нас, о едином молящих: если достойны Будь нам защитой, отец, и знаменью дай подтвержденье». Только промолвил Анхиз — помутилося небо, и страшно Грянуло влеве; и, быстро упадшая с темныя тверди, Мрак лучезарный рассекши браздой, звезда побежала… Видели мы, как она, разразившись над нашею кровлей. Светлая, вдаль покатилась и, путь наш означив блистаньем, Пала за Идою в рощу… долго, протянут вдоль неба, След пламенел, и запахом серным дымилась окрестность. Тут побежденный старец родитель подъемлется с ложа, Молит богов и творит поклоненье звезде путеводной. «Все решено! — возгласил он. — Боги отчизны, ведите; С верой иду; сохраните и дом мой и внука; то ваше Знаменье было, и в вашем могуществе есть еще Троя; Вам покоряюсь; мой сын, предводи; за тобою отец твой». Так он сказал… и уже приближался к обители нашей С треском пожар и шумящего пламени зной опалял нас. «Время, родитель; на плечи сыновние сядь (возгласил я), Дай мне мои подклонить рамена под священное бремя. Что бы ни встретило нас на пути — одно нам спасенье, Гибель одна; перестанем же медлить; младенец Асканий Рядом со мною пойдет; в отдаленье за нами Креуза. Вы же, служители дома, заметьте, что вам повелю я: Есть при исходе из града холм, и на холме Церерин, Древле покинутый храм; перед ним кипарис престарелый, С давних времен сохраненный почтением набожных предков. Там во единое место из разных сторон соберитесь. Лики Пенатов и утварь тебе поверяю, родитель; Я же, пришедший из битвы, рукою кровавой не смею К ним прикоснуться, доколь не очищу себя орошеньем Свежия влаги…» С сими словами, широкие плечи склоня и на выю Сверх одеянья накинув косматую львиную кожу, Старца подъемлю; идем; Асканий, мою обхвативши Крепко десницу, бежит, торопяся, шагами неровными сбоку; Следом Креуза; идем, пробираяся мглою по стогнам; Я же, дотоле бесстрашным оком смотревший на тучи Стрел и отважно встречавший дружины враждебные греков, Тут при малейшем звуке бледнел, при шорохе каждом Медлил, робея за спутника, в страхе за милую ношу. И уже достигал я ворот и мнил, что опасный Путь совершился… вдруг невдали голоса раздалися, Что-то мелькнуло, послышался топот. Пристально в сумрак Смотрит Анхиз: «Мой сын, мой сын, беги! — возопил он. — Идут! сверкают щиты! оружие медное блещет!..» Кто изъяснит? Божество ли какое враждебною силой Ум мой смутило… но, в сторону бросясь, чтоб мнимой Встречи избегнуть, далеким обходом я вышел из града; Боги! Креуза исчезла; во тьме ль, ослепленная роком, Сбилась с дороги, иль где отдохнуть, утомленная, села — Я не знаю, с тех пор мы нигде уж ее не встречали. Только тогда я утрату, опомнясь, заметил, когда мы Холма святого и древнего храма Цереры достигли. Там собрались мы, убогий остаток троян, — а Креузы Не было, к горю сопутников, сына, отца и супруга. О! кого из людей и богов я не клял, исступленный! Было ли что для меня и в паденье Пергама ужасней? Сына Иула с Анхизом-отцом и с Пенатами Трои Спутникам вверив, в излучине дола велю им укрыться; Сам же, блестящей одетый броней, возвращаюся в Трою. Вновь решено боевые труды испытать, по горящим Стогнам Пергама промчаться и грудь под удары подставить. К темному прагу ворот, чрез который мы вышли из града, Прежде спешу, чтобы, снова по свежему нашему следу Трою пройдя, замечательным оком всмотреться в приметы; Всюду ужас! даже молчание в трепет приводит! К дому Анхиза — не там ли она, не туда ли ей случай Путь указал — я бегу, но данаи уж грабили дом наш; Всё испровергнуто; с воплями враг по обители рыскал; Пламень пожара уже прошибал из-под верхния кровли; Вихрем взвивалися искры, и в воздухе страшно гремело. Я обратился к Приамову дому, к высокому замку: Боги! боги! в притворе пустого Юнонина храма Зверский Улисс и Феникс у добычи стояли на страже: Там сокровища Трои, богатства сожженных святилищ, Чаши златые, престолы богов, и убранства, и ризы В грудах лежали; младенцы и бледные матери длинным Строем стояли вблизи. Презря меня окружавшую гибель, дерзнул я во мраке Голос возвысить; печальный мой клик раздавался по стогнам. «Где ты, Креуза?» — взывал я, взывал… но было напрасно. В яростном горе по грудам разрушенных зданий я бегал. Вдруг перед очи мои появилася призраком, легкой Тенью она… и казалась возвышенней прежнего станом. Я ужаснулся, волосы дыбом, голос мой замер. Тихо с улыбкой, смиряющей душу, сказала Креуза: «Тщетной заботе почто предаешься, безумно печалясь? О Эней, о сладостный друг ^* , не без воли бессмертных Было оно: мне не должно идти за тобой из Пергама; То запрещает владыка небес, громодержец Юпитер. Долго изгнанником будешь браздить беспредельное море; Там в Гесперии, где волны Лидийского Тибра ^* по тучным, Людным равнинам обильно-медлительным током лиются, Светлое счастье, и царский венец, и невесту царевну ^* Ты обретешь. Не томи ж по Креузе утраченной сердца; Нет! ни дверей мирмидона, ни пышных чертогов долопа Я не увижу; не буду рабынею матери грека, Дочь Дардании, вечной Венеры невестка… Быть при себе мне судила великая матерь бессмертных ^* . Ты же прости; поминай о супруге любовию к сыну». Смолкла и тихо со мной, проливающим слезы, рассталась; Много хотел я сказать, но она улетела; трикраты Я за летящею тению руки простер, и трикраты Легкая тень из напрасно объемлющих рук ускользнула, Словно как веющий воздух, словно как сон мимолетный. Так миновалася ночь; возвращаюсь к товарищам бегства; Много толпою притекших из Трои сопутников новых Там нахожу, изумленный: матери, мужи, младенцы, Жалкий народ беглецов, невозвратно утратив отчизну, С бедным остатком сокровищ, теснилися там, приготовясь Вместе со мной за морями искать обреченного брега. И уже восходил над горой светоносный Люцифер, Юного дня благовестник, и все ворота Илиона Заперты были врагом… упованье исчезло! судьбине Я уступил и Анхиза понес на высокую Иду».

Отрывки из «Илиады» ^*

Жертву принесши богам, да пошлют Илиону спасенье, Гектор поспешно потек по красиво устроенным стогнам; Замок высокий Пергама пройдя, наконец он достигнул Скейских ворот, ведущих из града в широкое поле. Там Гетеонову дочь Андромаху, супругу, он встретил; С нею был сын. На груди у кормилицы нежный младенец Тихо лежал: как звезда лучезарная, был он прекрасен, Гектор Скамандрием назвал его; от других он был прозван Астианаксом (понеже лишь Гектор защитой был града). Ласково руку пожавши ему, Андромаха сказала: «Неумолимый, отважность погубит тебя. Не жалеешь Ты ни о сыне своем в пеленах, ни о бедной супруге, Скоро вдове безотрадной; ахейцы тебя неизбежно, Силою всею напав, умертвят. Для меня же бы лучше В землю сокрыться, тебя потеряв: что будет со мною, Если тебя, отнятого роком могучим, не станет? Горе! уж нет у меня ни отца, ни матери нежной; Мой отец умерщвлен Ахиллесом божественным; Фивы, Град киликиян, с блестящими

златом вратами разрушив, Сам он убил Гетеона, но не взял оружия; чуждый Мысли такой, он с оружием вместе сожжению предал Кости родителя, в почесть ему погребальный насыпал Холм, и платанами горные нимфы тот холм обсадили. Семеро братьев еще у меня оставалось в отчизне — Все они в день единый повержены в бездну Аида: Всех беспощадной рукой умертвил Ахиллес быстроногий. Матерь царицу от пажитей густолесистого Плака В рабство добычей войны он увлек, но за выкуп великий Скоро ей отдал свободу, чтоб пала от стрел Артемиды. Гектор, ты все мне теперь: и отец и нежная матерь; Ты мой единственный брат, о Гектор, цветущий супруг мой. Будь же ко мне сострадателен, здесь останься на башне; Сыну не дай сиротства, супруге не дай быть вдовою; Там на холме смоковницы войско поставь: нападенье Легче оттуда на град; там открыты для приступа стены. С той стороны уже трикраты на нас покушались Оба Аякса, Идоменей, Диомед и Атриды». Кротко ответствует гривистым шлемом украшенный Гектор: «О Андромаха, и я о том же печалюсь; но стыд мне Будет тогда от троянских мужей и от жен Илиона, Если, как робкий, сюда удалюсь, уклоняся от боя; То запрещает и сердце; доныне привык я спокойно Бодрствовать духом и биться у всех впереди, охраняя Трою, великую славу отца и мою; но предвидит Вещее сердце и тайно гласит мне тревожное чувство: Некогда день сей наступит — падет священная Троя, С нею Приам и народ царя копьеносного бодрый. Но не Трои грядущее горе, не участь Гекубы, Ни же Приамова гибель, ни же столь многих, столь храбрых Братьев моих истребленье, тогда неизбежно падущих В прах под рукою врага, сокрушают ныне так сильно Душу мою, как мысль о тебе, Андромаха, когда ты, Вслед за одеянным медною бронею мужем ахейским, Плача, отсюда пойдешь, лишенная света свободы, Или в Аргосе будешь с рабынями ткать для царицы, Иль, утомленная, тяжким сосудом в ключе Гиперейском Черпая воду, будешь в слезах поминать о Пергаме. Может быть, видя, как плачешь в своем одиночестве, скажут: «Вот вдова знаменитого Гектора, бывшего первым В войске троянском в те дни, как сражались у стен Илиона». То услыша, ты с новою вспомнишь тоской, что на свете Нет уж того, кто от рабства надежною был бы защитой. Нет! я лучше хочу, чтоб меня бездыханного скрыли В землю, чем слышать о плаче твоем и крушительном плене». Так ответствовал Гектор, и к сыну руки простер он; Робко от них отклонился и к лону кормилицы с криком Бросился милый младенец, дичася отца, устрашенный Ярким блистанием лат и косматою гривою шлема, Грозно над ним зашумевшею с медноогромного гребня. С грустной улыбкой и мать и отец посмотрели на сына. Шлем с головы снимает поспешно блистательный Гектор; Бранный убор на землю кладет и, на руки взявши Сына, целует его с умиленьем и нежно лелеет. Громко взывает потом он к бессмертным богам и Зевесу: «Царь Зевес! вы, боги Олимпа! молю вас, да будет Некогда сын мой, как я, благолюбием первый в народе, Столько же мышцею крепок и мощно господствует в Трое. Пусть со временем скажут: Отца своего превзошел он! Видя его из сраженья идущего с пышною броней, Снятой с врага — и такая хвала да порадует матерь». Так сказав, положил он в объятия нежной супруги Сына. Она, улыбаясь сквозь слезы, душистым покровом Персей одела его; и, глубокой печалию полный, Гектор, ее приласкавши рукою, приветно сказал ей: «Бедная, ты не должна обо мне сокрушаться так много; Против судьбы я никем преждевременно сослан не буду В темный Аид; но судьбы ни единый еще не избегнул Смертный, родившийся раз на земле, ни смелый, ни робкий. С миром же в дом свой пойди: занимайся порядком хозяйства, Пряжей, тканьем; наблюдай, чтоб рабы и рабыни в работе Были прилежны своей; о войне же иметь попеченье — Дело троянских мужей и мое из всех наиболе». Кончив, свой гривистый шлем поднимает блистательный Гектор. Медленным шагом и часто назад озираясь и слезы Горькие молча лия, Андромаха пошла и достигла Скоро обители Гектора; много служительниц было Собрано там за работою; все сокрушалися с нею; Заживо Гектор был в доме оплакан своем. «Неизбежно, — Мнили они, — он погибнет; мы вечно его не увидим». Истину вещая скорбь предсказала им; время настало Сбыться тому, что давно предназначено было: но прежде Славой великой покрылся могучий защитник Пергама. Пал Патрокл от руки благородного Гектора; втуне Шлем Ахиллесов и щит покрывали его; неизбежный Час судьбы наступил — и с Патроклова хладного трупа Гектор совлек Ахиллесову броню, и сеча зажглася Вкруг бездыханного юноши, прежде столь бодрого в битве. «Я к кораблям Антилоха послал возвестить Ахиллесу Гибель Патрокла; но знаю, что к нам не прядет он на помощь, Сколь ни кипел бы на Гектора злобою… Он безоружен. Нам одним защищать умерщвленного друга. Упорно Будем стоять за него; спасем бездыханное тело». — Так говорил Менелай Теламонову сыну Аяксу. «Правда, Атрид знаменитый, — Аякс отвечал Менелаю, — Ты с Мерионом Патрокла храни; наклонитесь и тело, Взяв на плеча, несите из боя. Мы ж, оба Аякса, Равные мужеством сердца, всегда неразлучные в битве, Будем стремленье троян и великого Гектора дружно Грудью своей отражать, охраняя отшествие ваше». Царь Менелай с Мерионом подъемлют Патроклово тело Сильной рукою с земли: ужаснулись трояне, увидя Тело во власти ахеян, и бросились с воплем за ними. Словно как псы, упредя звероловцев младых, на лесного Вепря, когда он поранен, кидаются вдруг, но лишь только, Бешеный, он, ощетинясь, на них обернется, в испуге Все рассыпаются — так и трояне сначала стремятся Бодро вперед, подымая мечи и двуострые копья; Но лишь только Аяксы в лице им лицем обратятся — Все бледнеют и боя начать ни один не дерзает. Царь Менелай с Мерионом бесстрашно, медлительным шагом, Идут вперед, унося из сраженья Патроклово тело; Их защищают Аяксы; блистательный Гектор с Энеем Рвутся, как львы разъяренные, силясь добычу похитить; Страшной грозой к кораблям приближается шумная битва. Робко меж тем Антилох к Ахиллесовой ставке подходит. Он сидел впереди кораблей недалеко от моря, Мрачен, тревожимый думой о том, что уже совершилось. «Горе! — он мыслил. — Зачем к кораблям в беспорядке теснятся Снова ахейцы, покинув сраженье? Страшусь, что со мною Сбудется то, что давно предсказала мне матерь: что должен Прежде меня от троян мирмидонец погибнуть храбрейший. Сердце дрожит; уж не пал ли Менетиев сын? Непреклонный Друг! а я умолял уйти к кораблям, отразивши Вражий пожар и отнюдь не испытывать с Гектором силы». Так размышлял Ахиллес — и пред ним с сокрушительной вестью Сын престарелого Нестора, слезы лиющий, явился. «Горе мне! сын благородный Пелея, ты должен о страшной Слышать беде, какой никогда не должно бы случиться! Пал Патрокл: уж теперь за его бездыханное тело Бьются; он наг — оружие Гектор могучий похитил». Мрачное облако скорби лице Ахиллеса покрыло. Обе он горсти наполнивши пеплом, главу им осыпал; Лик молодой почернел, почернела одежда и сам он, Телом великим пространство покрывши великое, в прахе Был распростерт, и волосы рвал, и бился об землю. Девы, им купно с Патроклом плененные, в страхе из ставки Выбежав, громко вопили над ним и перси терзали. С ними стенал Антилох; заливаясь слезами, всей силой Он Ахиллесовы руки держал, чтоб в безумии горя Сам он себе не пронзил изощренным оружием груди. С страшным воплем он плакал. Его услышала матерь, В доме седого отца, на дне глубокого моря. Громко она зарыдала, и к ней собрались Нереиды, Сестры младые, морской глубины златовласые девы. Полон был ими подводный серебряный дом, поражали Все они перси, печалясь с сестрой. Им Фетида сказала: «Милые сестры, Нерея бессмертные дочери, много, Много печали на сердце моем; о, горе мне бедной! Мне, Ахиллеса великого матери! Мною рожденный Сын, столь душой благородный, столь мужеством славный, в героях Первый… он цвел, как младое прекрасное древо; с любовью Нежной воспитанный, вырос и, мной наконец к Илиону Посланный, поплыл туда в кораблях острогрудых… и вечно Мне уж его не увидеть в отеческом доме Пелея; Но доколе и жив он, сиянием дня озаренный, Он осужден на страданье, и матерь ему не поможет. Милые сестры, покинем глубокое море; мне должно, Должно сына увидеть, мне должно проведать, какое Новое горе ему, не вступавшему в бой, приключилось». Так сказав, из пещеры выходит Фетида, и с нею Сестры, Нереевы дочери, слезы лиющие. Волны Моря кругом их шумят, разделяясь. Достигнувши Трои, На берег всходят одна за другою в том месте, где зрелись Все корабли мирмидонян кругом Ахиллесовой ставки. Матерь к нему подошла, зарыдала над ним и, обнявши Нежной рукой преклоненную голову сына, сказала: «Что же ты плачешь? Что бодрую душу твою сокрушило? Будь откровенен со мною! Зевес Громовержец исполнил Все, о чем ты молился, подъемля здесь руки. Ахейцы Много стыда претерпели, утратив тебя, и, теснимы Силой врагов к кораблям, безнадежно тебя призывали». Тяжко, тяжко вздохнув, отвечал Ахиллес быстроногий: «Матерь, не тщетно молил я, исполнил Зевес Громовержец Все; но какая в том польза, когда потерял я Патрокла, Друга нежнейшего, милого мне, как сиянье дневное? Он погиб, и оружие Гектор-убийца похитил, Крепкое, дивное, дар от богов олимпийских Пелею В оный день, как тебя сочетали, бессмертную, с смертным. Было бы лучше, когда б ты осталась богинею моря, Лучше, когда бы простой, не бессмертной супруги супругом Был Пелей: бесконечной тоской по утраченном сыне Будешь ты ныне крушиться; уж вечно его не увидишь В доме отца. Да и сердце мое запрещает мне доле Здесь меж живыми скитаться; но прежде Гектор заплатит Мне за Патроклову жизнь, под моею ногой издыхая». Матерь, лиющая слезы, ответствует: «То, что сказал ты, Мне возвещает, что жизни твоей прекращение близко: Сам ты за Гектором вслед неминуемо должен погибнуть — Так повелела судьба». Ахиллес возразил ей угрюмо: «Пусть я погибну теперь! Что в жизни, если Патрокла Мне защитить не дано? Далеко от любимой отчизны Пал он, а я не пришел отразить ненавистную гибель. Что я? Родительских мирных полей суждено не видать мне; Жизни Патрокла спасти я не мог; не мог быть защитой Стольким друзьям благородным, от сильного Гектора падшим. Здесь я сижу, позади кораблей, бесполезное бремя Свету, я, Ахиллес, из всех меднолатных ахеян В битве храбрейший, хотя на совете другим уступаю. О! да погибнут вражда и гнев, отемняющий часто Разум мудрейшим! сначала он сладостней меда, но скоро Пламень снедающий в сердце, вкусившем его, зажигает. Так и меня раздражил Агамемнон, царей повелитель. Но пусть будет прошедшим прошедшее; сколь ни прискорбно Сердцу оно — раздраженное сердце должно покориться. Я иду — не избегнешь меня ты, Патроклов убийца, Гектор. Свой жребий принять я готов, когда ни назначат Вечный Зевес и бессмертные боги Олимпа; и мне ли Ныне роптать на судьбу, когда и Алкид благородный, Сын Громовержца любимый, был некогда ею постигнут? Если подобный удел и меня ожидает, пусть лягу В землю, дыханье утратив; но славу великую прежде Здесь соберу, быстротечныя жизни в замену; здесь многих Дев полногрудых дарданских принужу крушиться и слезы С юных ланит отирать, закрывши руками Лица и вздохи спирая в груди, раздираемой горем. Скоро узнают, что я отдохнул. А ты не надейся, Матерь, меня удержать: никогда я не буду покорен». «Истину ты говоришь, — отвечала Фетида, — похвально Быть для друзей от беды и от смерти защитой. Но Троя Ныне владеет твоими блестящими латами; хищный Гектор, украшенный ими, ликует — хотя и недолго В них величаться ему: предназначенный час недалеко; Но безоружный, мой сын, не бросайся в тревогу Арея; Здесь помедли, доколе меня опять не увидишь. Завтра сюда на рассвете, лишь только подымется солнце, С пышной бронею, искованной богом Ифестом, приду я». Так говорила богиня и с сыном могучим простилась. К юным сестрам, среброногим богиням, потом обратяся, «Милые сестры, — сказала, — теперь погрузитеся в море, В дом возвратитесь Нерея и старцу седому пучины Всё возвестите. А я на вершину Олимпа к Ифесту Прямо отсель полечу умолять, чтоб оружие дал нам». Кончила; в лоно зыбей погрузились младые богини. Быстро к вершине Олимпа от них полетела Фетида. Тою порою ахейцы от грозного Гектора с громким Воплем бежали к своим кораблям, на брега Эллиспонта, Силясь напрасно исторгнуть из боя Патроклово тело; Гектор, как бурное пламя, гнался за ним; уж трикраты За ногу мертвого сзади хватал он, готовый добычу Вырвать из рук у ахеян, и кликал троян, и трикраты Силою всею Аяксы его отражали от трупа. Яростный, пламенный, все низвергал он; то, бегая быстро, Бился в толпе; то, стоя недвижим, сзывал громогласно В битву своих и рвался неотступно на хладное тело. Так над растерзанной ланью, голодный, очами сверкая, Лев космолапый сидит, не тревожася пастырей криком. Тщетно Аяксы отважные борются с ним; овладел бы Он неизбежно Патроклом с великою славой, когда бы Ира с небес не послала Ириду к Пелееву сыну: «Сын Пелеев, беги, беги на помощь к Патроклу; Битва уже подошла к кораблям. Посмотри: убивают Страшно друг друга, одни — отбиваясь, другие — стремяся Тело схватить; одолеют трояне; блистательный Гектор Скоро похитит Патрокла, и в Трою умчит, и на башне Выставит голову, снятую с плеч в посрамленье ахеян. Полно медлить: иль псам напитаться Патрокловым телом. Встань, безоружный, взбеги на раскат; покажися троянам; Образ твой ужас нагонит на них; ободрятся ахейцы». Так Ахиллесу богиня Ирида сказала и скрылась. Гласом ее возбужденный, вскочил Ахиллес. И Афина Мощные плечи ему облачила эгидой ужасной, Огненной тучей главу обвила, и с нее заблистали Грозно лучи, озаряя окрестность. Как дым, извиваясь, Всходит далеко на острове, ратью врагов обложенном (Бодро весь день осажденные бьются, но сядет лишь солнце, Всюду костры зажигают, и с яркими искрами пламя Всходит великим столбом и, окрест отраженное морем, Светит, чтоб видели путь корабли, приносящие помощь), Так с головы Ахиллеса блистанье в эфир подымалось. Он взбежал на раскат и, став на виду у ахеян, Крикнул… пронзительный крик повторила Паллада Афина Отзывом громким: троян обуял неописанный ужас. Так оглушительный гром боевыя трубы, возвещая Приступ, незапно мутит осажденных. Едва Ахиллесов Голос послышался, дрогнуло каждого сердце; все кони, Гибель почуя, подняли гривы и с топотом громким Вспять понесли колесницы; правители их в исступленье, С бледным лицем, обратяся назад, неподвижным смотрели Оком на грозный лица Ахиллесова блеск. Троекратно Крикнул он с валу на них — троекратно, разбитые страхом, Войска троян и союзных назад в беспорядке бросались. Тут от своих колесниц и от собственных копий двенадцать Храбрых дарданян погибло. Ахейцы, похитив Патрокла, В ставке простерли его на одре, и друзья окружили Тело. Пришел Ахиллес. Залился он слезами, увидя Друга, пред ним на одре неподвижно лежащего, острой Медью пронзенного: сам он недавно его на сраженье, Броней своею облекши, послал: но назад не пришел он. Тою порой, постоянный в течении Гелиос, волю Иры свершая, сошел неохотно к водам Океана, В них потонувшее солнце исчезло, и войско ахеян После губительной брани в глубокий покой погрузилось. Но трояне вкусить не могли ни покоя, ни пищи, Смутно они собрались на совет. Опершися на копья, Все стояли, и сесть не дерзал ни единый, и всем им Сердце тревожила мысль о явившемся в бой Ахиллесе. Полидамант благомыслящий, Гекторов друг осторожный, Первый подал совет: покинув поле сраженья, В Трою войти. «Нам теперь благовонная ночь благосклонна. — Так он сказал. — Ахиллеса держит она. Но заутра, В поле увидя нас, выйдет он в битву. Тогда неизбежно Многие будут добычею псов. Удалимся же в Трою, покуда Время, на торжище ночь проведем под небом открытым; С первым же блеском денницы сберемся на стены; пускай он Боя отведать приближится к ним; лишь напрасно могучих Коней своих утомит; но в Трою ему не ворваться». Сумрачен, брови нахмуря, ответствовал пламенный Гектор: «Полидамант, осторожный совет твой теперь бесполезен; Нам ли, как робким, бежать в огражденную башнями Трою? Мы ль не устали еще, за стенами теснясь, укрываться? Некогда город Приамов, меж всеми народами славный, Был знаменит на земле изобилием меди и злата; Но уж давно из печальных жилищ изобилие скрылось. Мы раздражили Зевеса: во Фригии, в крае союзном Пышной Меонии, проданы лучшие утвари наши. Ныне ж, когда мне могучий Кронион, Зевес Вседержитель, Славу послал отразить к кораблям меднолатных ахеян, Я ли укроюся в Трое? Какой же совет подаешь ты? Кто из троян покорится ему? Здесь я повелитель. Слушайте ж слово мое и мою исполните волю: Пищу пускай по дружинам разделят; насытьтесь, но каждый Будь осторожен, и страж да не дремлет на страже. Заутра С первым сияньем денницы, оружие медное взявши, Мы побежим к кораблям на решительный приступ. И если Правда, что встал Ахиллес, то недоброе время он выбрал; Я не страшуся его, беспощадного, встретить; отважно Стану пред ним, не заботясь, меня ли, его ли украсит Славою бой… неподкупен Арей, и разящих разит он». Гектор сказал, и трояне, согласные с ним, отвечали Плеском шумящим… слепцы! им Паллада затмила рассудок: Злое благому они предпочли и осталися в поле. В горе и плаче ту ночь над Патрокловым телом ахейцы, Глаз не смыкая, всю провели. Ахиллес, положивши Мощные руки на грудь неподвижную друга, со стоном Плакал. Так львица грозная рычет, когда звероловец Львенка младого ее из глубокого лога похитил: Злобяся, рыщет она по ущелиям с жалобным ревом. Так Ахиллес вопиял, окруженный толпой мирмидонян: «Боги! сколь были надежды мои безрассудны, когда я, Тщась утолить сокрушенье Менетия, дал обещанье Вместе с украшенным славой Патроклом в Опунт возвратиться, Трою разрушив и много богатой добычи скопивши. Смертный замыслит одно, а Зевес совершает иное! Оба единую землю мы кровью своей напитаем Здесь, в отдаленном Троянском краю. И меня не увидят Вечно в жилище отцов ни Пелей, мой родитель Дряхлый, ни матерь Фетида. Здесь лягу, покрытый могилой. Если же после Патрокла назначено в землю сойти мне, О мой Патрокл! я твое совершу погребенье, повергнув Голову Гектора с броней его пред тобой и двенадцать Юношей пленных, сынов благороднейших Трои, заклавши В почесть твою и обиженной тени твоей в утешенье! С миром же спи у моих кораблей в ожидании мести; Пусть троянки, плененные нами, и денно и нощно Плачут дотоле над телом твоим и перси терзают». С сими словами друзьям повелел Ахиллес благородный, Чистой водою огромный котел треножный наполнив, Прах с запекшейся кровию смыть с Патроклова тела. Ставят треножник на яркий огонь, и шумящей струею Льется в него ключевая вода и хворост бросают В пламя: оно обхватило котел, и вода закипела В медном звенящем сосуде. Омытое теплою влагой, Тело умаслили тучным елеем; потом, ароматной Девятилетнею мазью наполнивши раны, простерли Тихо его на одре и, покрыв полотном драгоценным, Купно и тело и ложе блестящею тканью одели. Эос младая в одежде багряной, бессмертным и смертным День приносящая, встала из вод Океана. Фетида С дивной, Ифестом ей данной бронею пришла к Ахиллесу; Он распростертый лежал над бездушным Патроклом и громко Плакал; окрест мирмидоняне в мрачном молчанье сидели. Тихо меж ними прошла среброногая матерь богиня К сыну и, за руку взявши его, умиленно сказала: «Сын мой, оставим покоиться мертвого, сколько б о нем мы В сердце своем ни крушились: он силой бессмертных постигнут. Я принесла невредимую броню от бога Ифеста, Чудо красы: ни на ком из людей не бывало подобной». Так сказав, положила Фетида к ногам Ахиллеса Броню; громкий оружие звук издало: мирмидонян Ужас проникнул: взглянуть не посмел ни единый богине Прямо в лице, и все трепетали. Но гневом сильнейшим, Броню узря, закипел Ахиллес; глаза засверкали Искрами, вспыхнув под тенью ресниц, как ужасное пламя; Жадной рукою он броню схватил и, даром чудесным Бога Ифеста плененный, им стал любоваться; но скоро Снова сделался мрачен; потом, обратяся к Фетиде, «Матерь, — сказал он, — оружие дивно твое, и немедля Выйду я в битву. Но сердце мое неспокойно; он будет Здесь бездыханный лежать; насекомые жадные могут В раны влететь, в них червь поселится и может гниенье, В тело проникнувши, образ его опозорить прекрасный». «Будь, мой возлюбленный сын, беззаботен, — сказала Фетида, — С ним неразлучная, стану сама разгонять насекомых, Жадно снедающих тело убитого мужа; хотя бы Медленный года над ним совершился полет, я нетленным Тело его сохраню, и еще он прекраснее будет». С сими словами она проливает на раны Патрокла Сок благовонный амврозии с нектаром светло-пурпурным. Берегом моря поспешно потек Ахиллес благородный; На голос звучный его собралися ахейцы. Прискорбно Руку он подал Атриду, и был примирительной жертвой Поздний меж ними союз утвержден. Агамемнон могучий Дал повеленье дары отнести к Ахиллесу.Немедля Царь Одиссей с сыновьями почтенного Нестора, с славным Сыном Филия Мегитом, с Фоантом и с ними Креонов Сын Ликомед, Мерион, Меланипп к Агамемнону в ставку Идут и, выбрав семь драгоценных треножников, двадцать Светлых сосудов, двенадцать коней и семь рукодельных Пленниц с осьмой Бризеидой, отходят в шатер Ахиллесов, Царь Одиссей впереди с десятью талантами злата. Все потом, окружив Ахиллеса, его приглашают С ними обед разделить: но, тяжко вздохнув, отвечал он: «О друзья! умоляю вас, если хоть мало я дорог Вашему сердцу, не требуйте ныне, чтоб я насладился Вашею пищею: горе всю душу мою раздирает. Нет, не коснусь ни к чему до самыя поздния ночи». Все полководцы простились тогда с Ахиллесом; остались Оба Атрида, Идоменей, Одиссей благородный, Нестор и старец Феникс. Прояснить омраченную душу Друга старались они разговором веселым; но тщетно. Сумрачен был он, лишь битвы единой алкал, непрестанно Думал о мертвом, об нем лишь одном говорил непрестанно: «О, сколь часто бывало, что сам ты заботливо, бедный, В ставку мою прибегал с подкрепительной утренней пищей, Мне возвещая, что войско ахеян шатры покидало, Снова с троянами в битву готовое выйти: а ныне Здесь ты лежишь, бездыханный! Не может мое услаждаться Сердце ни пищей, ни сладким вином без тебя. Я толь сильным Не был бы горем сражен, и услышав о смерти Пелея, Льющего слезы во Фтии своей обо мне отдаленном, Бьющемся в чуждом краю за обиду Елены презренной, Ни же печальную весть получивши о сыне, в Скиросе Мне расцветающем, богоподобном Неоптолеме, Если он жив! — Я доныне всегда упованием тайным Сердце свое утешал, что погибну один, разлученный С славным конями Аргосом, в Троянской земле, что, в пределы Фтии родной возвратяся, ты сам в кораблях белокрылых Сына в Скиросе возьмешь и ему покажешь в отчизне Все богатства мои, рабов и царевы чертоги. Чувствовал я, что тогда уж Пелей иль в земле, бездыханный, Будет лежать, иль, может быть, грустно свой век доживая, Будет согбен от печали и лет, все боясь, что от Трои Вестник придет и скажет ему: «Ахиллеса не стало». Так говорил он и плакал. Сидевшие с ним воздыхали, Каждый о том помышляя, что в доме далеком оставил. Взор сострадательный с неба Зевес на печальных склонивши, Быстро к богине Палладе крылатую речь обращает: «Или, Паллада, покинут тобой Ахиллес благородный? Видишь, как он на брегу, у своих кораблей черногрудых, Плача о мертвом Патрокле, сидит одинокий. Другие Утренней пищей себя подкрепляют; но он не приемлет Пищи. Лети ж и во грудь Ахиллесу амврозии сладкой С нектаром влей, чтоб от голода сил он своих не утратил». Так Зевес говорил, упреждая желанье Афины. Быстро она — как орел с необъятными крыльями, с звонким Криком — к шатрам полетела с небес. Уж ахейцы толпились, В бой ополчаясь. Во грудь Ахиллеса амврозии сладкой С нектаром тайно Афина влила, чтоб от голода силы Он не утратил, и снова потом возвратилась в обитель Зевса. Ахейцы волнами текли, корабли покидая. Словно как частый, клоками сыплющий снег, уносимый Северным, быстро эфир проясняющим ветром, из ставок Сыпались шлемы бесчисленны, рой за сверкающим роем, Круто согбенные латы, из ясеня твердого копья, С острою бляхой щиты; до небес восходило сиянье; В блеске оружий смеялась земля; под ногами бегущих Берег гремел. Посреди их броней Ахиллес облекался. Зубы его скрежетали, и очи, как быстрое пламя, Рдели, сверкая; но сердце его нестерпимой печалью Было наполнено. Злобой кипя, на троян разъяренный, Взял он доспехи, чудесное бога Ифеста созданье; Голени в светлые, гладкие поножи прежде облекши, Каждую пряжкой серебряной туго стянул он; огромным Панцирем мощную грудь обложил; на плечо драгоценный Меч с рукоятью серебряной, с лезвием медным повесил. После надел необъятный, тяжкий, блеском подобный Полному месяцу щит: как далекий маяк мореходцам Светит во мгле, пламенея один на вершине утеса — Буря же вдаль от друзей их несет по шумящему морю — Так лучезарно светился божественный щит Ахиллесов, Чудо искусства. Потом на главу он надвинул тяжелый Гривистый шлем; он сиял, как звезда, и густым златовласым Конским хвостом был украшен на нем воздымавшийся гребень. Броней одеянный, силу свою Ахиллес испытует: Двигался в ней он свободно, и члены обнявшая броня Легче казалася крыл и как будто его подымала. Тут он отцово копье из ковчега прекрасного вынул, Тяжкоогромное — в сонме ахеян его ни единый Двинуть не мог, но легко им играла рука Ахиллеса: Ясень могучий с гордой главы Пелиона срубивши, Создал Хирон то копье для Пелея, врагам на погибель. Автомедон и Алким на коней возложили поспешно Светлую сбрую и удила силой втеснили им в зубы; Туго потом натянувши бразды, впереди колесницы Их укрепили. Автомедон в колесницу с блестящим Прянул бичом. Ахиллес, изготовясь в кровавую битву, Стал позади, как Гелиос дивной бронею сияя. Тут громогласно к Пелеевым бодрым коням он воскликнул: «Ксанф и Валий, славные дети Подарги, вернее, Добрые кони, вы ныне правителю вашему будьте; Сытого боем его к кораблям возвратите; не мертвым В поле оставьте, подобно Патроклу». На то легконогий, Дышащий пламенем Ксанф отвечал, до копыт наклонивши Гордую голову — пышная грива упала на землю; Ира лилейной рукой разрешила язык — он промолвил: «Так, мы живого еще тебя принесем, сын Пелеев; Но предназначенный день твой уж близко. Не нашей Волей, но силою бога и строгой судьбой то свершилось; Нет, не мы замедленьем своим и безвременной ленью Дали троянам похитить Патроклову крепкую броню; Сын густовласыя Литы, бог неизбежный постигнул В битве его и Гектора честью победы украсил. Пусть на бегу мы полет опреждаем Зефира, из легких Ветров легчайшего веяньем крыл благовонных — но ведай: Ты от могучего бога и смертного мужа погибнешь». Он сказал, и язык обезмолвила сила Эринний. Сумрачен ликом, ему отвечал Ахиллес быстроногий: «Ксанф, для чего бесполезно мне смерть прорицаешь? И сам я Знаю, что мне, далеко от отца и от матери, должно Здесь по закону судьбы умереть. Но я все не престану Биться и мучить троян ненасытною битвой». Звучно он крикнул, и с топотом громким помчалися кони; Следом за ним из заград побежали ахейцы. Трояне Ждали их в поле, густыми толпами построясь на холме. Вечный Зевес с многоглавой вершины Олимпа Фемиду Всех богов пригласить на совет посылает. Богиня Им повелела собраться в обителях неба. Предстали Все, и самые боги потоков и в тенистых рощах, В темных долинах, в источниках тайных живущие нимфы; Древний один Океан не явился. В чертогах, Ифестом Созданных с дивным искусством по воле Зевеса, на тронах Боги сидели кругом Громовержца. Призванью Фемиды Сам Посидон покорился. Он вышел из вод и с другими Сел на совет. Наконец вопросил он владыку Зевеса: «Бог громоносный, зачем ты призвал нас в чертоги Олимпа? Или решить замышляешь ты участь троян и ахеян, Вышедших в поле и снова исполненных яростью битвы?» В тучах гремящий Зевес, отвечая, сказал Посидону: «Бог, колебатель земли, ты мои помышления знаешь, Знаешь, о чем сей совет. И о гибнущих ум мой печется. Здесь я буду сидеть, на скале высочайшей Олимпа, Зрелищем боя себя услаждая. Но вам позволяю К войскам троян и ахеян идти, и можете помощь Той стороне подавать, на которую склонит вас сердце. Если один Ахиллес нападет на троян — ни мгновенья В поле они не подержатся против Пелидовой силы; Трепет их всех поразил при едином его появленье. Ныне ж, когда он так сильно разгневан погибелью друга, Я страшусь, чтоб, судьбе вопреки, не разрушил и Трои». Так говорил Зевес, и вспылали бессмертные боем. С неба они, разделясь, ко враждующим ратям слетели. Мощная Ира пошла к кораблям с Палладой Афиной; С ней Посидон, облегающий землю, и Эрмий, обильный Кознями, щедрый податель богатства, и медленно-тяжкий, Пламенноокий Ифест, чрез силу влекущий хромую Ногу. Но шлемом блестящий Арей обратился к троянам, С ним полнокудрый Феб и меткостью стрел Артемида Гордая, Лито, и Ксанф, и Киприда с улыбкой приветной. Были надменны ахейцы, пока не вмешалися боги В бой — Ахиллес появленьем своим, по долгом покое, Их ободрил, а трояне при виде Пелеева сына, Блеском брони Арею подобного, все трепетали, — Но лишь только сошли олимпийцы ко смертным, Эриннис Страшно свирепствовать вдруг начала. То стоя на вале, Подле глубокого рва, то на бреге шумящего моря Гласом могучим Афина кричала. И черной подобен Буре, Арей завывал, то с горней вершины Пергама Клича троян, то бегая взад и вперед у высокой Каликолоны, вне стен, не вдали Симоисова брега. Так олимпийские боги рать на рать возбуждали. Скоро везде запылал разрушительный бой истребленья. Страшно гремел всемогущий отец людей и бессмертных С неба; внизу колебал Посидон необъятную землю; Горы тряслись; от подошвы богатой потоками Иды Все до вершины ее и Пергам с кораблями дрожало. В царстве глубокой подземныя тьмы Айдоней возмутился; Бледен с престола сбежал он и крикнул, страшася, чтоб свыше Твердой земли не пронзил Посидон Сокрушитель, чтоб оку Смертных людей и богов неприступный Аид не открылся, Страшный, мглистый, пустой и бессмертным самим ненавистный.

Сид

(отрывок) ^*

Горные испанцы вместе с религиею, законами, честью и свободою предков своих визиготфов сохранили и употребление языка романского.

То были необразованные люди, характера дикого, гордые, отважные, не способные покорствовать рабскому игу.

Каждая долина была особенною малою областью.

В сих долинах властвовали графы, коим короли визиготфские вверяли наблюдение правосудия в мирные дни и предводительство народного войска во дни военные.

Когда пала монархия, сии графы были почитаемы военачальниками и покровителями народа.

Народ сей был составлен большею частию из переселенцев, покинувших свою родину, дабы среди бесплодных утесов спасти религию и законы отцов своих. Там не было отдаваемо никаких отличных почестей фортуне: под кровлею бедной хижины часто находили человека, победившего в сражении. Вероятно, что в сии времена вошла в испанские нравы сия кастильская спесь, замечаемая ныне в самых нищих.

Санхо Великий, король кастильский, в начале XI века соединил под державу свою почти все христианские области полуострова; от него зависели Астурия, Наварра и Аррагония; он первый принял титул короля Кастилиии может быть почитаем родоначальником королевских домов Испании.

При сем короле родился Дон-Родриго Диац (сын Диега), прозванный Саидом, или Сидом (господином) от побежденных им мавров. Наименованный главным военачальником армии от короля кастильского, он получил еще прозвание Кампеадора (воителя).

Замок Бивар, недалеко от Бургоса, завоеванный отцом его Дон-Диегом, был местом его рождения. С женской стороны происходит он от древних графов Кастильских. Знаменитый породою, он приобрел богатство мужеством и оружием. Подвиги его сохранились в народных песнях, или романсах, из которых здесь предлагается извлечение.

Сид в царствование короля Фердинанда

I

Пятерых царей неверных Дон-Родриго победил; И его назвали Сидом Побежденные цари. Их послы к нему явились И в смирении подданства Так приветствовали Сида: «Пять царей, твоих вассалов, Нас с покорностью и данью, Добрый Сид, к тебе прислали». «Ошибаетесь, друзья! — Дон-Родриго отвечал им. — Не ко мне посольство ваше: Неприлично господином Называть меня в том месте, Где господствует Великий Фердинанд, мой повелитель: Всё его здесь, не мое». И король, таким смиреньем Сида храброго довольный, Говорит послам: «Скажите Вы царям своим, что, если Господин их Дон-Родриго Не король, то здесь по праву С королем сидит он рядом, И что все, чем я владею, Завоевано мне Сидом». С той поры не называли Знаменитого Родрига Мавры иначе, как Сидом.

II

Полных семь лет без успеха Неприступную Коимбру Осаждал Дон-Фердинанд. Никогда б не одолел он Неприступныя Коимбры, Крепкой башнями, стенами… Но является Сан-Яго, Рыцарь господа Христа: На коне он скачет белом, С головы до ног в доспехах Свежих, чистых и блестящих. «Сим ключом, который блещет У меня в руках (сказал он), Завтра утром на рассвете Отопру я Фердинанду Неприступную Коимбру». И король вступил в Коимбру; И мечеть ее назвали Церковью Марии Девы. Там был рыцарем поставлен Дон-Родриго, граф Биварский. Сам король своей рукою Меч к бедру его привесил, Дал ему лобзанье мира; Только не дал акколады, Ибо то уж для другого Было сделано им прежде; И, в особенную почесть, Конь в блестящей сбруе Сиду Подведен был королевой, А инфанта золотые На него надела шпоры.

III

Мрачен, грустен Дон-Диего… Что сравнить с его печалью? День и ночь он помышляет О бесчестии своем. Посрамлен навеки древний, Знаменитый дом Ленесов; Не равнялись ни Иниги, Ни Аварки славой с ним. И болезнью и летами Изнуренный, старец видит Близкий гроб перед собою; Дон-Гормас же, злой обидчик, Торжествующий, гуляет, Не страшась суда и казни, По народной площади. Напоследок, свергнув бремя Скорби мрачно-одинокой, Сыновей своих созвал он И, ни слова не сказавши, Повелел связать им крепко Благородные их руки. И, трепещущие, робко Вопрошают сыновья: «Что ты делаешь, родитель? Умертвить ли нас замыслил?» Нет душе его надежды! Но когда он обратился К сыну младшему Родригу, В нем опять она воскресла; Засверкав очами тигра, Возопил младой Родриго: «Развяжи, отец, мне руки! Развяжи! когда б ты не был Мой отец, я не словами Дал себе тогда б управу; Я бы собственной рукою Внутренность твою исторгнул; Мне мечом или кинжалом Были пальцы бы мои!» «Сын души моей, Родриго! Скорбь твоя — мне исцеленье; Грозный гнев твой — мне отрада; Будь защитник нашей чести: Ей погибнуть, если ныне Ты не выкупишь ее». И Родригу рассказал он Про свою тогда обиду И его благословил.

IV

Удаляется Родриго, Полон гнева, полон думы О враге своем могучем, О младых своих летах. Знает он, что в Астурии Дон-Гормас богат друзьями, Что в совете королевском И в сраженье первый он. Но того он не страшится: Сын гидальга благородный, Он, родившись, обязался Жизнью жертвовать для чести. И в душе своей он молит От небес — одной управы, От земли — простора битве, А от чести — подкрепленья Молодой своей руке. Со стены он меч снимает, Древней ржавчиной покрытый, Словно трауром печальным По давнишнем господине. «Знаю, добрый меч, — сказал он, — Что тебе еще постыдно Быть в руке незнаменитой; Но когда я поклянуся Не нанесть тебе обиды, Ни на шаг в минуту боя Не попятиться… пойдем!»

V

Там на площади дворцовой Сид увидел Дон-Гормаса Одного, без провожатых, И вступил с ним в разговор: «Дон-Гормас, ответствуй, знал ли Ты о сыне Дон-Диега, Оскорбив рукою дерзкой Святость старцева лица? Знал ли ты, что Дон-Диего Есть потомок Лайна Калва, Что нет крови благородней, Нет щита его честней? Знал ли, что пока дышу я, Не дерзнет никто из смертных — Разве бог один всевышний — Сделать то без наказанья, Что дерзнул с ним сделать ты?» «Сам едва ли ты, младенец (Отвечал Гормас надменно), Знаешь жизни половину». «Знаю твердо! половина Жизни: почесть благородным Воздавать, как то прилично; А другая половина: Быть грозою горделивых, И последней каплей крови Омывать обиду чести». «Что ж? Чего, младенец, хочешь?» «Головы твоей хочу я». «Хочешь розог, дерзкий мальчик; Погоди, тебя накажут, Как проказливого пажа». Боже праведный, как вспыхнул При таком ответе Сид!