Том 3. Поэмы 1828-1834

Лермонтов Михаил Юрьевич

12

Раздвинул тучи месяц золотой, Как херувим духов враждебных рой, Как упованья сладостный привет От сердца гонит память прошлых бед. Свидетель равнодушный тайн и дел, Которых день узнать бы не хотел, А тьма укрыть, он странствует один, Небесной степи бледный властелин. Обрисовав литвинки юный лик, В окно светлицы луч его проник, И, придавая чудный блеск стеклу, Беспечно разыгрался на полу, И озарил персидский он ковер, Высоких стен единственный убор. Но что за звук раздался за стеной? Протяжный стон, исторгнутый тоской, Подобный звуку песни… если б он Неведомым певцом был повторен… Но вот опять! Так точно… кто ж поет? Ты, пленница, узнала! верно тот, Чей взор туманный, с пасмурным челом, Тебя смутил,

тебе давно знаком! Несбыточным мечтаньям предана, К окну склонившись, думает она: В одной Литве так сладко лишь поют! Туда, туда меня они зовут, И им отозвался в груди моей Такой же звук, залог счастливых дней!

13

Минувшее дышало в песни той, Как вольность — вольной, как она — простой; И всё, чем сердцу родина мила, В родимой песни пленница нашла. И в этом наслажденьи был упрек; И всё, что женской гордости лишь мог Внушить позор, явилось перед ней, Хладней презренья, мщения страшней. Она схватила лютню, и струна Звенит, звенит… и вдруг пробуждена Восторгом и надеждою, в ответ Запела дева !..этой песни нет Нигде. — Она мгновенна лишь была, И в чьей груди родилась — умерла. И понял, кто внимал! — Не мудрено: Понятье о небесном нам дано, Но слишком для земли нас создал бог, Чтоб кто-нибудь ее запомнить мог.

14

Взошла заря, и отделился лес Стеной зубчатой на краю небес. Но отчего же сторож у ворот Молчит и в доску медную не бьет? Что терем не обходит он кругом? Ужель он спит? — Он спит — но вечным сном! Тяжелый кинут на землю затвор; И близ него старик: закрытый взор, Уста и руки сжаты навсегда, И вся в крови седая борода. Сбежалась куча боязливых слуг; С бездействием отчаянья вокруг Убитого, при первом свете дня, Они стояли, головы склоня; И каждый состраданием пылал, Но что начать, никто из них не знал. И где ночной убийца? Чья рука Не дрогнула над сердцем старика? Кто растворил высокое окно И узкое оттуда полотно Спустил на двор? Чей пояс голубой В песке затоптан маленькой ногой? Где странники? К воротам виден след… Понятно всё… их нет! — и Клары нет!

15

И долго неожиданную весть Никто не смел Арсению принесть. Но наконец решились: он внимал, Хотел вскочить, и неподвижен стал, Как мраморный кумир, как бы мертвец, С открытым взором встретивший конец! И этот взор, не зря, смотрел вперед, Блестя огнем, был холоден как лед, Рука, сомкнувшись, кверху поднялась, И речь от синих губ оторвалась: На клятву походила речь его, Но в ней никто не понял ничего; Она была на языке родном — Но глухо пронеслась, как дальний гром !..

16

Бежали дни, Арсений стал опять, Как прежде, видеть, слышать, понимать, Но сердце, пораженное тоской, Уж было мертво, — хоть в груди живой. Умел изгнать он из него любовь; — Но что прошло, небывшим сделать вновь Кто под луной умеет? Кто мечтам Назначит круг заветный, как словам? И от души какая может власть Отсечь ее мучительную часть? Бежали дни, ничем уж не был он Отныне опечален, удивлен; Над ним висеть, чернеть гроза могла, Не изменив обычный цвет чела; Но если он, не зная отвести, Удар судьбы умел перенести, Но если показать он не желал, Что мог страдать, как некогда страдал, То язва, им презренная, потом Всё становилось глубже, — день со днем! — Он Клару не умел бы пережить, Когда бы только смерть… но изменить? — И прежде презирал уж он людей: Отныне из безумца — стал злодей. И чем же мог он сделаться другим, С его умом и сердцем огневым?

17

Есть сумерки души, несчастья след, Когда ни мрака в ней, ни света нет. Она сама собою стеснена, Жизнь ненавистна ей и смерть страшна; И небо обвинить нельзя ни в чем, И как на зло всё весело кругом! В прекрасном мире — жертва тайных мук, В созвучии вселенной — ложный звук, Она встречает блеск природы всей, Как встретил бы улыбку палачей Приговоренный к казни! — И назад Она

кидает беспокойный взгляд, Но след волны потерян в бездне вод, И лист отпавший вновь не зацветет! Есть демон, сокрушитель благ земных, Он радость нам дарит на краткий миг, Чтобы удар судьбы сразил скорей. Враг истины, враг неба и людей, Наш слабый дух ожесточает он, Пока страданья не умчат как сон Всё, что мы в жизни ценим только раз, Всё, что ему еще завидно в нас !..

18

Против Литвы пошел великий князь. Его дружины, местью воспалясь, Грозят полям и рощам той страны, Где загорится пламенник войны. Желая защищать свои права, Дрожит за вольность гордая Литва, И клевы хищных птиц, и зуб волков Скользят уж по костям ее сынов.

19

И в русский стан, осенним, серым днем, Явился раз, один, без слуг, пешком, Боец, известный храбростью своей, — И сделался предметом всех речей. Давно не поднимал он щит и шлем, Заржавленный покоем! — И зачем Явился он? Не честь страны родной Он защищать хотел своей рукой; И между многих вражеских сердец Одно лишь поразить хотел боец.

20

Вдоль по реке с бегущею волной Разносит ветер бранный шум и вой? В широком поле цвет своих дружин Свели сегодня русский и литвин. Чертой багряной серый небосклон От голубых полей уж отделен, Темнеют облака на небесах, И вихрь несет в глазах песок и прах: Всё бой кипит; и гнется русский строй, И, окружен отчаянной толпой, Хотел бежать… но чей знакомый глас Все души чудной силою потряс? Явился воин: красный плащ на нем, Он без щита, он уронил шелом; Вооружен секирою стальной, Предстал — и враг валится, и другой, С запекшеюся кровью на устах, Упал с ним рядом. Обнял тайный страх Сынов Литвы: ослушные кони Браздам не верят! тщетно бы они Хотели вновь победу удержать: Их гонят, бьют, они должны бежать! Но даже в бегстве, обратясь назад, Они ударов тяжких сыплют град.

21

Арсений был чудесный тот боец. Он кровию решился наконец Огонь в груди проснувшийся залить. Он ненавидит мир, чтоб не любить Одно созданье! Кучи мертвецов Кругом него простерты без щитов, И радостью блистает этот взор, Которым месть владеет с давных пор. Арсений шел, опередив своих, Как метеор меж облаков ночных; Когда ж заметил он, что был один Среди жестоких, вражеских дружин, То было поздно! — «Вижу, час настал!» — Подумал он, и меч его искал Своей последней жертвы. — «Это он!» — За ним воскликнул кто-то. — Поражен, Арсений обернулся, — и хотел Проклятье произнесть, но не умел. Как ангел брани, в легком шишаке, Стояла Клара, с саблею в руке; И юноши теснилися за ней, И словом, и движением очей Распоряжая пылкою толпой, Она была, казалось, их судьбой. И встретивши Арсения, она Не вздрогнула, не сделалась бледна, И тверд был голос девы молодой, Когда, взмахнувши белою рукой, Она сказала: «Воины! вперед! Надежды нет, покуда не падет Надменный этот русский! Перед ним Они бегут — но мы не побежим. Кто первый мне его покажет кровь, Тому моя рука, моя любовь!»

22

Арсений отвернул надменный взор, Когда он услыхал свой приговор. «И ты против меня!» — воскликнул он; Но эта речь была скорее стон, Как будто сердца лучшая струна В тот самый миг была оборвана. С презреньем меч свой бросил он потом, И обернулся медленно плащом, Чтобы из них никто сказать не смел, Что в час конца Арсений побледнел. И три копья пронзили эту грудь, Которой так хотелось отдохнуть, Где столько лет с добром боролось зло, И наконец оно превозмогло. Как царь дубровы, гордо он упал, Не вздрогнул, не взглянул, не закричал. Хотя б молитву или злой упрек Он произнес! Но нет! он был далек От этих чувств: он век счастливый свой Опередил неверющей душой; Он кончил жизнь с досадой на челе, Жалея, мысля об одной земле, — Свой ад и рай он здесь умел сыскать. Других не знал, и не хотел он знать !..