Том 3. Поэмы 1828-1834

Лермонтов Михаил Юрьевич

IV

«И мог ли я во цвете лет, Как вы, душой оставить свет И жить, не ведая страстей, Под солнцем родины моей? Ты позабыл, что седина Меж этих кудрей не видна, Что пламень в сердце молодом Не остудить мольбой, постом! Когда над бездною морской Свирепой бури слышен вой И гром гремит по небесам, Вели не трогаться волнам, И сердцу бурному вели Не слушать голоса любви !.. Да если б черный сей наряд Не допускал до сердца яд, Тогда я был бы виноват; Но под одеждой власяной Я человек, как и другой! И ты, бесчувственный старик, Когда б ее небесный лик Тебе явился хоть во сне, Ты позавидовал бы мне И в исступленьи, может быть, Решился б также согрешить, Отвергнув всё, закон

и честь, Ты был бы счастлив перенесть За слово, ласку или взор Мое страданье, мой позор !..

V

«Я о спасеньи не молюсь, Небес и ада не боюсь; Пусть вечно мучусь: не беда! Ведь с ней не встречусь никогда! Разлуки первый, грозный час Стал веком, вечностью для нас! И если б рай передо мной Открыт был властью неземной, Клянусь, я, прежде чем вступил, У врат священных бы спросил, Найду ли там, среди святых, Погибший рай надежд моих? Нет, перестань, не возражай… Что без нее земля и рай? Пустые звонкие слова, Блестящий храм без божества! Увы! отдай ты мне назад Ее улыбку, милый взгляд, Отдай мне свежие уста, И голос сладкий, как мечта… Один лишь слабый звук отдай… О! старец! что такое рай ?..

VI

«Смотри, в сырой тюрьме моей Не видно солнечных лучей; Но раз на мрачное окно Упал один — давным давно; И с этих пор между камней Ничтожный след веселых дней Забыт, как узник, одинок Растет бледнеющий цветок; Но вовсе он не расцветет, И где родился — там умрет; И не сходна ль, отец святой, Его судьба с моей судьбой? Знай, может быть ее уж нет… И вот последний мой ответ: Поди, беги, зови скорей Окровавленных палачей: Судить и медлить вам на что? Она не тут — и всё ничто! Прощай, старик; вот казни час: За них молись… в последний раз Тебе клянусь перед творцом, Что не виновен я ни в чем. Скажи: что умер я как мог, Без угрызений и тревог, Что с тайной гибельной моей Я не расстался для людей… Забудь, что жил я… что любил Гораздо более, чем жил! Кого любил? отец святой, Вот что умрет во мне, со мной; За жизнь, за мир, за вечность вам Я этой тайны не продам!»

VII

…И он погиб, — и погребен. И в эту ночь могильный звон Был степи ветром принесен К стенам обители другой, Объятой сонной тишиной, И в храм высокий он проник… Там, где сиял Мадонны лик В дыму трепещущих лампад, Как призраки стояли в ряд Двенадцать дев, которых свет Причел к умершим с давних лет; Неслась мольба их к небесам, И отвечал старинный храм Их песни мирной и святой, И пели все, кроме одной. Как херувим, она была Обворожительно мила. В ее лице никто б не мог Открыть печали и тревог. Но что такое женский взгляд? В глазах был рай, а в сердце ад! Прилежным ухом у окна Шум ветра слушала она, Как будто должен был принесть Он речь любви иль смерти весть !.. Когда ж унылый звон проник В обширный храм — то слабый крик Раздался, пролетел и в миг Утих. Но тот, кто услыхал, Подумал, верно, иль сказал, Что дважды из груди одной Не вылетает звук такой !.. Любовь и жизнь он взял с собой.

Каллы ^* [4]

Черкесская повесть

'Т is the clime of the East; 't is the land of the Sun —

Can he smile on such deeds as his children have done?

Oh! wild as the accents of lovers' farewel!

Are the hearts which they bear, and the tales which they tell.

The Bride of Abydos. Byron. [5]

4

По-черкесски: убийца. (Примечание Лермонтова)

5

Вот край Востока; вот страна Солнца —

Может ли оно встречать улыбкой деяния, какие совершали его дети?

О! неистовы, как возгласы любовников при расставании,

Сердца, ими носимые, повести, ими рассказываемые.

I

«Теперь настал урочный час, И тайну я тебе открою. Мои советы — божий глас; Клянись им следовать душою. Узнай: ты чудом сохранен От

рук убийц окровавленных, Чтоб неба оправдать закон И отомстить за побежденных; И не тебе принадлежат Твои часы, твои мгновенья; Ты на земле орудье мщенья, Палач, — а жертва Акбулат! Отец твой, мать твоя и брат, От рук злодея погибая, Молили небо об одном: Чтобхоть одна рука родная За них разведалась с врагом! Старайся быть суров и мрачен, Забудь о жалости пустой; На грозный подвиг ты назначен Законом, клятвой и судьбой. За все минувшие злодейства Из обреченного семейства Ты никого не пощади; Ударил час их истребленья! Возьми ж мои благословенья, Кинжал булатный — и поди!» Так говорил мулла жестокий, И кабардинец черноокий Безмолвно, чистя свой кинжал, Уроку мщения внимал. Он молод сердцем и годами, Но, чуждый страха, он готов Обычай дедов и отцов Исполнить свято над врагами; Он поклялся — своей рукой Их погубить во тьме ночной.

II

Уж день погас. Угрюмо бродит Аджи вкруг сакли… и давно В горах всё тихо и темно; Луна как желтое пятно Из тучки в тучку переходит, И ветер свищет и гудёт. Как призрак, юноша идет Теперь к заветному порогу; Кинжал из кожаных ножен Уж вынимает понемногу… И вдруг дыханье слышит он! Аджи недолго рассуждает; Врагу заснувшему он в грудь Кинжал без промаха вонзает И в ней спешит перевернуть. Кому убийцей быть судьбина Велит — тот будь им до конца; Один погиб; но с кровью сына Смешать он должен кровь отца. Пред ним старик: власы седые! Черты открытого лица Спокойны, и усы большие Уста закрыли бахромой! И для молитвы сжаты руки! Зачем ты взор потупил свой, Аджи? ты мщенья слышишь звуки! Ты слышишь !..то отец родной! И с ложа вниз, окровавленный, Свалился медленно старик, И стал ужасен бледный лик, Лобзаньем смерти искаженный; Взглянул убийца молодой… И жертвы ищет он другой! Обшарил стены он, чуть дышит, Но не встре<чает> ничего — И только сердца своего Биенье трепетное слышит. Ужели все погибли? нет! Ведь дочь была у Акбулата! И ждет ее в семнадцать лет Судьба отца и участь брата… И вот луны дрожащий свет Проникнул в саклю, озаряя Два трупа на полу сыром И ложе, где роскошным сном Спала девица молодая.

III

Мила, как сонный херувим, Перед убийцею своим Она, раскинувшись небрежно, Лежала; только сон мятежный, Волнуя девственную грудь, Мешал свободно ей вздохнуть. Однажды, полные томленья, Открылись черные глаза, И, тайный признак упоенья, Блистала ярко в них слеза; Но испугавшись мрака ночи, Мгновенно вновь закрылись очи… Увы! их радость и любовь И слезы не откроют вновь! И он смотрел. И в думах тонет Его душа. Проходит час. Чей это стон? Кто так простонет, И не последний в жизни раз? Кто, услыхав такие звуки, До гроба может их забыть? О, как не трудно различить От крика смерти — голос муки!

IV

Сидит мулла среди ковров, Добытых в Персии счастливой; В дыму табачных облаков Кальян свой курит он лениво; Вдруг слышен быстрый шум шагов, В крови, с зловещими очами, Аджи вбегает молодой; В одной руке кинжал, в другой… Зачем он с женскими власами Пришел? и что тебе, мулла, Подарок с женского чела? «О, как верны мои удары! — Ужасным голосом сказал Аджи, — смотри! узнал ли, старый?» «Ну что же?» — «Вот что!» — и кинжал В груди бесчувственной торчал…

V

На вышине горы священной, Вечерним солнцем озаренной, Как одинокий часовой Белеет памятник простой: Какой-то столбик округленный! Чалмы подобие на нем; Шиповник стелется кругом; Оттуда синие пустыни И гребни самых дальних гор, — Свободы вечные твердыни, — Пришельца открывает взор. Забывши мир, и им забытый, Рукою дружеской зарытый, Под этим камнем спит мулла, И вместе с ним его дела. Другого любит без боязни Его любимая жена, И не боится тайной казни От злобной ревности она !..