Том 3. Поэмы 1905-1922

Хлебников Велимир

27

Долина огласилась голкая Воплем нечеловеческим уст жертвы. Но челюсть, частая и колкая,

28

Медленно пожирала члены мертвы. Соседей слабо убаюкал сон, И некоторые из них пошли, где первый.

29

«Проснитесь! – я воскликнул. – Проснитесь! Горе! гибнет он!» Но каждый не слыхал, храпел с сноровкой, Дремотой унесен.

30

Тогда, доволен сказки остановкой, Я выпрыгнул из поезда прочь. Чуть не ослеплен еловою мутовкой,

31

Боец, я скрылся в куст, чтоб жить и мочь. Товарищ моему последовал примеру. Нас скрыла ель – при солнце ночь.

32

И мы, в деревья скрывшись, как в пещеру, Были угасших страхов пепелище. Мы уносили в правду веру.

33

А между тем рассудком нищи Змеем пожирались вместо пищи.

Алферово

1910

«Немотичей и немичей…»^*

Немотичей и немичей Зовет взыскующий сущел, Но новым грохотом мечей Ему ответит будущел. Сумнотичей и грустистёлей Зовет рыданственный желел За то, что некогда свистели, В свинце отсутствует сулел. Свинец согласно ненавидим – Сию железную летаву За то, что в мигах мертвых видим Звонко-багримую метаву. Вон хряскнул позвоночный столб, Вон хрустнул тот хребет. Смерть лихорадочно гребет Остатки талых толп. Очистая лучшадь, ты здесь, Ты здесь в этом вихре проклятий? В этом вихре навучих чудес, Среди жалостных смерти молятий? Вселенночку зовут, мирея, полудети… И умиратище клянут. Быть мертвым звала добродетель, Они послушались понуд. В землю ничком упали те, Кого навье, собой не грея, Зовут к полночной красоте, Над миром тенью тени рея. Смерть скажет вою: – Ну, лежи! Души навилой начинались вселеннёжи. Пора начать нам милежи! Ты… Мы-с, мясом теплым нас нежи. Пальбы послышались сугубири И смерти Нав прохохотал: Все, все, о дщерь, все, все бери! Меж тем рассвет светал. Вселеннава нежно очи Зальет густой смолой. А там просторы темной ночи Пронзит протяжный крик: долой! Пушек рокочущих ли звук, гроза ль, Но к лбу прильнет смертнирь-лобзаль. И некто упадет на земь ничком, И землю оросит кровавым ручейком. Мечи! глашатаи известий! Так точна, лившись, кровь. К освобождающей невесте Влечет железная свекровь. Иссякло иль великое могно? Иль слово честно, мы – логно? И сол миреющей в нас лжи, Злобач над павшими хохочет. У звонницы пронзят его стрижи, И дольний выстрел пророкочет. «Мое собро», – укажет Нав, В недавнем юноше узнав, Кто пашней стал свинцовых жит, Кто перед ним ничком лежит. О, власть! Хохочи или не хохочи, Ложись на землю или пляши, Идут толпою рухачи И их сердел: кругом руши! О, время, – вайе ли покоя Тобой не утешено сердце какое? Толпу умел ли кто понять? Толпе хотел ли кто пенять? Был временем разим негут. Его везде преследуют поступки зла. Восставшие бегут. Жизнь скручена тугой узла. Веселиенеющий священно ужас Влачит их тяж, натужась. И безумиенеющий людел Забыл, что властен некий бог и этот бог – Родел. В лицву вселилась ужасва И машет радостно крылами. И казнью страшною – летва Из площадей под колоколами. Тел бегственных свинцом латва, Слима наклонившим ружья рухом. Жужжит свинцовая летва, Бегву страша морячим духом. Изнемогли хотеть хотыки. Они легли у ног владыки. И вот, в мгновения гремяч, На землю падает, чернея, мяч… Волна мгновенная давит, Шум рева был мгновен и голк, Был страшен подымающийся с земли пугок! Полунеземной, ужасный вид! Сквозь черноту

растерзанной одежды сверкала белизна подкладки. Он, прислонясь, стоял к плечу столба. Со лба, Раньше красиво гладкого, Промеж бровей и по переносице И на бойца торчащие усы [Стекали красные росы. Был страшен глаз сияющий упор, Казалось, с дальней бойни переносится И над пугоком качается топор.] Веселош, грехош, святош Хлябиматствует лютеж. И тот, что стройно с стягом шел, Вдруг стал нестройный бегущел. [Тогда огни толпу разили – Негистели звенистёлей – То пленных отроков узили, Когда бичи, бия, свистели.] И каждого мнепр или мнестр, Как в море Русское, струился в навину, Дух совести был в каждом пестр И созидал невинному вину. [Любно, братно, ровно, Которые звало уставшее зовно, Вы к нам пришли в последних трупах, Застывших в разнообразно страшных купах.] О, этот в море крови плавающий равнебен! Совсем бы, если <бы> ты не был! В тебе скрывалось злое волебро, И гасло милых милебро. Был огнезарственный мечты младбищ сулебен. Был мощный, мощный, о! осебенелым стать добром силебен. А ныне… многих доблестных в холмах подземных под березами кладбищ селебен. Многих… столь… росит улыбку сулатирь, Руки раскидал добыча вранов силатирь. Летая, небу рад зорирь. И сладок, думает горирь. Людей с навиной единебен, От лет младых, младых сумнебен И многих сильных столь гинебен. К свободе сладостный зовел! Куда народы ты завел? Туда дороги больше нет! Там бездна взор сквозит сквозь лик тенет! Уж сколько раз слабеющий верок Своею кровью озарял обманчивый порог И клял солгавшую надежду, Когда крыл черных стали тежды. Железавут играет в бубен, Надел на пальцы шумы пушек. Играя, ужасом сугубен, Он мир полей далеко рушит. [Иссякла ль русская ведава? Поет мятежная ходава. О боли небылимой ходатири поют, И в них нашли навини свой уют…] Раздорствует и мятежноссорствует страна, Она рыданием полна. Лишь снова в род объединит когда венел, Покой найдет нынел. Летел закатственный рудел, Когда бессутствовал Родел, И туч златимых серебро Зерцало Руси соребро. Смерть распростерла крылья над державой, Земля покрыта была в миг множавой. И пуст некогда благословляемый очаг, То всякий мог прочесть в очах. Влюбленнинеющий вселеннич Над девой русской трепетал. Вселеннинеющий забвеннич В ее глазах еще блистал. Он, вселеннебро разверзнув крыл, Богучесть взгляда устремил И властно властево раскрыл, Где нет безрадостных скорбил. Раскрыло горние чертоги Вселенствовальное крыло. Ее зовет в свои лежоги Небесное село. Она летит к душ сонных сестрам, По смерти к жизни склонам. И благо желающим божестром Ее приемлют те на лоно. И тот безмолвно пал навзничь С мольбой к летоше-навирю: «О, пощади, меня, панич!» Но тот: «Не можем, говорю». Он пал благоухан. Нав жиязя манит, Как князя русского татарский хан, Когда сбегает кровь с ланит. Быть может, Смерть, как милостивая ханьша, Велела смерть ускорить раньше. И узкоглазая сидит, Поджав спокойно ножки, Но уж супруг ее сердит За нищим брошенную крошку. Он грозно надвигает брови И требует кумыс. Слуги приносят ему крови И подобострастно шепчут: мы-с. На небе бледном виден ужасчук В мечавом и величавом на челе венце. А на земле страдало мук. И ни кровинки на лице.

<1910>, 1913

Медлум и Лейли^*

Два царя в высоком Курдистане, Дочь и сын растут у них. Годы носят свои дани, Молодые уж невеста и жених. Серебро и чернь во взорах, Дышат негою ресницы, Сердце бьется, Лейли шорох Медлума слушает десницы. И в жизни царских детей Плетет паутину страданье. Жили когда-то между людей Медлум и Лейли – так гласило преданье. В время осеннее, В день вознесения, Только три поцелуя Смертным даю я. Только раз в году Я вас вместе сведу, И с звездой сплетет звезду Три лобзания на ходу. Будешь инок, купец и вояка, Девой смертной, владыкой иль рыбарь, Только пусть воля будет трояка, Чтобы божьей свободе был выбор. И почует воздух холю, Дышит светом ветерок, И исполнит твою волю Ветхий деньми кроткий бог. Узревший, что серебряным крылом Медлум закроет слабую Лейли, Становится волшебным мудрецом Среди сынов земли. Луч золотой Полночь пронзил, То Медлума лобызанье той, Кому Медлум бессмертно мил. Божественный свет <Угас> в небесах, Неясный шлют привет Деревья в лесах. И душа пылает всюду По лицу земной природы, И, смирясь, внимают чуду Изумленные народы. Все меняет говор, норов И правдивый гонит лик Для любви нескромных взоров, Для проказы и погонь, И трепещет, как огонь, Человеческий язык. К временам стародавним Возвращается племя земли, Камень беседует с камнем О веселии вечной любви. Загорясь противоречьем К временам обыкновенным, Все запело человечьим Песен словом вдохновенным. В этот миг золотого сияния В небе плещущих огненных крыл Только выскажи лучшие желания Три, чтобы выбор у Господа был. – Кто был обижен земной Сечей отцовских мечей, По смерти оденется мной В светоч венка из лучей. Из сумрака серого Рождается дерево, Нагибаясь к соседу, И веет беседу. Час божества В листьях растения, Глаз существа Видит в смущении. В душах отчаянья мрак, Если расстроится любящих брак. Два разрушенных венца, Два страданья без конца. Где живут два рода в ссоре, Где отцов пролита кровь, Там узнает желчь и горе И безгрешная любовь. И Медлум, и Лейли Узнают роковое «нет». Что ответить им могли Питомцы неги слабых лет? Священны в желаниях родители, Но и у молодых есть права, В отчаянии к бессмертия обители Лейли промолвила слова: – О, если расставаться нужно Двоим нам в свете этом, То разреши, Господь, чтоб дружно Гореть могли мы звездным светом. Бог, чье страшно молвить имя Рту земного и везде, Повели, чтобы могли мы Вверить жребий свой звезде! И молитвы тихой колос Сотворяет зерно хлеба, И Господь услышал голос С высоты ночного неба. Где жизни правдой бедность, Там проходят чудеса, Лучами прекрасную бледность Раздвояют небеса. Где веселию граница Нигде не знавшего вражды? И, чуда новая страница, Горят две яркие звезды. Небосклон Двух сияющих сторон Вам жилищем обречен, Там блестите ты и он. Там, звездою мчась вдоль круга, Над местами, где любили, Пусть Медлум узнает друга В ярком вечера светиле. Ты, отрок непорочный, Возьмешь простор восточный, А ты, прекрасная Лейли, Взойди над сумраком земли. И, покорна небесам, Запад выбрала Лейли, И к восточных звезд лесам Пригвождает желчь земли. Старики, подьемля вежды, Мимо призрака земли Узнают во тьме одежды Мимо мчащейся Лейли. И, узрев чело для дум На востоке между тучами, Говорят: то наш Медлум Объят грезами летучими.

<1910>

«Напрасно юноша кричал…»^*

Напрасно юноша кричал Родных товарищей веселья, Никто ему не отвечал, Была пуста и нема келья. Народ на вид мученья падок, Народу вид позора сладок, Находчив в брани злой глагол. И, злоязычием покрыт охочим, Потупив голову, он шел. Ему Господь – суровый отчим. Ремнем обвитый кругом стана, Он счастья пасынок и пленник, Он возвращенный вспять изменник. Кругом суровая охрана, Для ней пустое голос денег. Чья скорбь и чье лицо, Как луч, блистающий сквозь тьму, В толпе почудилось ему? И чье звенит по мостовой кольцо? Сей вид условный Души печали, но немой, Что всемогущий быт сословный Сокрыл прозрачною фатой. Но любопытные старухи, Кивая, шепчутся о ней. И надвигает капелюхи Стража, сдвигался тесней. И вот уж дом. Хвала [Пророку мира] Магомету! Да благословит сей дом Алла! С словами старого совета Значенья полны письмена Хранила старая стена. Молчит суровое собранье, Оплот булгарского владавца, Выбирает, потупив взоры, наказанье, Казнь удалого красавца. И он постиг свою судьбу,– Висеть в закованном гробу На священном дубу, На том, что выше всех лесов. Там ночуют орлы, Там ночные пиры Окровавленных сов. [Озирая гроб дубовый, – Казнь легка и высока! – Так заметил суд суровый]. И на ящик замка Опустился засов. Молитвы краткие поклоны Прервали плавно текший суд, И в ящик стук, и просьбы стоны, И прочь тяжелый гроб несут. Пространство, меры высоты, Его отделяют от земли. Зачем уделы красоты, Когда от казни не спасли? Внизу – поток, холмы, леса, Над ним [сияет звезд] костер. Потомство темное простер Дуб в [ночные] небеса. Булгар, борясь с пороком И карая зло привычек, На этом дереве высоком, Где сонмы живут птичек, Сундук повесил с обреченным, В пороке низком уличенным. Как гвоздь и млат, мрак гробовой; Биясь о стены головой, Живя в гробу, еще живой, Сквозь деревянные одежды Искал луча надежды. Но нет ее. И ветер не уронит Гроб, прикованный цепями, И снова юноша застонет К смерти прикован<ный> людями. Он долго должен здесь висеть, В тугих ремней, зав<язан>, сеть… Когда же гроб истлевший упадет, Засохший труп в нем взор найдет. То видит Бог. Ужасна кара За то, что был беспечен в страже Владавца темного коня. Закон торгового булгара, Рабынь искусного в продаже, Жесток, невинного виня. [И если гордость уберечь Владавца отрок не сумел, Тому виной не слабых меч, Но ночь – царица дел. Он не уберег Владавца темного коня. С признаньем смешанный упрек: Богини страсти то вина]. Служанки робкой в ставню стук: – Пора! Пора! Пусть госпожи уходит друг До света со двора. – Уж поздно, исчезают грезы, И звезды сделались серей. Уходишь ты, – приходят слезы. Прости, прости – и будь скорей И восточных благовоний Дым рассеял свет лучей. Отрок, утром посторонний, Исчезает из дверей. Но не ржет и не храпит Конь, избранник табунов, Лишь поодаль всадник мчит Князя волжских скакунов. В глубине святой дубровы, Где туманно и сыро, Взором девственным суровы Поют девы позморо. Встав кумирами на кадки Под дубровою в тени, Встав на сломанные пни, В изваяний беспорядке, Тихо молятся они. Из священных ковшей Молодой атепокштей От злых козней застрахованное, От невзгоды очарованное Подает золотистое пиво. И огни блестят на диво Строем блещущих свечей, Точно ветреный ручей. Песнь раздалась вновь сугубо, Слух великого отца Не отсутствует нигде. И незримого жреца В глубине святого дуба Тихо гремлет «сакмедэ!» И его дрожащий голос Громче сонма голосов На поляне меж лесов, Где полдуба откололось. И тихо, тихо. Тишина Прильнула к <–> кустам. Вдруг смотрят, перст прижав к устам, Идет прекрасная жена. Обруч серебряный обвил Волну разметанных власов, И взор печалью удивил Робких обитателей лесов. Упали робкие мордвины: – Мы покорны, мы невинны. Словами Бога убеждают И славословьем услаждают. Не так ли пред бурею Травы склоняются листы? Они не знают, видят гурию Иль деву смертной красоты. Она остановилась. – Где он? – Промолвила она и оборотилась. Вдруг крик и стон. Внезапная встала прислуга, Хватает за руку пришелицу И мчит ее за мост, где влага. И вот уж коней слышен топот, За нею пыль по полю стелется, И вот уж замер грустный ропот. И, пораженная виденьем, Мордва стоит в оцепененьи, И гаснут на устах Давно знакомые песнопенья. Быть может, то Сыржу Вновь пленяет Мельканзо. Я видел деву. Я сужу: У ней небесное лицо. Над мужниной висит зазубренный тесак, А над женскою постелью Для согласования веселья Был шелковый дурак, Под ним же ожерелье. И, как разумная смена вещей, Насытив тело нежной лаской, Жену встречает легкой таской. Так после яств желают щей. А между тем, всегда одна Ходила темная молва: Будто красавица-вдова Была к владавцу холодна. И, мстя за холод и отказ, Жестокий он дает наказ: Коня счастливцу дать стеречь, Похитить, умчать и казни обречь. Но о лукавой цели умолчали Слухи позора и печали.

<1911>

Лесная дева^*

В лесу, где лебедь с песней стонет И тенью белой в пруду тонет, Где вьется горностай Среди нечастого осинника, И где серебряный лисицы лай Тонко звенит в кустах малинника,– Там белозадые бродили лоси С желтопозолоченным руном И тростников качались оси За их молчащим табуном. Две каменных лопаты Несет самец поодаль, тих, И с визгом жалобным телята, Согнувшись, пьют сосцы лосих. В сосне рокочет бойко С пером небесным сойка. И страстью нежною глубок Летит проворный голубок. Гадюка черная свисала Дугой с широкого сучка, И пламя солнца освещало Злобную черту ее зрачка. [Качает ветер купола Могучих сосен и дубов. Молчат цветов колокола В движеньях тихих лепестков]. И сосны стройные стонали, Шатая желтые стволы. То неги стон, то крик печали, То визг грохочущей пилы. В холодном озере в тени Бродили сонные лини. И в глубине зеркальных окон Сверкает полосатый окунь. А сине-черный скворушка На солнце чистит перышко. Царственно блестящие стволы Свечи покрыли из смолы. С глухого муравейника Взлетит, стуча крылом, глухарка, И перья рдяного репейника Осветит солнце жарко. Взовьется птица. Сядет около. Чу, слышен ровный свист дрозда. Вон умная головка сокола Глядит с глубокого гнезда. Нагие древяницы Свисали телом с темной ели, И их печальные зеницы О чем-то <мнили>, о чем-то пели. И с грудью медно-красной И белой сединой Плыл господин воды ненастной, Красивый водяной. Скользя в пахучей пляске, Низко-свистящие ужи, Черны, тягучи, вязки, Дружили в зарослях межи. Здесь темный храм Чреды немых дубов, Спокоен, грустен, прям, Качает тяжестью годов. Когда лесной стремится уж Вдоль зарослей реки, По лесу виден смутный муж С лицом печали и тоски. Брови приподнятый печальный угол… И он изгибом тонких рук Берет свирели ствол (широк и кругол) И издает тоскливый звук. Предтечею утех дрожит цевница, Воздушных дел покорная прислуга. На зов спешит певца подруга – Золотокудрая девица. Пылает взоров синих колос, Звенит ручьем волшебным голос! И персей белизна струится до ступеней, Как водопад прекрасных гор. Кругом собор растений, Сияющий собор. Над нею неба лучезарная дуга, Уступами стоят утесы; Ее блестяща нога Закутана в златые косы. Волос из золота венок, Внутри блистает чертог ног: Казалось, золотым плащом Задернут стройный был престол. Очей блестящим лучом Был озарен зеленый пол. И золотою паутиной Она была одета, Зеленою путиной Придя на голос света. Молчит сияющий глагол. Так, красотой своей чаруя, Она пришла (лесная дева) К волшебнику напева, К ленивцу-тарарую. И в сумрака лучах Стоит беззлобный землежитель, И с полным пламенем в очах Стоит лучей обитель. Нехитрых лепестков златой венок: То сжали косы чертог ног. Достигнута святая цель, Их чувство осязает мель, Угас Я рилы хмель. Она, заснув с ласкающей свободой, Была как омут ночью или водоем. А он, лесник чернобородый, Над ней сидел и думал. С ней вдвоем, Как над речной долиной дуб, Сидел певец – чрез час уж труп. Храма любви блестят чертоги, Как ночью блещущий ручей. Нет сомнений, нет тревоги В беглом озере ночей. Без слов и шума и речей… Вдруг крик ревнивца Сон разбудил ленивца. Топот ног. Вопль, брани стон, На ноги вспрыгнул он. Сейчас вкруг спящей начнется сеча, И ветер унесет далече Стук гневной встречи. И в ямах вся поверхность почвы. О, боги неги, пойдите прочь вы! И в битве вывернутые пни, И страстно борются они. Но победил пришлец красавец, Разбил сопернику висок И снял с него, лукавец, Печаль, усмешку и венок. Он стал над спящею добычей И гонит мух и веткой веет. И, изменив лица обычай, Усопшего браду на щеки клеит. И в перси тихим поцелуем Он деву разбудил, грядущей близостью волнуем. Но далека от низкого коварства, Она расточает молодости царство, Со всем пылом жены бренной, Страсти изумлена переменой. Коварство с пляской пробегает, Пришельца голод утолив, Тогда лишь сердце постигает, Что значит новой страсти взрыв. Она сидит и плачет тихо, Прижав к губам цветок. За что, за что так лихо Ее оскорбил могучий рок? И доли стана Блестели слабо в полусвете. Она стояла скорбно, странно, Как бледный дождь в холодном лете. Вкруг глаза, синего обманщика, Горят лучи, не семя одуванчика? Широких кос закрыта пеленой, Стояла неги дщерь, Плеч слабая стеной… Шептали губы: «Зверь! Зачем убил певца? Он кроток был. Любил свирель. Иль страсть другого пришлеца Законная убийству цель? В храмовой строгости берез Зачем убил любимца грез? Если нет средств примирить, Я бы могла б разделить, Ему дала бы вечер, к тебе ходила <б> по утрам,– Теперь же все – для скорби храм! И эти звезды и эти белые стволы – Ничто! Ничто! – теперь мне не милы. Был сердцем страстным молодой, С своею черной бородой Он был дитя. Чего хотя, Нанес убийственный удар? Ты телом юн, а сердцем стар, С черно-синей ночью глаз И мелкокудрым златом влас. Иль нет: убей меня, Чтоб возле, здесь, была я труп, Чтоб не жила, себя кляня За прикасанье твоих губ». И тот молчит. Стеная Звонко, уходит та И рвет со стоном волосы. Тьма ночная Зажгла на небе полосы (Темно-кровавые цвета). А он бежит? Нет, с светлою улыбкой, Сочтя приключение ошибкой, Смотрит сопернику в лицо, Снимает хладное кольцо. И, сев на камень, Зажженный в сердце пламень Излил в рыданьях мертвенной свирели, И торжеством глаза горели.

1911

Сельская дружба^*

Как те виденья тихих вод, Что исчезают, лишь я брызну, Как голос чей-то в бедствий год: «Пастушка, встань, спаси отчизну!» Вид спора молний с жизнью мушки Сокрыт в твоих красивых взорах, И перед дланию пастушки, Ворча, реветь умолкнут пушки, И ляжет смирно копий ворох. Так, в пряже таинственной с счастьем и бедами, Прекрасны, смелы и неведомы, Юношей

двое явились однажды, С смелыми лицами, взорами жажды. Наутро пришли они, мокрые, в росах, В руке был у каждого липовый посох. То вестники блага – подумал бы каждый. Смелы, зорки, расторопны, В русые кудрей покрытые копны, К труду привычны и охотники, Они просилися в работники. Какой-то пришли они тайной томя, Волнуемы подвигом общим,– На этих приход мы не ропщем. Так голубь порою крылами двумя В время вечернее мчится и серое. И каждый взглянул на них, сразу им веруя. Но голубь летит все ж единый. Пришли они к нам урожая годиной. Сюда их тропа привела, Два шумных и легких крыла. С того напрасно снят, казалось, шлем: Покрыт хвостом на медной скрепе, Он был бы лучше и свирепей. Он русый стог на плечах нес Для слабых просьб и тихих слез. Другой же, кроток, чист и нем, Мечтатель был и ясли грез. Как лих и дик был тот в забрале, И весел голос меж мечей! Иные сны другого ум избрали, Ему был спутником ручей, И он умел в тиши часами Дружить с ночными небесами, Как строк земли иным созвучие, Как одеянье сердцу лучшее. Село их весело приемлет И сельский круг их сказкам внемлет. Твердят на все спокойно «да!» Не только наши города. Они вошли в семью села. Им сельский быт был дан судьбой. И как два серые крыла: Где был один, там был другой. Друг с другом жизни их сплелись, С иными как-то не сошлись. И все приветствуют их. Умолкли злые языки, Хотя ворчали старики: «Тот слишком лих, тот слишком тих». Они прослыли голубки (К природе образы близки), И парубки, хотя раней косились, Но и те угомонились. Не знаю, что тому виною, – Решенье жен совсем иное. Они, наверное, правы. Кто был пред ними наяву Осколком века Святослава И грозных слов «иду на вы», Пред тем, склонив свою главу, Проходит шумная орава. Так, дикий шорох чуть услышат В ночном пасущиеся кони, Прядут ушами, робко дышат: Ведь все есть в сумрака законе. Когда сей воин, отцов осколок, Встречался, меряя проселок, На его быстрый взор спускали полог. Перед другим же, подбоченясь, Смелы, бойки, как новый пенязь, Играя смело прибаутками И смело-радостными шутками, Стояли весело толпой, На смех и дерзость не скупой. Бранили отрока за то, Что, портя облик молодой, Спускался клок волос седой На мысли строгое чело, Был сирота меж прядей черных. Казнили стаей слов задорных За то, что рано поседел, Храня другой судьбы удел, Что пустяки ему важны И что ему всегда немного нездоровится, А руки слабы и нежны– Породы знак, гласит пословица. Ходила бойкая молва, Что несправедлив к нему закон За тайну темную рождения. И что другой судьбы права На жизнь, счастье, наслаждение Хранил в душе глубоко он. Хоть отнял имя, дав позор, Но был отец Ивана важен Где-то. То, из каких-то жизни скважен, Все разузнал болтливый взор. Враждуя с правом и тоской, С своей усмешкой удальской, Стаю молний озорницы Бросали в чистые зарницы. «Не я, не мы», – кричали те В безумца, верного мечте, Весною красненький цветок, Зимой холодный лед снежка Порой оттуда, где платок, Когда летал исподтишка. Позднее с ними примирились И называть их договорились: Наш силач (Пропащая головушка), И наш скрипач (И нам соловушка). Ведь был силен, чьи кудри были русы, А тот на скрипке знал искусы. Был сельский быт совсем особый. В селе том жили хлеборобы. В верстах двенадцати Военный жил; ему покой давно был велен: В местах семнадцати Он был и ранен и прострелен То верной, то шальною пулей (Они летят, как пчелы в улей). И каждый вечер, вод низами, К горбунье с жгучими глазами Сквозь луга и можжевельник С громкой песней ходил мельник. Идя тропою ивняка, Свою он «Песню песней» пел, Тогда село наверняка, Смеясь, шептало: «Свой труд окончить он успел». Копыто позже путь топтало. Но осенью, когда пришли морозы, Сверкнули прежние угрозы В глазах сердитых стариков, Как повесть жизни и грехов, И раздавалось бранное слово. Потом по-старому пошло все снова, Только свадьбы стали чаще С хмелем ссоры и смятений Да порой в вечерней чаще Замечали пляску теней. Но что же? Недолго длилось все и то же, Однажды рев в деревне раздался, Он вырос, рос и на небо взвился. Забилась сторожа доска! В том крике – смертная тоска. Набат? Иль бешеные волки? «Ружье подай мне! Там, на полке». Притвор и ствол поспешно выгнув, В окошко сада быстро прыгнув, Бегут на помощь не трусы. Бог мой! От осаждающей толпы Оглоблей кто-то отбивался. В руках полена и цепы, Но осажденный не сдавался. За ним толпой односельчане, Забыв свирели и заботы, Труды, обычай и работы, На мясе, квасе и кочане Обеды скудные прервав, Идут в защиту своих прав. Излишни выстрел и заряд. Слова умы не озарят. На темный бой с красавцем пришлым Бегут, размахивающим дышлом. Тогда, кто был лишь грез священник, Сбежал с крыльца семи ступенек. Молва далеко рассказала Об этом крике: «Не боюсь!» Какая сила их связала, Какое сердце и союз! В его руке высокий шест Полетом страшным засвистал И круг по небу начертал. Он им по воздуху провел, Он, хищник в стае голубей. Умолкли возгласы «убей!» И отступили люди мест, И побежали люди сел. «В тихом омуте-то черт!» – Молвил тот, кто был простерт. Наверно, месяц пролежал Борис, кругом покрытый льдом,– Недуг кончиной угрожал. Он постарел и поседел. Иван, гордясь своим трудом, Сестрою около сидел, И в темный час по вечерам, Скорбна, как будто войдя в храм, Справлялась не одна села красавица, Когда Борис от ран поправится. И он окрепнул наконец, Но вышел слабый, как чернец. Меж тем и сельских людей гнев Улегся, явно присмирев. Борис однажды клятву дал Реку Остер двенадцать раз, Не отдыхая, переплыть. Указ судьбы его не спас. Он на седьмом погиб. Не плакал, не рыдал Иван, но, похоронив, решил уйти. Иных дней жребий темный вынул И, незамеченный, покинул Нас. Не знаю, где решил он жить. Быть может, он успел забыть Тот край, как мы его забыли, Забвенью предали пути. Но голубь их скитаний хром, Отныне сломанным крылом Дрожит и бьется, узник пыли. Так тяжко падает на землю Свинцом пронзенный дикий гусь. Но в их сердцах устало внемлю Слова из книги общей: «Русь».

<1911>

Сельская очарованность^*

Напялив длинные очки, С собою дулась в дурачки. Была нецелою колода, Но любит шалости природа. Какой-то зверь протяжно свистнул, Топча посевы и золу. Мелькнув поломанной соломкой, Слетело двое голубей. Встревожен белой незнакомкой, Чирикал старый воробей. «Полей простор чернеет, оран, Поет пастух с слезливой дудкой, Тебе на плечи сядет ворон, С вонзенной в перья незабудкой. В мою ладонь давайте руку, Ведь я живу внутри овина, И мы, смеясь, пройдем науку,– Она воздушна и невинна». Как белочка, плутовка Подсолнухи грызет, А божия коровка По локтю рук ползет Сквозь кожи снег, где блещет жилка, Туда, щиты свои раздвинув, Слетела с русого затылка, Над телом панцирь крыл раскинув. В руке качался колос Соседней спелой нивы. К земле струился волос, Желания ленивы. «О, я пишу. Тебя здесь вывел».– «А ты мне… ты мне опротивел».– «Ужели?» – «В самом деле!» Был стан обтянут бечевой. В руке же цветик полевой. На ней охоты сапоги, Смазны они и широки. «Ни глупой лести, ни почету, Здесь нет уюта, жизни места. Девица рощи, звездочету Будь мотыльковая невеста».– «Я – лесное правительство Волей чистых усмешек И мое местожительство,– Где зеленый орешек».– «И книги полдня, что в прекрасном Лучей сверкают переплете, Вблизи, лишь, насморку опасным, С досадой дымом назовете. Вблизи столь многое иное, О чем певец в созвучьях спорит, О чем полкан, печально ноя, Ему у будки в полночь вторит».– «Я не негодую: Ты мне всего, всего дороже! Скажи, на ведьму молодую Сегодня очень я похожа? Ах, по утрам меня щекоткой не буди!.. Как это глупо! сам суди: Я только в полночь засыпаю; И утром я не так ступаю!» – «Но дней грядущих я бросил счета, Мечтания, страсть и тебя, нищета!» Синеет лог, чернеет лес. В ресницах бог, А в ребрах бес. И паутины ячея, И летних мошек толчея. То истина: не всех пригожих Пленяет шелковая тряпка. «Мне холодно», – надвинув кожух, Сказала дева зябко. Сквозняк и ветер, вот причина! Тепла широкая овчина, И блещет белое плечо Умно, уютно, горячо. «У стрекоз возьму я шалость. Они смотрятся в пруды. Унесу твою усталость, Искуплю твои труды. Я до боли в селезенке Стану бешено скакать, Чтобы мрачные глазенки Научилися блистать». Но что там? женщина какая-то Ушами красная платка… «Ахти, родимый, маета, Избушка далека. На, блинчики с сметаной, Всё доверху лукошко. С тобою краля панна? Устала я немножко… Ты где ходил? в лесу, не дале? А наши тя видали. Ты бесом малым с ней юлил, Ей угодить все норовил. Ужо отведай каравай! Прощайте! прощевай! Да вот, чтоб сон ваш не был плох, Али принесть лишай и мох? Ведь всё здесь камни и пески, Они, их шут возьми, жестки. Пусть милость неба знает тя!» Она ушла, вздохнув, кряхтя. Торчали уши Ее, платок горел как мак. Шаги все делалися глуше. Ее сокрыл широкий мрак. «Как очаровательны веснушки! Они идут твоей старушке, Невзгод и радостей пастушке. Друг друга мы плечом касались, Когда от ливня рек спасались, Полунаги и босиком… Прогулку помнишь ты вдвоем, С одним грибом-дождевиком? Но он нас плохо защищал. И кто-то на небе трещал. Вкруг нас собрался водоем. Поля от зноя освежались. Друг к другу мы тогда прижались. „Пострелы“, – молвил пастушонок И стал близ нас угрюм и тонок. За ним пришла его овчарка. Нам было радостно и жарко. С тех пор прошло уж много дней, А ты не сделался родней». Она сидит, главою низкая, Цветок полей руками тиская. «И череп всё облагородит. Все, все минует и проходит. Не стану я, умрешь и ты. Смешливы сонного черты. Спи, голубчик, соловей, Если звонок соловей. Ты знаешь, кто я? Я – „не тронь меня“. Близ костра печально стоя, Боюсь грубого огня. Упади, слеза нескромница: Мотылькам про солнце помнится». Мечта и грусть в глубоких взорах. Под нею был соломы ворох. И с восхитительной замашкой Ты шила синюю рубашку.

<1911–1912>

Вила и леший^*

Мир

Горбатый леший и младая Сидят, о мелочах болтая. Она, дразня, пьет сок березы, А у овцы же блещут слезы. Ручей, играя пеной, пел, И в чащу голубь полетел. Здесь только стадо пронеслось Свистящих шумно диких уток, И ветвью рог качает лось, Печален, сумрачен и чуток. Исчез и труд, исчезло дело; Пчела рабочая гудела, И на земле и в вышине Творилась слава тишине. Овца задумчиво вздыхает И комара не замечает. Комар, как мак, побагровел И звонко с песней улетел. Качая черной паутиной На землю падающих кос, Качала Вила хворостиной От мошек, мушек и стрекоз. Лег дикий посох мимо ног; На ней от воздуха одежда, Листов березовых венок Ее опора и надежда. Ах, юность, юность, ты что дым! Беда быть тучным и седым! Уж леший капли пота льет С счастливой круглой головы. Она рассеянно плетет Венки синеющей травы. «Тысячелетние громады Морщиной частою измучены. Ты вынул меня из прохлады, И крылышки сетью закручены. Леший добрый, слышишь, что там? Натиск чей к чужим высотам? Там, на речке, за болотом?» Кругом теснилась мелюзга, Горя мерцанием двух крыл, И ветер вечером закрыл Долину, зори и луга. «Хоть сколько-нибудь нравится Тебе моя коса?» – «Конечно, ты красавица, То помнят небеса. Ты приютила голубков, Косою черная с боков!» А над головой ее летал, Кружился, реял, трепетал Поток синеющих стрекоз (Где нет ее, там есть мороз), Младую Вилу окружал И ей в сияньи услужал. Вокруг кудрявы древеса, Сини, могучи небеса. Младенец с пышною косой Стоял в дуброве золотой, Живую жизнь созерцал И сердцу милым нарицал. «Спи, голубчик, спи, малюта, В роще мира и уюта!» Рукой за рог шевелит нежно, Так повторив урок прилежно, На небо смотрит. Невзначай На щеку каплет молочай. Рукою треплет белый чуб, Его священную чуприну. «Чуть-чуть ты стар, немного глуп, Но все же брат лугам и крину». Но от темени до пят Висит воздушная ограда, Синий лен сплести хотят Стрекоз реющее стадо. «Много, много мухоморов, Есть в дуброве сухостой, Но нет люда быстрых взоров, Только сумрак золотой. Где гордый смех и где права? Давно у всех душа сова!» На мху и хвое леший дремлет, Главу рукой, урча, объемлет. Как мотылек, восток порхал И листья дуба колыхал. Военный проходит С орлом на погоне; И взоров не сводит, Природа в загоне. Она встает, она идет, Где речки слышен зов – туда, Где мышь по лону вод плывет И где задумчива вода.

Голос с реки:

Я белорукая, Я белокожая, Ручьям аукая, На щук похожая, О землю стукая, Досуг тревожу я. «Кто там, бедная, поет? Злую волю кто кует?» В тени лесов, тени прохладной Стоял угрюмый и злорадный Рыбак. Хохол волос упал со лба. Вблизи у лоз его судьба. Точно грешник виноватый, Боязливый, вороватый, Дикий, стройный, беспокойный, Здесь рыбак пронес уду, Верен вольному труду. Неслась веселая вода. Постой, разбойница, куда? «Где печали, Где качели, Где играли Мы вдвоем? Верещали Из ущелий Птицы. Бился водоем». Козлоногих сторожей Этой рощи, этих стад, Без копья и без ножей Распрю видеть умный рад. Пусть подъемлют черти руку, Возглашая, что довольно! Веселясь лбов крепких стуку, Веселюсь и я невольно. Страсть, ты первая посылка, Чтоб челом сразиться пылко. Над лысой старостью глумится Волшебноокая девица. Хребтом прекрасная сидит, Огнем воздушных глаз трепещет, Поет, смеется и шалит, Зарницей глаз прекрасных блещет И сыпет сверху муравьев. Они звончее соловьев На ноги спящего поставят И страшным гневом позабавят. Как он дик и как он согнут, Веткой длинною дрожа, Как персты его не дрогнут, Палкой длинной ворожа. Как дик и свеж Владыка мреж! «Я, в сеть серебряных ячеек Попавши сомом, завоплю, В хвосте есть к рыбкам перешеек, Им оплеуху налеплю». Рукою ловит комаров И садит спящему на брови. «Ты весел, нежен и здоров, Тебе не жалко капли крови. Дубам столетним ты ровесник, Но ты рогат, но ты кудесник». Подобно шелка черным сетям, С чела спускалася коса, В нее, летя к голодным детям, Попалась желтая оса. «Осы боюсь!» Осу поймала; Та изогнула стан дугой И в ухо беса, что дремало, Вонзился хвост осы тугой. Ручную садит пчелку В его седую холку. Он покраснел, чуть-чуть рассержен, И покраснел заметно он, Но промолчал: он был воздержен И не захотел нарушить сон. «Как ты осклиз, как ты опух, Но все же витязь верный, рьяный, Капуста заячья, лопух! Козел, всегда собою пьяный!» Устало, взорами небесная Дышала трудно, но прелестная. Сверчки свистели и трещали И прелесть жизни обещали. Досуг лукавством нежным тешит И волос ногтем длинным чешет. И на плечо ее прилег Искавший радость мотылек. Но от головы до самых ног Снует стрекозьих крыл станок. Там небеса стоят зеленые, Какой-то тайной утомленные. Но что? «Ква-ква!» – лягушка пела, пасть ужа. Уже бледна вскочила Вила, вся дрожа. И внемлет жалобному звуку, Подъемля к небу свою руку. Власы волной легли вдоль груди, Где жило двое облаков, Для восхищенных взоров судей, Для взоров пылких знатоков! О, этот бледный страха крик! Подъемлет голову старик. «Не все же, видно, лес да ели, Мы, видно, крепко надоели. Ты дюже скверная особа». (Им овладели гнев и злоба). «Души упрямца нету вздорней. Смотри, смотри! Смотри проворней! Мы капли жизни бережем, Она же съедена ужом». Там жаба тихо умирает И ею уж овладевает. Блестя, как рыбки из корзинки, По щекам падали слезинки. Он телом стар, но духом пылок, Как самовар, блестит затылок. Он гол и наг: ветхи колосья Мехов, упавших на бедро, Склонились серые волосья На лоб и древнее чело. Его власы – из снега льны, Хоть мышцы серы и сильны. «Мой товарищ желтоокий! Посмотри на мир широкий. Ты весной струей из скважин Жадно пьешь березы сок, Ты и дерзок и отважен, Телом спрятан у осок. И, грозя согнутым рогом, Сладко грезишь о немногом». Исполнен неясных овечьих огней, Он зенками синими водит по ней. И просит грустящий, глазами скользя, Но Вила промолвила тихо: нельзя! И машет строго головой. Тот вновь простерт, стал чуть живой. Рога в сырой мох погрузил И плача, звуком мир пронзил. Вблизи цветка качалась чашка, С червем во рту сидела пташка. Жужжал угрозой синий шмель, Летя за взяткой в дикий хмель. Осока наклонила ось, Стоял за ней горбатый лось. Кричал мураш внутри росянки И несся свист златой овсянки. Ручей про море звонко пел, А леший снова захрапел! В меха овечьи сел слепень, Забывши свой сосновый пень. Мозоль косматую копытца Скрывала травка медуница. И вечер шел. Но что ж: из пара Встает таинственная пара. Воздушный аист грудью снежной, Костяк вершины был лишен, И, помогая выйти нежно, Достоин жалости, смешон. Он шею белую вперил На небо, тучами покрыто, И дверь могилы отворил Своей невесте того быта. Лучами солнце не пекло. Они стоят на мокрых плитах. И что же? Светское стекло Стояло в черепе на нитях. Но скоро их уносит мгла, Земная кружится игла. Но долго чьи-то черепа Стучали в мраке, как цепа. А Вила злак сухой сломила, С краев проворно заострила И в нос косматому ввела, И кротко взоры подняла. Рукой по косам провела, О чем-то слезы пролила, И сев на пень взамену стула, Она заплакала, всхлипнула. И вдруг (о, радость) слышит: чих! То старый бешено чихнул, Изгнать соломинку вздрогнул. «Мне гнев ужасен лешачих. Они сейчас меня застанут, Завоют, схватят и рванут, И все мечты о лучшем канут, И речи тихие уснут. Покрыты волосом до пят, Все вместе сразу завопят. Начнут кусаться и царапать И снимут с кожи белой лапоть. Союз друзей враждой не понят, На всех глаголах ссор зазвонят И хворостиною погонят Иль на веревке поведут. Мне чья-то поступь уж слышна, Ах, жизнь сурова и страшна!» – «Смотри, сейчас сюда нагрянут, Пощечин звонких нададут, Грызня начнется и возня, Иди, иди же, размазня!» Себя обвив концом веревки, Меж тем брюшко сребристо-лысое Ему давало сходство с крысою. Ушел, кряхтя, в места ночевки. Печально в чаще исчезал, Куда идти, он сам не знал. Он в чащу плешину засунул И, оглянувшись, звонко плюнул: «Га! еще побьют».– «Достоин жалости бедняга! Пускай он туп, Пускай он скряга! Мне надо много денег!» – «А розог веник?» – «Ожерелье в сорок тысяч Я хочу себе достать!» – «Лучше высечь… Лучше больше не мечтать». – «И медведя на цепочке… Я мукой посыплю щечки. Будут взоры удлиненными, Очи больше современными. Я достану котелок На кудрей моих венок. Рот покрасив меджедхетом, Я поссорюсь с целым светом И дикарскую стрелу Я на щечке начерчу. Вызывая рев и гнев, Стану жить я точно лев. Сяду я, услыша ропот, И раздастся общий шёпот».– «То-то, на той сушине растет розга».– «Иди, иди, ни капли мозга!» – «Иду, иду в мое болото. Трава сыра». – «Давно пора!» Досады полная вконец,– Куда ушел тот сорванец? – Бросала колкие надсмешки, Сухие листья, сыроежки, Грибы съедобные, и ветки, И ядовитые заметки. Летела нитка снежных четок Вслед табунку лесных чечеток. С сосновой шишкой – дар зайчишки – Сухая крышка мухомора Летит, как довод разговора. Слоны, улитки-слизняки, И веткой длинной сквозняки, А с ними вместе города Летят на воздух все туда. Она все делалась сердитей И говорила: «Погодите. О ты, прижимающий ухо косое, Мой заяц, ответь мне, какого ты соя?» Как расшалившийся ребенок, Покинут нянькой нерадивой, Бесился в ней бесенок, Покрытый пламенною гривой. К ручейной влаге наклонясь, Себя спросила звонко: ась? И личиком печальным чванится Стран лицемерия изгнанница. Она пошла, она запела Грозно, воинственно, звонко. И над головою пролетела В огне небес сизоворонка. Кругом озера и приволье, С корой березовой дреколье, Поля, пространство и леса, И голубые небеса. Вела узорная тропа: На частоколе черепа. И рядом низкая лачуга, Приют злодеев и досуга. Овчарка встала, заворчав, Косматый сторож величав. Звонков задумчивых бренчанье, Овчарки сонное ворчанье. Повсюду дятлы и синицы, И белоструйные криницы. «Слышу запах человечий? Где он, дикий? мех овечий?» Вид прекрасный, вид пригожий, Шея белая легка, Рядом с нею, у подножий, Два трепещут мотылька. И много слов их ждет прошептанных, И много троп ведет протоптанных.