Том 3. Поэмы 1905-1922

Хлебников Велимир

1912

Шаман и Венера^*

Шамана встреча и Венеры Была так кратка и ясна: Она вошла во вход пещеры, Порывам радости весна. В ее глазах светла отвага И страсти гордый, гневный зной: Она пред ним стояла нага, Блестя роскошной пеленой. Казалось, пламенный пожар Ниспал, касаясь древка снега. Глаз голубых блестел Стожар, Прося у желтого ночлега. «Монгол! – свои надувши губки, Так дева страсти начала. (Мысль, рождена из длинной трубки, Проводит борозды чела.) – Ты стар и бледен, желт и смугол, Я же роскошная река! В пещере дикой дай мне угол, Молю седого старика. Я, равная богиням, Здесь проведу два-три денька. Послушай, рухлядь отодвинем, Чтоб сесть двоим у огонька. Ты веришь? видишь? – снег и вьюга! А я, владычица царей, Ищу покрова и досуга Среди сибирских дикарей. Еще того недоставало – Покрыться пятнами угрей. Монгол! Монгол! как я страдала! Возьми меня к себе, согрей!» Покрыта пеплом из снежинок И распустив вдоль рук косу, Она к нему вошла. Как инок, Он жил один в глухом лесу. «Когда-то храмы для меня Прилежно воздвигала Греция. Могол, твой мир обременя, Могу ли у тебя согреться

я? Меня забыл ваять художник, Мной не клянется больше витязь. Народ безумец, народ безбожник, Куда идете, оглянитесь?» – «Не так уж мрачно,– Ответил ей, куря, шаман.– Озябли вы, и неудачно Был с кем-нибудь роман».– «Подумай сам: уж перси эти Не трогают никого на свете. Они полны млека, как крынки. (По щекам катятся слезинки.) И к красоте вот этой выи Холодны юноши живые. Ни юношей, ни полководцев, Ни жен любимцев, ни уродцев, Ни утомленных стариков, Ни в косоворотках дураков. Они когда-то увлекали Народы, царства и престолы, А ныне, кроткие, в опале Томятся, спрятанные в полы. И веришь ли? меня заставили одеть Вот эти незабудки, Ну, право, лучше умереть, Чем эти шутки. Это жестоко». Она отошла И, руки протянув, вздохнула. «Как эта жизнь пошла!» И руки к небу протянула. «Всё, всё, монгол, всё, всё – тщета, Мы – дети низких вервий. И лики девы – нищета, Когда на ней пируют черви!» Шаман не верил и смотрел, Как дева (золото и мел) Присела, зарыдав, И речь повел, сказав: «Напрасно вы сели на обрубок – Он колок и оцарапает вас». Берет с стола красивый кубок И пьет, задумчив, русский квас. Он замолчал и, тих, курил, Смотря в вечернее пространство. Любил убрать, что говорил, Он в равнодушия убранство. И дева нежное «спасибо» Ему таинственно лепечет. И глаза синего изгиба Взор шаловливо мечет, И смотрит томно, ибо Он был красив, как белый кречет. Часы летели и бежали, Они в пещере были двое. И тени бледные дрожали Вокруг вечернего покоя. Шаман молчал и вдаль глядел, Венера вдруг зевнула. В огонь шаман глядел, Венера же уснула. Заветы строгие храня Долга к пришелицам святого Могол сидел, ей извиня Изгибы тела молодого. Так девы сон лелея хрупкий Могол сидел с своею трубкой. «Ах, ах!» – она во сне вздыхала, Порою глазки открывала, Кого-то слабо умоляла, Защитой руку подымая, Кому-то нежно позволяла И улыбалася, младая. И вот уж утро. Прокричали На елях бледные дрозды. Полна сомнений и печали Она на смутный лик звезды Взирала робко и порой О чем-то тихо лепетала, Про что-то тихо напевала. Бледнело небо и светало. Всходило солнце. За горой О чем-то роща лепетала. От сна природа пробудилась, Младой зари подняв персты. Венера точно застыдилась Своей полночной наготы. И, добродетели стезей идя неопытной ногой, Она раздумывала, прилично ли нагой Явиться к незнакомому мужчине. Но был сокрыт ответ богини. От кос затылок оголив, Одна, без помощи подруг, Она закручивает их в круг. Но тот, как раньше, молчалив. Затылок белый так прекрасен, Для чистых юношей так ясен. Но, лицемерия престол, Сидит задумчивый могол. Венера ходит по пещере И в горести ломает руки. «Это какие-то звери! Где песен нежных звуки? От поцелуев прежних зноя, Могол! могол, спаси меня! Я вся горю! горя и ноя Живу, в огнистый бубен чувств звеня. Узнай же! знаешь, что тебе шепну на ухо? Ты знаешь? знаешь? – я старуха!.. Никто не пишет нежных писем, Никто навстречу синим высям Влюбленных глаз уж не подъемлет, Но всякий хладно с книжкой дремлет. Но всякий хладно убегает Прочь от себя за свой порог, Лишь только сердце настигает Любви назначенный урок. Как все это жестоко! – Сказала дева, вдруг заплакав.– Скажи хоть ты: ужель с Востока Идет вражда к постелям браков? К ногам снегов, к венкам из маков? С хладом могилы отрок одинаков». Но, неразговорчив и сердит Как будто, тот сидит. Напрасно с раннего утра, Раньше многоголосых утра дудок, Она из синих незабудок, В искусстве нравиться хитра, Сплела венок почти в шесть сажен И им обвилась для нежных дел. По-прежнему могол сидел Угрюм, задумчив, важен. Вдруг сердце громче застучало. «Могол, послушай, – так начала Она, – быть может, речь моя чудна И даже дика и мало прока. Я буду здесь бродить одна (Ты знаешь: я ведь одинока), Срывать цветы в густом лесу, Вплетать цветы в свою косу. Вдали от шума и борьбы, Внутри густой красивой рощи Я буду петь, сбирать грибы, Искать в лесу святого мощи, Что может этой жизни проще?» – «Изволь, душа моя, – ответил Могол с сияющей улыбкой.– Я даже в лесу встретил Дупло с прекрасной зыбкой». В порыве нежном хорошея, Она бросается ему на шею, Его ласкает и целует. Ниспали волосы, как плащ. Могол же морщится, тоскует. Она в тот миг была палач. Она рассказывает ему Про вредный плод куренья. «Могол, любезный, не кури! Внемли рыданью моему». Он же с глазами удовлетворенья Имя произносит Андури. Шаман берет рукою бубен И мчится в пляске круговой, Ногами резвыми стучит. Венера скорбная молчит Или сопровождает голос трубен, Дрожа звенящей тетивой. Потом хватает лук и стрелы И мимо просьб, молитв, молений Идет охотник гордый, смелый К чете пасущихся оленей. И он таинственно исчез, Где рос густой зеленый лес. Одна у раннего костра Венера скорбная сидит. То грусть. И, ей сестра, Она задумчиво молчит. Цветы сплетая в сарафан, Как бело-синий истукан, Глядит в необеспокоенные воды – Зеркало окружающей природы. Поет, хохочет за двоих Или достает откуда-то украдкой Самодержавия портных Новое уложение законов И шепчет тихо: «Как гадко!..» Или: «Как безвкусно… фу, вороны!» Сам-друг с своею книжкой Она прилежно шепчет, изучает, Воркует, меряет под мышкой И… не скучает. И воды после переходит И по поляне светлой бродит. Сплетает частые венки, На косах солнца седоки. О чем-то с горлинкой воркует И подражательно кокует. Венера села на сосновый пень И шепчет робко: «Ветер телепень! Один лишь ты меня ласкаешь Своею хрупкою рукой, Мне один не изменяешь, Людей отринувши покой. Лишь тебе бы я дарила Сном насыщенный ночлег, Двери я бы отворила, Будь ты отрок, а не бег… Будь любимый человек… Букашки

и все то, что мне покорно! Любите, любите друг друга проворно Счастье не вернется никогда!» И вот приходит от труда, Ему навстречу выбегает, Его целует и ласкает, Берет оленя молодого, На части режет, и готово Ее стряпни простое блюдо; Сидит и ест… ну, право же, не худо! Шаман же трубку тихо курит И взор устало, томно щурит. И, как чудесная страна, Пещера в травы убрана. Однажды белый лебедь Спустился с синей высоты, Крыло погибшее колебит И, умирая, стонет: «Ты! Иди, иди! тебя зовут, Иди, верши свой кроткий труд. От крови черной пегий Я, умирающий, кляну: Иди, иди, чаруя негой Свою забытую страну. Тебе племен твоих собор Готовит царственный убор. Иди, иди, своих лелея! Ты им других божеств милее. Я, лебедь умирающий, кляну: Дитя, вернись в свою страну, Забыв страну озер и мохов, Иди, приемля дань из вздохов». И лебедь лег у ног ея, Как белоснежная змея. Он, умирающий, молил И деву страсти умилил. «Шаман, ты всех земных мудрей! Как мной любима смоль кудрей, И хлад высокого чела, И взгляда острая пчела. Я это все оставлю, Но в песнях юноши прославлю Вот эти косы и эту грудь. Ведун мой милый, все забудь! И водопад волос могуче-рыжий, И глаз огонь моих бесстыжий, И грудь, и твердую и каменную, И духа кротость пламенную. Как часто после мы жалеем О том, что раньше бросим!» И взором нежности лелеем, Могол ей молвит: «Просим Нас не забывать, И этот камень дикий, как кровать Он благо заменял постели, Когда с высокой ели Насмешливо свистели Златые свиристели». И с благословляющей улыбкой Она исчезает ласковой ошибкой.

1912

Суд над старым годом^*

1

Новый год на суд приходит И такую речь заводит: «Что здесь было, мне поведайте, А затем обедайте». И в усы старик закрякал: «Сам я царство отдаю,– Старый год, смеясь, заплакал,– Так оставь мне жизнь мою.

2

Судей ждал я, ждать наскучась. Почему такая участь Суждена мне, старику? Вдруг пришел: кукареку! Позабыв про долг приязни, Позабыв со мной гуторить, Назначаешь время казни. Вдруг назначил… Поздно спорить!»

3

«Это верно он заметил,– Заступился месяц светел.– Что ж, отбросив казнь лютую, Сердце старца испытую». «Перед казнью запятую Ты на время мне поставил, А жизнь мною прожитую Обесславил мимо правил.

4

Это худо. Так негоже. Старцам честь всего дороже. Так не делают нигде, Ни в весельи, ни в беде. Люд осведомится: вы чей? У пригожего пришельца, А потом велит обычай Года старого есть тельце».

5

Стал невесел он, как деверь, Не дает старик тебе вер. Прямо старого не взять, Вижу нож и рукоять. Но вы сделали ошибку, Вместо е поставлю ять. Чу, сокрыв свою улыбку, Хочет малый год пенять.

6

Если сделана она, То не наша то вина. Квасу весело здесь не пито Меж веселого меж лепета. Здесь сидели дружно мы И курили свой тютюн, Как гребцы кругом кормы. Ждали, к нам приходит юн.

7

И недели здесь сидели, Песни пели еле-еле, От мороза грустно ежась, Судьбой дедушки тревожась. Нет, не правда! Мы все знали, Юный год напрасно строг. Если худшее (едва ли), Дед отправится в острог.

8

В год невзгод, как в годы случая, Верным будет сердце лучшее. Знать, не страшны ни морозы, Ни жестоких слов угрозы. Это первая победа, Что веселой чередой Утешали слезы деда С белой снежной бородой.

9

Да, мы плакали не раз, Будь с ним добрым, – вот наш сказ. Если так сказал коварно, Это нынче благодарно! Вас на гуслях воспоют, Сложат песни вам на славу, В цепь его же закуют, Бросят мишке на забаву.

10

Наш пришелец современнее, Быть вам грубым с нами менее. Он наш друг и он нам мил, Мучил семь дней и томил. Семь трудились только суток, Так велит закон иль норов. Да и эти полны шуток, Смеха, легких разговоров.

11

И неясных обожаний, И кумиров развенчаний? Пусть хотя бы даже эдак. Смех не так уж част и редок. Как бы ни был смысл ваш едок, Остроумен, зол и колок, Не смутишь тем ты соседок, Не боимся мы иголок.

12

Что ни слово, примем жарче, Что ж на это скажешь, старче? Ты силен с такой защитой, Смотришь более сердитей. Год пришелец! Не порочим Мы тебя словес речьбой, Так зачем пришел, как отчим, И грозишь творить разбой?

13

Так-то так, но меж словес Не сокрыт ли хитрый бес? Где два юных смелых глаза, Там веселье и проказа. Я боюсь, чтоб не надули Нас веселые недели. Слишком весело взглянули, Когда рядышком сидели.

14

С их лукавым словарем Ни проснемся, ни умрем. Лучше будет, если вместе Обмозгуем дело чести. Уж зима уходит белая, Скоро лето и весна. Расскажи мне, что вы, делая, Жили день и миги сна.

15

Ты жесток к нам, мы невинны. Нет в нас жизни половины. И не знаем всех вестей, Всех упадших крепостей. Если смотрим щегольски, Если взор в мечах ресницы, То затем, что седоки Рока ласковой десницы.

16

Это будет без лукавства, Озорства, самоуправства. В этом честный виден разум, Время дать отпор проказам. Ветер так заметил умный, Он на крыльях поднялся И, прозрачный, стройный, шумный, Быстро на небо взвился.

17

Все твердит одно, как дятел: Видно, новый сразу спятил. Чай, мы вместе, мы его! Нет, голубчик, не того! Дед, родной, тебя морочат. Тебя жалко: дедка беден. Нет, не ты, но мертвый кочет, Он же будет нами съеден.

18

Помним всё же: быть соседом Неприятно с людоедом. Коли речь шла не о дедке, Мы бы стали людоедки. Козявки, мошки, много надо ли, Чтоб был стол великолепен. Ведь умеет быть от падали Сытым младший Юрий Репин.