Том 3. Поэмы 1905-1922

Хлебников Велимир

18

Из глыб мычания Скуем кумиры. В стенах молчания Прорубим дыры. Узнайте, дети, чей призыв И вечно юн, и вечно жив. Я был березой, у которой Порезом ранен был висок. Сойдя своей походкой скорой, Ты принесла зимой цветок.

19

Хвалебных слов ты недостойна, От глаз до ног ты вся позор, Но взята страстью ты спокойна И дышит зноем влажный взор. Пожимаешься ты телом, И, крадучись точно кошка, Ты глядишь по оголтелым Стенам, позже на окошко. И я острее длинной бритвы Порежу тихие молитвы, Скажу на слезы: это рок, Чтоб был, как бритва, я жесток. Чету народов, как щенят, В уме бросая в водоем, Туда иду, куда клонят Меня слова «тебя поем». Для догадок: На лесть я падок. Породе русской вернуть язык Такой, Чтоб соловьиный свист и мык Текли там полною рекой. О, колос, падай! Падать сладко. Гафиза, жизни мудреца, Здесь черноснежная разгадка С небрежной правдою лица. Высшеучебные парнишки Ее зовут Мария Мнишка.

20

Сижу я, обувью ворча, Часы приема у врача. Там травоядная столовая Для посетителей соловая. Моих медведей берлога близко К подолу снежных облаков. Взлетел наверх; висит записка: «О, доро… мой… сию… готов». О, трепет пальцев, беглый стук И треск, как будто в печке пламенный, И лоск знакомых [красных] рук, И ступки стан изящно-каменный. Тростник иль мыслящая печь, И страсть ты тоже печка только. Она, чтоб ляхов гнев навлечь, Она немного тоже полька. Я <между подданных> устал, у повелителя сосну, В повиновении лишь нега. Так ищет верную сосну В полете птица до ночлега. Струею рабской я плесну, Чтоб был потоптан грязью снег. Но что ж! С чела моего снята хмара Тем долгим месяцем угара. Чуть-чуть свою утратил совесть, Зато есть чем заполнить повесть. Мыча, как слон, али чирикая, Здравствуй, здравствуй, я великое. Из руд возможного упорной киркою Я книгу прошлого запачкал, чиркая, Хотя здесь, может, дед Платон Нашел бы целым свой закон. Не поединком беспокоясь. Своею шашкою кичась, Заткнув и Пушкина за пояс, Вошел

я к вам сюда сейчас. В тот месяц был сапог дыряв, И мне грозило наводнение, И я, надежду потеряв, Шептал: дружок, не озорничай, На службе будь людских приличий! Я город опишу таким: [он], как заноза, Вошел в то место, где Спиноза Когда-то жил, как в сумке двуутробки. На бой! За мной, созвучия! Не будьте робки! Итак, подвала опишем точно обстановку. Воображенье, брось винтовку! У птиц умирающих, Навеки пристреленных, Взял в долг тот художник суровые глаза, От пыли щеткой мягкой вытер, И их повез с собою в Питер. Подруга, ступка, стрекоза, Лепешки мяты и сырок, И чайник вместо самовара, Небрежных к утвари урок, В углу пивных сосудов пара. Ту ночь провел я до утра. У этих двух, зачем – не знаю, Была беседа их пестра. Валежник ищет так костра. Присохла в нем душа сквозная. Но между ищущих огня Ищите, люди, и меня. Звонок. Кивок. А, это вы? Поклон рассерженный. А, это вы? Привет воздержанный. Я был в немилости тогда, Того достигнув без труда. И вот вошел отменно сух, Я был тогда отважней мух. Священной жертвою полену Придвинусь к теплому колену. Ты снова бросил на весы Уж лысый меч своей красы. Идут толпой седые мысли. И я застыл весь серый в кресле. Ответьте мне: зачем я сер? Бывал ли до меня пример. Белели волосы, как лен, Глаза же острые чернели. Ужель перед зеркалом трудно Ресниц подчеркнуть серебро? Как в море горящее судно Возникло прямое перо. Вот образцы моих острот: Я близоруких спелый рот. Теперь на Каспии, тогда же Чужой невольник на продаже. Уста и мышцы расхвалив, Стояли около друзья, Как мать богатыря. Порою с хохотом слюнявым Из лести ткали мне ковер. Пока же личиком смазливым Звала езиня у озер. И, как ночные мотыльки, Просили некоторые встречи, Но крыльев смяты лепестки! И ясны прежние предтечи. Да, в этот дом, высокий и тяжелый, Входил я часто невеселый. На копьях сил умри, зима, Была тех дней моя мечта. Но все же я скажу без шуток, Зачем же истину скрывать, Одетый, трое целых суток, Я не покидывал кровать. В бессильной злобе только вскакивая, Недели ревности оплакивая. А между тем, мертвец зеленый Стоял в углу красноречиво. Его родитель воспаленный, Узрев певца, изрек: и пива. Как умно шамкали враги, Они жевали сапоги, Его приятели-покойники Взирали умно из холстов. Как полотенце рукомойника Из кружев ободы перстов. Весенний хлыст развесист ивы. Слеза? Серебряный пушок. И встречи первые бурливы, Еще рассудок-пастушок. Видали: хищная ворона Порой несет в когтях ягненка? Вой пастуховский, бивень звона. А рядом бьется с клячей конка. Да на чумной растут заразе Молочно-сизые цветы, Вбирая в хобот воли грязи По длани [рока я и ты]. Горячий жар слов подкупал Ее несвязанные речи. Но мака я не узнавал Сквозь лихорадку (ум овечий). А между тем, его зерном Питался часто перед сном. Как в невод бились зерна мака В концы ручейные очей. Она сотрудник гайдамака И верит в силу «я» лучей. . . . . . . . . . . . . . . . И сил могучих полна и эта Лысокурая моя. Частушка ей сейчас пропета. Тебе свою сальную шкуру Тигрица-столица несет, А ей белокурый понуро В созвездиях место дает. Неситесь песни о скитальцах, Стучите кости на узких пальцах, И громко ревите слова моряков Сквозь бурю, за волны до тех облаков. Перевернув зарницы выси И отделившись легче мыси, Не знаю, мертв я иль живой, Сейчас поверю я, что вы Прилипните к потолку главой Одной работой своей воли. Гребя веслом, везет проказа Ушкуй задумчивых пьянчуг. За денщикова бровью глаза Проходит дым, огонь и юг. И дым закутает нас дымкой, Как чайка синяя носясь, А муж томительной ужимкой Посмотрит, веком вбок косясь. В какой серый мрачный гроб Замкнуты сизой клетки здания. А в песне море и озноб И трепет ночью мироздания, И клекот белого орлана, И чаек хохот или плач. О, водопадный хрип горлана! Душа летела, как Кивач. Славное море, священный Байкал Тот выход песни замыкал.

1914

Олег Трупов^*

Зачем виденью моему Я дал кладбищенское слово? Апчхи! Могил усопших «мму» Свирель взять именем готова. Ах, Глеб Убийцын или Трупов – Не все ль равно? где краски скупы, Не нужно девам и чело, Уст полумертвое село. Так цветик, вынут из стакана, Теряет свежесть нежных жил, Лицо роняет ниже стана. Но он в воде, и он ожил. Олегу Трупу были девы – Вод нежносвистные напевы. Ведь взор обгонит шаг усталых, Ведь взор метельней скакуна. Так разум, даже пеплом малых,– Скакун столетий табуна. Вы жили в Пушкине и с ним Труп Гончаровой был любим. Тобой, певцом Бахчисарая, Та бриль – зеленая, сырая – Рукой небрежною одета Над бровью Трупова Олега С упрямой бровию обета. Что жизнь у смертного ночлега? Промолвит: «Он был некто». Так Теперь я вижу – свой пятак… Конечно, чтец! бре-гись! мой нож! На вас, на нас, на общий люд Отменно не был он похож: Где вы нежны – Олег был лют, Где вы тростник – там князем бурь Бросал всему устало: дурь! Где вы лишь блещущий сапог – Он одуванчиков венок. И в отраженьи на секире Себя постигнув в взоре жен, Он покорял ресниц Сибири, По Ленам ласки унесен. Надменный хлыст сверкнет китам: Их, серых, три, он с ними там. «Меня вези в страну тамтам!» Как голубь, если налетается, Вдруг упадает в синий таз, Я верю, Пушкина скитается Его душа в чудесный час. И вдруг, упав на эти строки, Виёт над пропастью намеки. Платком столетия пестра Поет – моей душе сестра. Но я почти что чту мечту, Когда та пахнет кровью снега. (Сейчас орлицей на лету Схвачу я озеро Онега). Безумный год. Безумий четки В год трупа снимет с тени тень. То скучный вечер умной тетки, То спора Разинский кистень! Живые уж не веселили, Мне трупы равенство сулили [Но вековою бездной злят]. Болеет жемчуг. И ты, о зеркало, болей За образ черных соболей. Опять наготы наготове Твои набатовы зрачки. Вода журчит. Итог Любовей – [Всегда готовые] крючки. Так в даче дикой в время оно Друзья снимали труп Гапона. А снег летел. Стучались враны. Их книгами смерть предуказана. Священник стриженый и странный Крутился сумрачно-взлохмаченный. Свои вечерние зрачки закрыв суровою ладонью, Зима прильнула к подоконью. Народа волны, гул и гам. Снежинок царство льнет к ногам. Под руководством деловерца Угрюмые, злые и хор о хор Из глоток заводов, чье умерло сердце, Хлынули люди с копьями зорь. И снег мгновенно покраснел И клювом ворона чернел. Где самоубийца раз висел И облупился потолок, Я в кресло дружеское сел. В чем он ходил? Перчатки, котелок… И уж испуганной орлицей Хлопочет Пронин над теплицей. Я вспомнил, что было вчера: <нрзб> обои, <нрзб> веера. Я обманулся у Невы, Доверив все двадцати-трехлетью. Очей неверной синевы Коварен зов за черной сетью. (Сейчас вы та же, та же, та же Отчасти и немного даже). Вот юноша. Он еще не стар. Он немного седой. Он знает, что мыслей и жизни пожар Война заливает свинцовой водой. Многим их 20, закрытых щитом, [Вождям] дадут раньше и отымут потом. В своей зеленой гладкой коже В чужой руке покорный ножик. И этот вечер золотой – Он так изыскан и изящен, Что только серной кислотой Лечить возьмется раны наши. Крыла ударом серым лечит Внезапной смерти белый кречет. Глаза холодно-ледяные Так часто в дружеской молве. Они нужны решать иные Беспутно томной голове. Хотите, дам вам мировую славу… А, так! Вы не смеетесь по какому праву? О дне крутом и дней былого в <мороте> Зачем вы целый час так тараторите? Я улыбнулся, я молчал. И вежливо холодно-ледяными Глазами друг мой отвечал И прошептал чужое имя. Окурка погасил он уголек, Не посмотрев условленный упрек. Как белые льны и как снежные глины, Волос упадал за уступом уступ. Концы ресниц чудесно длинны, А рот чаровательно глуп. Две точки зрачков в серединах колец, Глаза эти каменные – их высек резец. День белого взмаха ресницами,– Девичество смерти скитается, снится нам. Другим народом, другою кровью Пьянятся нищие любовью. К чужого моря люда устью Летят, весло направив грустью. Изящный вечер. Пел Эн-ин С восточной сладостью напева. И вот уж – легок на помин – Пришел 13-й, и цева В устах незримого звенит Беседы скорой. Журчали речи водопадом И, поздравляя с новым гадом, Мы, созерцаемые тьмами Старинной жаловались Маме. Бросали холод веера. И умер говор. Что, пора? Глеб Трупов властно пил зрачки И думал: есть звук мировой. Дорогу, дорогу, идут дурачки, То смерть приближалась с толпой моровой. Глеб Трупов не был уж красив, В нем лишь орлиный взмах бровей. Свои глаза, как бес скосив, Волком он вырос у дверей. Морозный день. Бросает синий дым плита На улицах Казани. Тогда про пляску живота Он слышал много указаний. Все курят дым, и лишь клянется кто-то, Что все еще черны тенёта. И черный дым на черном теле. Ай-ай! где-где? цветы слетели. Но как описывал <Рагозин>, <Волнений дым> прозрачен и морозен. Вы хохот помните его, Что окна сумрачно гудели. И после шепот: «ничего». И просьба, чтобы не галдели. Кривляясь той, что выросла на рынке, Себя закрыв в цветочный сноп, Зеленым золотом кувшинок Обвил хохочущий свой лоб. Как пережиток крепостничества, Зеленых ив качнет девичество. Он долго, долго хохотал, Как будто Пушкина читал. Красавиц смуглые колечки Ужели ты припоминал, Когда в проворных волнах речки Он тело зверское купал. Собрание плетей, тройчатки, Бичи, хлысты, орудия Батыя. Я кто? десятая, семнадцатая? Перчатки Сняв, дала увидеть кольца золотые. Любимая, приставом строгой молвы, Она: то – милый, то – на «вы». Волшебно-тонкой сладка боль, Я взял из кожи мягкий хлыст По уговору многих воль И им взмахнул короткий свист. Мыслитель толстый и опухший, как мертвец Смотрел с стены. Какой-то живописец Так написал его, что сам игры отец Его велел как друга высечь. И смелый замысел стать тем, О ком задумались века, Чей образ сквозь столетий тень Чертила

важная рука, Расположением чернил Кто судьбы ваши изменил Нечеловеческой игрой, Кто исказил гробов покой, Кому сей мир – зеленый стол, Кому давно не милы страсти, Кому знаком восставший вол, А звезды – радостные масти.

<1915–1916>

<Воззвание Председателей Земного Шара>^*

Только мы, свернув ваши три года войны В один завиток грозной трубы, Поем и кричим, поем и кричим, Пьяные прелестью той истины, Что Правительство Земного Шара Уже существует. Оно – Мы. Только мы нацепили на свои лбы Дикие венки Правителей Земного Шара. Неумолимые в своей загорелой жестокости, Встав на глыбу захватного права, Подымая прапор времени, Мы, обжигатели сырых глин человечества В кувшины времени и балакири, Мы, зачинатели охоты за душами людей, Воем в седые морские рога, Скликаем людские стада – Эго-э? Кто с нами? Кто нам товарищ и друг? Эго-э! кто за нами? Так пляшем мы, пастухи людей и Человечества, играя на волынке. Эво-э! Кто больше? Эво-э! Кто дальше? Только мы, встав на глыбу Себя и своих имен, Хотим среди моря ваших злобных зрачков, Пересеченных голодом виселиц И искаженных предсмертным ужасом, Около прибоя людского воя, Назвать и впредь величать себя Председателями Земного Шара. Какие наглецы, – скажут некоторые.– Нет, они святые, – возразят другие. Но мы улыбнемся, как боги, И покажем рукою на Солнце. Поволоките Его на веревке для собак, Повесьте Его на словах: Равенство, Братство, Свобода, Судите Его вашим судом судомоек За то, что в преддверьях Очень улыбчивой весны Оно вложило в нас эти красивые мысли, Эти слова и дало Эти гневные взоры. Виновник – Оно. Ведь мы исполняем Солнечный шепот, Когда врываемся к вам как Главноуполномоченные Его приказов, Его строгих велений. Жирные толпы человечества Протянутся по нашим следам, Где мы прошли. Лондон, Париж и Чикаго Из благодарности заменят свои Имена нашими. Но мы простим им их глупость. Это дальнее будущее, А пока, матери, Уносите своих детей, Если покажется где-нибудь государство. Юноши, скачите и прячьтесь в пещеры И в глубь моря, Если увидите где-нибудь государство. Девушки и те, кто не выносит запаха мертвых, Падайте в обморок при слове «границы»: Они пахнут трупами. Ведь каждая плаха была когда-то Хорошим сосновым деревом, Кудрявой сосной. Плаха плоха только тем, Что на ней рубят головы людям. Так, государство, и ты Очень хорошее слово со сна – В нем есть И звуков: Много удобства и свежести. Ты росло в лесу слов: Пепельница, спичка, окурок, Равный меж равными; Но зачем оно кормится людьми? Зачем отечество стало людоедом, А родина его женой? Эй! Слушайте! Вот мы от имени всего человечества Обращаемся с переговорами К государствам прошлого: Если вы, о государства, прекрасны, Как вы любите сами о себе рассказывать И заставляете рассказывать о себе Своих слуг, То зачем эта пища богов? Зачем мы, люди, трещим у вас на челюстях Между клыками и коренными зубами? Слушайте, государства пространств, Ведь вот уже три года Вы делали вид, Что человечество – только пирожное, Сладкий сухарь, тающий у вас во рту; А если сухарь запрыгает бритвой и скажет: мамочка! Если его посыпать нами, Как ядом? Отныне мы приказываем заменить слова: «Милостью Божьей» «Милостью Фиджи». Прилично ли Господину Земному Шару (Да творится воля Его) Поощрять соборное людоедство В пределах себя? Не высоким ли холопством Со стороны людей, как едомых, Защищать своего верховного Едока? Послушайте! Даже муравьи Брызгают муравьиной кислотой на язык медведя. Если же возразят, Что государство пространств неподсудно Как правовое соборное лицо, Не возразим ли мы, что и человек Тоже двурукое государство Шариков кровяных и тоже соборен. Если же государства плохи, То кто из нас ударит палец о палец, Чтобы отсрочить их сон Под одеялом: навеки? Вы недовольны, о государства И их правительства, Вы предостерегающе щелкаете зубами И делаете прыжки. Что ж! Мы – высшая сила И всегда сможем ответить На мятеж государств, Мятеж рабов,– Метким письмом. Стоя на палубе слова «надгосударство звезды» И не нуждаясь в палке в час этой качки, Мы спрашиваем: что выше – Мы, в силу мятежного права И неоспоримые в своем первенстве, Пользуясь охраной законов о изобретении И объявившие себя Председателями Земного Шара, Или вы, правительства Отдельных стран прошлого, Эти будничные остатки около боен Двуногих быков, Трупной влагой коих вы помазаны? Что касается нас, вождей человечества, Построенного нами по законам лучей При помощи уравнений рока, То мы отрицаем господ, Именующих себя правителями, Государствами и другими книгоиздательствами И торговыми домами «Война и К°», Приставившими мельницы милого благополучия К уже трехлетнему водопаду Вашего пива и нашей крови С беззащитно-красной волной. Мы видим государства, павшие на меч С отчаяния, что мы пришли. С родиной на устах, Обмахиваясь веером военно-полевого устава, Вами нагло выведена война В круг невест человека. А вы, государства пространств, успокойтесь И не плачьте, как девочки. Как частное соглашение частных лиц, Вместе с обществами поклонников Данте, Разведения кроликов, борьбы с сусликами, Вы войдете под сень изданных нами законов. Мы вас не тронем. Раз в году вы будете собираться на годичные собрания, Делая смотр редеющим силам И опираясь на право союзов. Оставайтесь добровольным соглашением Частных лиц, никому не нужным И никому не важным, Скучным, как зубная боль У бабушки 17 столетия. Вы относитесь к нам, Как волосатая ного-рука обезьянки, Обожженная неведомым богом-пламенем, К руке мыслителя, спокойно Управляющей вселенной, Этого всадника оседланного рока. Больше того: мы основываем Общество для защиты государств От грубого и жестокого обращения Со стороны общин времени. Как стрелочники У встречных путей Прошлого и Будущего, Мы так же хладнокровно относимся К замене ваших государств Научно построенным человечеством, Как к замене липового лаптя Зеркальным заревом поезда. Товарищи рабочие! Не сетуйте на нас: Мы, как рабочие-зодчие, Идем особой дорогой к общей цели. Мы – особый род оружия. Итак, боевая перчатка Трех слов: Правительство Земного Шара Брошена. Перерезанное красной молнией, Голубое знамя безволода, Знамя ветреных зорь, утренних солнц Поднято и развевается над землей. Вот оно, друзья мои! Правительство Земного Шара. Пропуск в Правительство Звезды: Сун-Ят-сену, Рабиндранат Тагору, Вильсону, Керенскому. Предложения Законы быта да сменятся Уравнениями рока. Персидский ковер имен государств Да сменится лучом человечества. Мир понимается как луч. Вы – построение пространств. Мы – построение времени. Во имя проведения в жизнь Высоких начал противоденег Владельцам торговых и промышленных предприятий Дать погоны прапорщика Трудовых войск С сохранением за ними оклада Прапорщиков рабочих войск. Живая сила предприятий поступает В распоряжение мирных рабочих войск.

21 апреля 1917

Война в мышеловке^*

1

Вы помните? я щеткам сапожным Малую Медведицу повелел отставить от ног подошвы, Гривенник бросил вселенной и после тревожно Из старых слов сделал крошево. Где конницей столетий ораны Лохматые пашни белой зари, Я повелел быть крылом ворону И небу сухо заметил: «Будь добро, умри!» И когда мне позже приспичилось, Я, чтобы больше и дольше хохотать, Весь род людей сломал, как коробку спичек, И начал стихи читать. Был шар земной Прекрасно схвачен лапой сумасшедшего. – За мной! Бояться нечего!

2

И когда земной шар, выгорев, Станет строже и спросит: кто же я? Мы создадим «Слово Полку Игореве» Или же что-нибудь на него похожее. Это не люди, не боги, не жизни, Ведь в треугольниках – сумрак души! Это над людом в сумрачной тризне Теней и углов Пифагора ковши! Чугунная дева вязала чулок Устало, упорно. Широкий чугун Сейчас полетит, и мертвый стрелок Завянет, хотя был красивый и юн. Какие люди, какие масти В колоде слухов, дань молве! Врачей зубных у моря снасти И зубы коренные, но с башнями «Бувэ»! И старец пены, мутный взором, Из кружки пива выползая, Грозит судьбою и позором, Из белой пены вылезая. Малявина красивицы, в венке цветов Коровина, Поймали небоптицу. Хлопочут так и сяк. Небесная телега набила им оскомину. Им неприятен немец, упитанный толстяк. И как земно и как знакомо И то, что некоторые живы, И то, что мышь на грани тома, Что к ворону По – ворон Калки ленивый!

3

Как! И я, верх неги, Я, оскорбленный за людей, что они такие, Я, вскормленный лучшими зорями России, Я, повитой лучшими свистами птиц,– Свидетели: вы, лебеди, дрозды и журавли! – Во сне провлекший свои дни, Я тоже возьму ружье (оно большое и глупое, Тяжелее почерка) И буду шагать по дороге, Отбивая в сутки 365.317 ударов – ровно. И устрою из черепа брызги, И забуду о милом государстве 22-летних, Свободном от глупости возрастов старших, Отцов семейства (общественные пороки возрастов старших). Я, написавший столько песен, Что их хватит на мост до серебряного месяца… Нет! Нет! Волшебницы дар есть у меня, сестры небоглазой, С ним я распутаю нить человечества, Не проигравшего глупо Вещих эллинов грез, Хотя мы летаем. Я ж негодую на то, что слова нет у меня, Чтобы воспеть мне изменившую Избранницу сердца. Ныне в плену я у старцев злобных, Хотя я лишь кролик пугливый и дикий, А не король государства времен, Как зовут меня люди: Шаг небольшой, только ик, И упавшее О, кольцо золотое, Что катится по полу.

4

Вы были строгой, вы были вдохновенной, Я был Дунаем, вы были Веной. Вы что-то не знали, о чем-то молчали, Вы ждали каких-то неясных примет. И тополи дальние тени качали, И поле лишь было молчанья совет. Панна пены, панна пены, Что вы, тополь или сон? Или только бьется в стены Роковое слово «он»? Иль за белою сорочкой Голубь бьется с той поры, Как исчезнул в море точкой Хмурый призрак серой при? Это чаек серых лёт! Это вскрикнувшие гаги! Полон силы и отваги Через черес он войдет!

5

Где волк воскликнул кровью: «Эй! Я юноши тело ем»,– Там скажет мать: «Дала сынов я». Мы, старцы, рассудим, что делаем. Правда, что юноши стали дешевле? Дешевле земли, бочки воды и телеги углей? Ты, женщина в белом, косящая стебли, Мышцами смуглая, в работе наглей! «Мертвые юноши! Мертвые юноши!» – По площадям плещется стон городов. Не так ли разносчик сорок и дроздов? – Их перья на шляпу свою нашей. Кто книжечку издал «Песни последних оленей», Висит, продетый кольцом за колени, Рядом с серебряной шкуркою зайца, Там, где сметана, мясо и яйца. Падают Брянские, растут у Манташева… Нет уже юноши, нет уже нашего Черноглазого короля беседы за ужином. Поймите, он дорог, поймите, он нужен нам!

6

Не выли трубы набат о гибели: «Товарищи милые, милые выбыли». Ах, вашей власти вне не я – Поет жестокий узор уравнения. Народы бросились покорно, Как Польша, вплавь, в мои обители, Ведь я люблю на крыльях ворона Глаза красивого Спасителя! За ним, за ним! Туда, где нем он! На тот зеленый луг, за Неман! За Неман свинцовый и серый! За Неман, за Неман, кто верует!