Том 4. Классические розы

Северянин Игорь Васильевич

Таллинн

2 апреля 1936

Сонеты о Ревеле

1

Зеленый исчерна свой шпиль Олай Возносит высоко неимоверно. Семисотлетний город дремлет мерно И молит современность: «Сгинь… Растай…» Вот памятник… Собачий слышу лай. Преследуемая охотой серна Летит с горы. Разбилась насмерть, верно, И — город полон голубиных стай. Ах, кто из вас, сознайтесь, не в восторге От встречи с «ней» в приморском Кадриорге, Овеселяющем любви печаль? Тоскует Линда, сидя в волчьей шкуре. Лучистой

льдинкой в северной лазури Сияет солнце, опрозрачив даль.

Таллинн

11 декабря 1935

2

Здесь побывал датчанин, немец, швед И русский, звавший город Колыванью. С военною знавались стены бранью, Сменялись часто возгласы побед. На всем почил веков замшелых след. Все клонит мысль к почтенному преданью. И, животворному отдав мечтанью Свой дух, вдруг видишь то, чего уж нет: По гулким улицам проходит прадед. Вот на углу галантно он подсадит, При отблеске туманном фонаря, Жеманную красавицу в коляску. А в бухте волны начинают пляску И корабли встают на якоря.

Таллинн

12 декабря 1935

3

Здесь часто назначают rendez-vous, [14] У памятника сгинувшей «Русалки», Где волны, что рассыпчаты и валки, Плодотворят прибрежную траву. Возводят взоры в неба синеву Вакханизированные весталки. Потом — уж не повинны ль в этом галки? — Об этих встречах создают молву. Молва бежит, охватывая Таллинн. Не удивительно, что зло оставлен Взор N., при виде ненавистной Z., Которой покупаются у Штуде Разнообразных марципанов груды И шьется у портнихи cr'epe-georgette. [15]

14

свидание (фр.)

15

Креп-жоржет — мягкая, прозрачная шелковая ткань (фр.)

Таллинн

18 декабря 1935

Медальоны

Алданов

Кого бы ни характеризовал, — Будь то Разумовский иль Бетховен, — Всегда изображаемый греховен, И слабостей в нем всяческих завал. Он ничего ни в ком не прозевал, Как евнух, желчен и нахмуребровен. Он людям в душах не простил часовен Затем, что сам святыни не знавал… Удушливых и ледяных пустынек В нем безвоздушный воздух. Скрыт в нем циник, Развенчивающий любой венец. Тлетворное его прикосновенье Губительно. Его грызет сомненье. Он мудр, как может мудрым быть скопец.

Кишинев. 1 марта 1934

Бальмонт

Коростеля владимирских полей Жизнь обрядила пышностью павлиней. Но помнить: нет родней грустянки синей И севера нет ничего милей… Он в юношеской песенке своей, Подернутой в легчайший лунный иней, Очаровательнее был, чем ныне В разгульно-гулкой радуге огней. Он тот поэт, который тусклым людям Лученье дал, сказав: «Как Солнце, будем!» И рифм душистых бросил вороха, Кто всю страну стихийными стихами Поверг к стопам в незримом глазу храме, Воздвигнутом в честь Русского стиха.

Кишинев. 3

марта 1934

Вертинский

Душистый дух бездушной духоты Гнилой, фокстротной, пошлой, кокаинной. Изобретя особый жанр кретинный, Он смех низвел на степень смехоты. От смеха надрывают животы И слезы льют, смотря, как этот длинный Делец и плут, певец любви перинной, Жестикулирует из пустоты. Все в мимике его красноречиво: В ней глубина бездонного обрыва, Куда летит Земля на всех парах. Не знаю, как разнузданной Европе, Рехнувшейся от крови и утопий, Но этот клоун мне внушает страх.

Тойла. 1926 г.

А.Н. Иванов

«Страдание рождает Красоту»: Перестрадав, стал дух его прекрасным. Во всем земном — и тщетном и напрасном — Нельзя считать напрасной лишь мечту. Мечту и мысль. И я глубоко чту Его за то, что мудрое со страстным Он сочетал в себе, оставшись ясным, И попытался оправдать тщету. Я не из тех, кто пышными цветами, Бродя меж полусгнившими крестами, Бездушный разукрашивает труп. И, вслушавщись в его живое слово, Мне радостно почтить его живого, «Фиалочкой» и — озареньем губ.

Кишинев. 18 февраля 1934 г.

Фелисса Круут

Ты — женщина из Гамсуна: как в ней, В тебе все просто и замысловато. Неуловляемого аромата Твой полон день, прекраснейший из дней. Отбрасываемых тобой теней Касаюсь целомудренно и свято. Надломленная бурей, ты не смята, И что твоей глубинности синей? Ты — синенький и миленький подснежник — Растешь, где мох, где шишки и валежник, Цветок, порой поющий соловьем. И я, ловя форель коротким спуском, Любуюсь образцовым точным русским Твоим, иноплеменка, языком.

Кишинев, 7 мая l934 г.

Мережковский

Судьба Европы — страшная судьба, И суждена ей участь Атлантиды. Ах, это вовсе не эфемериды, И что — скептическая похвальба? Мир не спасут ни книги, ни хлеба. Все мантии истлеют, как хламиды. Предрешено. Мертвящие флюиды От мудрствующего исходят лба. Философ прав, но как философ скучен. И вот — я слышу серый скрип уключин И вижу йодом пахнущий лиман, Больным, быть может, нужный и полезный. …А я любуюсь живописной бездной И славлю обольстительный обман!

Кишинев, 9 марта 1934 г.

Любовь Столица

Воистину — «Я красками бушую!» Могла бы о себе она сказать. Я в пеструю смотрю ее тетрадь И удаль вижу русскую, большую… Выискивая сторону смешную, Старались перлов в ней не замечать И наложили пошлости печать На раковину хрупкую ушную… И обожгли печатью звонкий слух, А ведь она легка, как яблонь пух, И красочностью ярче, чем Малявин! О, если б бережнее отнестись, — В какую вольный дух вознесся б высь, И как разгульный стих ее был славен!