Том 6. Лимонарь

Ремизов Алексей Михайлович

— Я все знаю, говорила Мелюзина, он не ошибся, правильно прочитал по звездам, его судьба нераздельна с твоей, ты убил отца.

«Эмери— отец?»

— Ты убил отца. Я тоже убила своего отца, и меня прокляла мать, а ты будешь почтен перед всеми. Звезды говорят правду.

«Как мне смотреть в глаза?»

— Я смотрю.

Она была не одна. Отсвечены от ее света похожие — ее тень — они окружали ее, ворожа. В их круговом движении веяла заботливая тишина.

— Тебе одна дорога, сказала Мелюзина, возвращайся домой. И как будут охотники ехать из леса и спрашивать друг друга

о Эмери, где он? — и ты спроси. На вечерней заре его найдут в лесу у костра под убитым кабаном. Ваши зоркие глаза под саваном страха обнаружат на теле убитого тобой смертельные кабаньи клыки. А ты говоришь: «как мне смотреть в глаза?» В чьи глаза? Кому? После похорон Бертрам станет одарять по душу отца. Ты был для Эмери ближе родного сына, всем известно, и чего ты не попросишь, твой брат тебе ни в чем не откажет. Ты укажи на источник и сколько от скалы покроет кожа оленя, пусть будет твоя земля. Олень отмерит твою долю, ты будешь богаче всех. И я буду твоей женой. Веришь ты мне?

«Верю, твердо ответил Раймонд, ты облегчила мне душу. Что я могу сделать для тебя?»

— Я несчастна. Ты один можешь освободить меня.

«Ты сняла с меня печаль, а я беру на себя все твое несчастье».

— Нет, жертва выше твоих сил. Я не прошу такого. Но в твоей власти сделать меня счастливой. Дашь ли ты мне клятву — никогда не нарушишь слова?

Раймонд затаился.

— Суббота, запомни! В субботу не спрашивай и не входи ко мне.

«И это все?» — подумал Раймонд с легким сердцем.

«Клянусь!»

— Ты убил отца, продолжала Мелюзина, тайна открыта мне и никому. Ты невиновен — твоя судьба. Но моя тайна — моя вина. Ты, защищая отца, не мог не совершить, что произошло, а я могла, заступаясь за мать, не делать так, что вышло. В твоей воле снять с меня мою вину. Суббота, запомни, в субботу не спрашивай и не входи ко мне.

«Клянусь!» горячо повторил Раймонд.

И вторя словам, журчал ручей:

«Суббота — в субботу не входи и ни о чем не спрашивай».

На мгновенье неизбежность неверной человеческой доли затуманилась, все показалось так просто — Раймонд глубоко вздохнул. Вещая Мелюзина задумалась.

* * *

Она покрыта проклятием матери. Мстя за неверность отцу, не поверила его любви. Какая вера снимет с нее проклятие? Вера испытывается тайной. Но есть ли такой крепости вера, что не сломится перед тайной? Где и в чем найдет себе человек покой,

неизбывно в тревожном круге неизвестного. Тяжко, но легче вынести самую горькую правду, чем дразнящее замалчивание — тайна невыносима. Любовь не сгорает, а накаляется до безумия. Во имя любви закрыть глаза и покориться — горе человеку, который возьмет на себя крест: «не спрашивай».

* * *

— Сдержишь клятву, расцветет наша жизнь. Запомни, не нарушай: погубишь меня и сам погибнешь.

«Клянусь!» в третий раз поклялся Раймонд.

Свое освобождение и мысль о освобождении другого подняли его силы над человеческим «могу». Или под чарами из подъемного пламени крепкая закалом и камнем

уверена вырвалась клятва.

Она взяла его за руку.

Вздрогнув до всколыхнувшейся боли — ее рука, как глубокий ожог — он вскочил на коня.

Остеня бледным светом — гаснут луны — лунные спутницы Мелюзины вывели его коня на дорогу к замку.

* * *

Остановись! Мы знаем, ты не хотел — рука судьбы толкнула твою руку. Правда снимет с тебя твой невольный грех. Мера любви жертва. Но перед тайной немеет жертва. Ты поклялся ей верить — и она поверила твоей клятве. Мера человеческой веры тайна. Тайна не убьет любви, а веру разрушит. Ее проклятие в неосуществимом — ее освобождение обольщающий призрак. Ты ее погубишь, отняв призрачную надежду. И себя погубишь — с ее гибелью все потеряешь. На тебе кровь отца, кровь отца и на ней — вас обручила кровь. Но тайна разорвет и крепкие узы и подымет пожаром беззаветную любовь.

5

«Этой ночью будет: раб убьет своего господина, убийца не будет наказан, а получит от потомка убитого награду и честь».

Так по звездам и исполнится. Знают двое — Раймонд и Мелюзина, а для других глаз тайна. И что они видят эти глаза? Смерть Эмери от рогатины Раймонда свалили на вепря: клыком прободал в сердце.

Торжественное отпевание Эмери, по-королевски, а на площади перед Нотр — Дам всенародно жгли на костре виноватого вепря.

Душа человека подымалась на небеса под горестный орган в облаке ладана, легкая от боли постигала свою судьбу, мирясь со злою долей, но зачаден своей горелой шерстью загнанный вепрь выдирался из пламенной щели, хрюча свое: «за что это мне, Господи?» и обалдевал под жгучим тычком: «так тебе и надо».

Раймонд не спрашивал за что, ни как случилось? Потеря, нечем заменить, опустошена его душа, как бы руку ему отсекли и говорят, ступай! — и он идет. Только любовь так безутешна и покорна.

После похорон Бертрам граф Пуату решил из всех подданных отца первым наградить брата за его любовь и верность. Что есть на земле самое ценное, как ни земля, так пусть берет себе сколько вздумает — несметному графству урону не будет.

«Моя мера земли, сказал Раймонд, оленья шкура».

Бертрам не поверил — такая наивная скромность. Раймонд повторил — голос Мелюзины властно прозвучал из его потерянного: «разве за любовь и верность ждут себе награду?»

Не раздумывая, Бертрам согласился и запечатал своей печатью дарственную на землю: «Мера — оленья шкура».

Приближенные Бертрама смеялись: «дурак!». А вышло не до смеху, когда межевой мастер Василий Торский, ученый алжирец, по-карфагенски разрезав на тонкие полосы оленью шкуру, отмерил Раймонду оленью долю. И по разъезжей оказалось, Раймонд куда богаче Бертрама.

Бертрам не подосадовал на свою оплошность: мудрость Раймонда его покорила — с дураком и в мир ходи с оглядкой, а с разумным соседом и в заковырке найдется лад.

* * *