Петр Иванович Сорокинв страсти — холоден, как лед.Все ему чужды пороки:и не курит и не пьет.Лишь одна любовь рекойзалила и в бездну клонит —любит этакой серьгойповисеть на телефоне.Фарширован сплетен кормом,он вприпрыжку, как коза,к первым вспомненным знакомыммчится новость рассказать.Задыхаясь и сипя,добредя до вашей дали,он прибавит от себяпуд пикантнейших деталей.«Ну… — начнет, пожавши руки, —обхохочете живот,Александр Петрович Брюкин —с секретаршею живет.А Иван Иваныч Тестов —первый в тресте инженер —из годичного отъездавозвращается к жене.А у той, простите, скоро —прибавленье! Быть возне!Кстати, вот что — целый городговорит, что раз во сне…»Скрыл губу ладоней ком,стал от страха остролицым.«Новость: предъявил… губком…ультиматум австралийцам».Прослюнявив новость вкупес новостишкой странной с этой,быстро всем доложит — в супечто варилось у соседа,кто и что отправил в рот,нет ли, есть ли хахаль новый,и из чьих таких щедротновый сак у Ивановой.Когда у такого спросим мыжелание
самое важное —он скажет: «Желаю, чтоб был мирогромной замочной скважиной.Чтоб в скважину в эту влезши на треть,слюну подбирая еле,смотреть без конца, без края смотреть —в чужие дела и постели».
Петр Иванович Васюткинбога беспокоит много —тыщу раз, должно быть, в суткиупомянет имя бога.У святоши — хитрый нрав, —черт в делах сломает ногу.Пару коробов наврав,перекрестится: «Ей-богу».Цапнет взятку — лапа в сале.Вас считая за осла,на вопрос: «Откуда взяли?»отвечает: «Бог послал».Он заткнул от нищих уши, —сколько ни проси, горласт,как от мухи отмахнувшись,важно скажет: «Бог подаст».Вам всуча дрянцо с пыльцой,обворовывая трест,крестит пузо и лицо,чист, как голубь: «Вот те крест».Грабят, режут — очень мило!Имя божеское помнящ,он пройдет, сказав громилам:«Мир вам, братья, бог на помощь!»Вор крадет с ворами вкупе.Поглядев и скрывшись вбок,прошептал, глаза потупив:«Я не вижу… Видит бог».Обворовывая массу,разжиревши понемногу,подытожил сладким басом:«День прожил — и слава богу».Возвратясь домой с питей —пил с попом пунцоворожим, —он сечет своих детей,чтоб держать их в страхе божьем.Жене измочалит волосья и телои, женин гнев остудя,бубнит елейно: «Семейное дело.Бог нам судья».На душе и мир и ясь.Помянувши бога на ночь,скромно ляжет, помолясь,христианин Петр Иваныч.Ублажаясь куличом да пасхой,божьим словом нагоняя жир,все еще живут, как у Христа за пазухой,всероссийские ханжи.
«Париж! Париж!.. приедешь, угоришь!»Не зря эта рифма притянута рифмачами.Воришки, по-ихнему — «нуво-риш *»,жизнь прожигают разожженными ночами.Мусье, мадамы, возбужденней петухов,прут в парфюмерии, в драгоценном звоне.В магазинах в этих больше духов,чем у нас простой человечьей вони.Падкие до всякой титулованной рекламки,все на свете долларом выценя,по тысячам франков раскупают американкиразных наших князей Голицыных *.Рекламы угробливают световыми колами;аршины букв подымают ор,богатых соблазняют, всучивают рекламы:гусиную печенку, авто, ликер.И въевшись в печенку, промежду повисплакат на заборе каменистом:«Я, основатель комсомола, МорисЛапорт, бросаю партию коммунистов».Сбоку нарисовано, — как не затосковать! —сразила насмешка дерзкая, —нарисовано: коммунистам сыплет Москвазолото коминтернское.С другого портрет — французик как французики,за такого лавочники выдают дочек.Пудреная мордочка, черненькие усики,из карманчика шелковый платочек.По карточке сосуночек первый сорт, —должно быть, либеральничал под руководством мамаши.Ласковый теленок двух маток сосет —и нашим, и вашим.Вырос Морис, в грудях трещит,влюбился Лапорт с макушки по колени.Что у Лапорта? Усы и прыщи, —а у мадмуазель — магазин бакалейный.А кругом с приданым Ротшильды и Коти *Комсомальчик ручку протягивает с опаской.Чего задумался? Хочется? Катиколбаской!А билет партийный — девственная плева.Лишайтесь, — с Коти пируя вечерочками.Где уж, нам уж ваших переплеватьс нашими советскими червончиками.Морис, вы продались нашему врагу, —вас укупили, милый теленок,за редерер *, за кроликовое рагу,за шелковые портьеры уютных квартиренок.Обращаюсь, оборвав поэтическую строфу,к тем, которыми франки дадены:— Мусью, почем покупали фунтэтой свежей полицейской телятины? —Секрет коммунистов Лапортом разболтан.Так что ж, молодежь, — без зазренья ори:— Нас всех подкупило советское золото,золото новорожденной Советской зари!
В Париже, в Венсене, рухнул дом, придавивший 30 рабочих. Министры соболезновали. 200 коммунистов и демонстрантов арестовано.
Из газет
Красивые шпили домов-рапирвидишь, в авто несясь.Прекрасны в Париже пале ампир,прекрасны пале ренесанс *.Здесь чтут красоту, бульвары метя,искусству почет здоров —сияют векам на дворцовых медяхфамилии архитекторов.Собакой на Сене чернеют дворцына желтизне на осенней,а этих самых дворцов творцысейчас синеют в Венсене *.Здесь не плачут и не говорят,надвинута кепка на бровь.На глине в очередь к богу в рядтридцать рабочих гробов.Громок парижских событий содом,но это — из нестоящих:хозяевам наспех строили дом,и дом обвалился на строящих.По балкам будто растерли томат.Каменные встали над яминою —каменное небо, каменные домаи горе, огромное и каменное.Закат кончается. Час поздноват.Вечер скрыл искалеченности.Трудно любимых опознаватьв человечьем рагу из конечностей.Дети, чего испугались крови?!Отмойте папе от крови щеку!Строить легочь небесных кровельпапе — небесному кровельщику.О папе скорбь глупа и пуста,он — ангел французский, а впрочем,ему и на небе прикажут статьбожьим чернорабочим.Сестра, чего склонилась, дрожа, —обвисли руки-плети?!Смотри, как прекрасен главный ажан *в паре солнц-эполетин.Уймись, жена, угомонись,слезы утри у щек на коре…Смотри, пришел премьер-министрмусье Пуанкаре.Богатые, важные с ним господа,на портфелях корон отпечатки.Мусье министр поможет, подаст…пухлую ручку в перчатке.Ажаны, косясь, оплывают гробапо краю горя мокрого.Их дело одно — «пасэ а табак»,то есть — «бей до крови».Слышите: крики и песни клочкидомчались на спинах ветров…Это ажаны в нос и в очкинаших бьют у метро.Пусть глупые хвалят свой насест —претит похвальба отеческая.Я славлю тебя, «репюблик франсэз»,свободная и демократическая.Свободно, братья, свободно, отцы,ждите здесь вознесения,чтоб новым Людовикам *
пале и дворцылегли собакой на Сене.Чтоб город верхами до бога дорос,чтоб видеть, в авто несясь,как чудны пале Луи Каторз *,ампир и ренесанс.Во внутренности не вмешиваюсь, гостя,лишь думаю, куря папироску:мусье Париж, на скольких костяхтвоя покоится роскошь?
[ 1928]
Письмо товарищу Кострову из Парижа о сущности любви *
Простите меня, товарищ Костров *,с присущей душевной ширью,что часть на Париж отпущенных строфна лирику я растранжирю.Представьте: входит красавица в зал,в меха и бусы оправленная.Я эту красавицу взял и сказал:— правильно сказал или неправильно? —Я, товарищ, — из России,знаменит в своей стране я,я видал девиц красивей,я видал девиц стройнее.Девушкам поэты любы.Я ж умен и голосист,заговариваю зубы —только слушать согласись.Не поймать меня на дряни,на прохожей паре чувств.Я ж навек любовью ранен —еле-еле волочусь.Мне любовь не свадьбой мерить:разлюбила — уплыла.Мне, товарищ, в высшей меренаплевать на купола.Что ж в подробности вдаваться,шутки бросьте-ка,мне ж, красавица, не двадцать, —тридцать… с хвостиком.Любовь не в том, чтоб кипеть крутей,не в том, что жгут угольями,а в том, что встает за горами грудейнад волосами-джунглями.Любить — это значит: в глубь дворавбежать и до ночи грачьей,блестя топором, рубить дрова,силой своей играючи.Любить — это с простынь, бессонницей рваных,срываться, ревнуя к Копернику *,его, а не мужа Марьи Иванны,считая своим соперником.Нам любовь не рай да кущи,нам любовь гудит про то,что опять в работу пущенсердца выстывший мотор.Вы к Москве порвали нить.Годы — расстояние.Как бы вам бы объяснитьэто состояние?На земле огней — до неба…В синем небе звезд — до черта.Если б я поэтом не был,я бы стал бы звездочетом.Подымает площадь шум,экипажи движутся,я хожу, стишки пишув записную книжицу.Мчат авто по улице,а не свалят наземь.Понимают умницы:человек — в экстазе.Сонм видений и идейполон до крышки.Тут бы и у медведейвыросли бы крылышки.И вот с какой-то грошовой столовой,когда докипело это,из зева до звезд взвивается словозолоторожденной кометой.Распластан хвост небесам на треть,блестит и горит оперенье его,чтоб двум влюбленным на звезды смотретьиз ихней беседки сиреневой.Чтоб подымать, и вести, и влечь,которые глазом ослабли.Чтоб вражьи головы спиливать с плечхвостатой сияющей саблей.Себя до последнего стука в груди,как на свиданьи, простаивая,прислушиваюсь: любовь загудит —человеческая, простая.Ураган, огонь, водаподступают в ропоте.Кто сумеет совладать?Можете? Попробуйте…
В поцелуе рук ли, губ ли,в дрожи тела близких мнекрасный цвет моих республиктоже должен пламенеть.Я не люблю парижскую любовь:любую самочку шелками разукрасьте,потягиваясь, задремлю, сказав — тубо —собакам озверевшей страсти.Ты одна мне ростом вровень,стань же рядом с бровью брови,дай про этот важный вечеррассказать по-человечьи.Пять часов, и с этих порстих людей дремучий бор,вымер город заселенный,слышу лишь свисточный спорпоездов до Барселоны.В черном небе молний поступь,гром ругней в небесной драме, —не гроза, а это просторевность двигает горами.Глупых слов не верь сырью,не пугайся этой тряски, —я взнуздаю, я смирючувства отпрысков дворянских.Страсти корь сойдет коростой,но радость неиссыхаемая,буду долго, буду просторазговаривать стихами я.Ревность, жены, слезы… ну их! —вспухнут веки, впору Вию.Я не сам, а я ревнуюза Советскую Россию.Видел на плечах заплаты,их чахотка лижет вздохом.Что же, мы не виноваты —ста мильонам было плохо.Мы теперь к таким нежны —спортом выпрямишь не многих, —вы и нам в Москве нужны,не хватает длинноногих.Не тебе, в снега и в тифшедшей этими ногами,здесь на ласки выдать ихв ужины с нефтяниками.Ты не думай, щурясь простоиз-под выпрямленных дуг.Иди сюда, иди на перекрестокмоих больших и неуклюжих рук.Не хочешь? Оставайся и зимуй,и это оскорбление на общий счет нанижем.Я все равно тебя когда-нибудь возьму —одну или вдвоем с Парижем.
Москва меня обступает, сипя,до шепота голос понижен:«Скажите, правда ль, что вы для себяавто купили в Париже?Товарищ, смотрите, чтоб не было бед,чтоб пресса на вас не нацыкала.Купили бы дрожки… велосипед…Ну не более же ж мотоцикла!»С меня эти сплетни, как с гуся вода;надел хладнокровия панцырь.— Купил — говорите? Конешно, да.Купил, и бросьте трепаться.Довольно я шлепал, дохл да тих,на разных кобылах-выдрах.Теперь забензинено шесть лошадихв моих четырех цилиндрах.Разят желтизною из медных глазницглаза — не глаза, а жуть!И целая улица падает ниц,когда кобылицы ржут.Я рифм накосил чуть-чуть не стог,аж в пору бухгалтеру сбиться.Две тыщи шестьсот бессоннейших строкв руле, в рессорах и в спицах.И мчишься, и пишешь, и лучше, чем в кресле.Напрасно завистники злятся.Но если объявят опасность и еслибой и мобилизация —я, взяв под уздцы, кобылиц подамтоварищу комиссару,чтоб мчаться навстречу жданным годамв последнюю грозную свару.Не избежать мне сплетни дрянной.Ну что ж, простите, пожалуйста,что я из Парижа привез Рено,а не духи и не галстук.
Христу причинили бы много обид,но богу помог товарищ Лебит.Он, приведя резоны разные,по-христиански елку празднует.Что толку в поздних упреках колких.Сидите, Лебит, на стихах, как на елке.
Метр за метромвымериваем лыжами,желаньем и ветромпо снегу движимы.Где нету места для ездыи не скрипят полозья —сиянье ста лучей звездыот лыж к Москве сползлося.Продрогший мир уснул во льду,из мрамора высечен.По снегу и по льдам идутрабочие тысячи.Идут, размеренно дыша,стройно и ровно, —телам таким не труден шаг —работой тренированы.И цель видна уже вам —километры вымеря,вперед с Орла и Ржева,из Тулы и Владимира!Учись, товарищ, класснолыжами катиться,в военную в опасностьуменье пригодится.Куда глаза ни кинешь —закалены на холоде,к цели на финишкоманды подходят.Последними полоскамиврезались и замерли.Со стадиона Томского *выходят с призами.Метр за метромвымеривают лыжамижеланьем и ветромпо снегу движимы.