Том 9. Стихотворения 1928

Маяковский Владимир Владимирович

[ 1928]

Что такое парк? ^*

Ясно каждому, что парк — место для влюбленных парок. Место, где под соловьем две души в одну совьем. Где ведет к любовной дрожи сеть запутанных дорожек. В парках в этих луны и арки. С гондол баркаролы ^* на водах вам. Но я говорю о другом парке — о Парке культуры и отдыха. В этот парк приходишь так, днем работы перемотан, — как трамваи входят в парк, в парк трамвайный для ремонта. Руки устали? Вот тебе — гичка! Мускул из стали, гичка, вычекань! Устали ноги? Ногам польза! Из комнаты-берлоги иди и футболься! Спина утомилась? Блузами вспенясь, сделайте милость, шпарьте в теннис. Нэпское сердце — тоже радо: Европу вспомнишь в шагне и в стукне. Рада и душа бюрократа: газон — как стол в зеленом сукне. Колесо — умрешь от смеха — влазят полные с оглядцей. Трудно им — а надо ехать! Учатся приспособляться. Мышеловка — граждан двадцать в сетке проволочных линий. Верно, учатся скрываться от налогов наркомфиньих. А масса вливается в веселье в это. Есть где мысль выстукать. Тут тебе от Моссовета радио

и выставка. Под ручкой ручки груз вам таскать ли с тоски?! С профсоюзом гулянье раскинь! Уйди, жантильный, с томной тоской, комнатный век и безмясый! Входи, товарищ, в темп городской, в парк размаха и массы!

[ 1928]

Рассказ одного об одной мечте ^*

Мне с лошадями трудно тягаться. Животное (четыре ноги у которого)! Однако я хитрый, купил облигации: будет — жду — лотерея Автодорова. Многие отказываются, говорят: «Эти лотереи оскомину набили». А я купил и очень рад, и размечтался об автомобиле. Бывало, орешь: и ну! и тпру! А тут, как рыба, сижу смиренно. В час 50 километров пру, а за меня зевак обкладывает сирена. Утром — на фабрику, вечером — к знакомым. Мимо пеших, конных мимо. Езжу, как будто замнаркома. Сам себе и ответственный, и незаменимый. А летом — на ручейки и лужки! И выпятив груди стальные рядом, развеяв по ветру флажки, мчат товарищи остальные. Аж птицы, запыхавшись, высунули языки крохотными клювами-ротиками. Любые расстояния стали близки, а километры стали коротенькими. Сутки удвоены! Скорость — не шутка, аннулирован господь Саваоф ^* . Сразу в коротких сутках стало 48 часов! За день слетаю в пятнадцать мест. А машина, развезши людей и клади, стоит в гараже и ничего не ест, и даже, извиняюсь, ничего не гадит. Переложим работу потную с конской спины на бензинный бак. А лошадь пускай домашней животною свободно гуляет промежду собак. Расстелется жизнь, как шоссе, перед нами — гладко, чисто и прямо. Крой лошадей, товарищ «НАМИ ^* »! Крой лошадей, «АМО ^* »! Мелькаю, в автомобиле катя мимо ветра запевшего… А пока мостовые починили хотя б для удобства хождения пешего.

[ 1928]

Идиллия ^*

Революция окончилась. Житье чини. Ручейковою журчи водицей. И пошел советский мещанин успокаиваться и обзаводиться. Белые обои кари — в крапе мух и в пленке пыли, а на копоти и гари Гаррей Пилей ^* прикрепили. Спелой дыней лампа свисла, светом ласковым упав. Пахнет липким, пахнет кислым от пеленок и супов. Тесно править варку, стирку, третее дитё родив. Вот ужо сулил квартирку в центре кооператив. С папой «Ниву» смотрят детки, в «Красной ниве» — нету терний. «Это, дети, — Клара Цеткин ^* , тетя эта в Коминтерне». Впились глазки, снимки выев, смотрят — с час журналом вея. Спрашивает папу Фия: «Клара Цеткин — это фея?» Братец Павлик фыркнул: «Фи, как немарксична эта Фийка! Политрук сказал же ей — аннулировали фей». Самовар кипит со свистом, граммофон визжит романс, два знакомых коммуниста подошли на преферанс. «Пизырь коки… черви… масти…» Ритуал свершен сполна… Смотрят с полочки на счастье три фарфоровых слона. Обеспечен сном и кормом, вьет очаг семейный дым… И доволен сам домкомом, и домком доволен им. Революция не кончилась. Домашнее мычанье покрывает приближающейся битвы гул… В трубы в самоварные господа мещане встречу выдувают прущему врагу.

[ 1928]

Столп ^*

Товарищ Попов чуть-чуть не от плуга. Чуть не от станка и сохи. Он — даже партиец, но он перепуган, брюзжит баритоном сухим: «Раскроешь газетину — в критике вся, — любая колеблется глыба. Кроют. Кого? Аж волосья встают от фамилий дыбом. Ведь это — подрыв, подкоп ведь это… Критику осторожненько должно вести. А эти — критикуют, не щадя авторитета, ни чина, ни стажа, ни должности. Критика снизу — это яд. Сверху — вот это лекарство! Ну, можно ль позволить низам, подряд, всем! — заниматься критиканством?! О мерзостях наших трубим и поем. Иди и в газетах срамись я! Ну, я ошибся… Так в тресте ж, в моем, имеется ревизионная комиссия. Ведь можно ж, не задевая столпов, в кругу своих, братишек, — вызвать, сказать: — Товарищ Попов, орудуй… тово… потише… — Пристали до тошноты, до рвот… Обмазывают кистью густою. Товарищи, ведь это же ж подорвет государственные устои! Кого критикуют? — вопит, возомня, аж голос визжит тенорком. — Вчера — Иванова, сегодня — меня, а завтра — Совнарком!» Товарищ Попов, оставьте скулеж. Болтовня о подрывах — ложь! Мы всех зовем, чтоб в лоб, а не пятясь, критика дрянь косила. И это лучшее из доказательств нашей чистоты и силы.

[ 1928]

Во избежание умственных брожений, стихи написав, объясняю их: стихи в защиту трудовых сбережений, но против стяжателей, глупых и скупых ^*

Иванов, пожалуй, слишком экономией взволнован. Сберегательная книжка завелась у Иванова. Иванов на книжку эту собирает деньги так — бросивши читать газету, сберегает в день пятак. Нежен будучи к невесте, он в кино идет не вместе. Не води невест и жен — и полтинник сбережен. Принимает друга стоймя, чай пустой и то не даст вам. Брата выгонит из дома, зря не тратясь на хозяйство. Даже бросил мылом мыться — сэкономлю-де немножко. И наутро лапкой рыльце моет он, как моет кошка. Но зато бывает рад он приобресть кольцо на палец: — Это, мол, хотя и трата, но, кольцо на случай спрятав, я имею капиталец. — Какое дело до стройки, до ломки — росли

б сбережений комья. Его интересует из всей экономики только своя экономия. Дни звенят галопом конниц, но у парня мысли звонче: как бы это на червонец набежал еще червончик. Мы не бережливости ругатели, клади на книжку лишки, но помни, чтоб книжкой сберегательной не заслонялись другие книжки. Помни, что жадность людям дана не только на гроши, строительству жадность отдай до дна, на жизнь глаза расширь!

[ 1928]

Проба ^*

Какая нам польза лазить по полюсам, с полюсного глянца снимать итальянцев? Этот рейд небывалый — пролетарская проба, проба нашей выучки, нервов и сил. И «Малыгин» ^* , и «Красин»! — ринулись оба, чтобы льдины трещали и ветер басил… Победители мы в этом холоде голом: удивляйся, земля, замирай и гляди, — как впервые в этих местах ледоколом подымали людей с двухметровых льдин. Жили в железе мы, а не в вате. В будущей битве хватит решимости, хватит людей, умения хватит — дряблых, жирных снять и вымести. Мы в пробную битву во льду введены!.. Весельем не грех разукраситься. Привет победителям ледяным! Ура товарищам красинцам!

[ 1928]

Зевс-опровержец ^*

Не первый стих и все про то же. И стих, и случаи похожи. Как вверх из Везувия в смерденьи и жжении лава извергается в грозе — так же точно огнедышащие опровержения лавятся на поля газет. Опровергатель всегда подыщет повод. Ведром возражения лей. Впечатано: «Суд осудил Попова за кражу трехсот рублей». И краска еще не просохла, а он пещрит статейные мили: «Опровергаю и возмущен злостным искажением фамилии. Избавьте от рецензентов-клопов. Такие нападки — плоски. Фамилия моя совсем не Попов, а раз и навсегда — Поповский. Перестарались газетные врали. Где п-р-а-в-д-а в их волчьем вое?! В семействе у нас никогда не крали, и я — не крал, а присвоил. Хроникеры анекдотами забавляются, блея, а факты в воздухе висят. Никогда не крал трехсот рублей я, а присвоил триста пятьдесят. Массам требуется серьезное чтение, а не плоские полосы и полоски… Примите уверение в совершенном почтении. С гражданским приветом Поповский». Граждане, бросьте опровержения волочь! В газеты впились, как клещи. Не опровергнешь ни день, ни ночь, ни прочие очевидные вещи.

[ 1928]

В чем дело? ^*

«Хлеб давайте!» Хлеба мало — кулачок хлеба припрятал. Голову позаломала тыща разных аппаратов. Ездят замы, тратят суммы, вздохи, страхи, ахи, охи. Даже вкус теряем к сну мы от возни и суматохи. Мозг трещит, усталость в теле, люди двигают горами. По Союзу полетели молнии и телеграммы. Конкуренция и ругань, папок «жалоб» пухнут толщи. Уничтожить рад друг друга разный хлебозаготовщик. Затруднений соучастник, случая не провороня, кружит частник, вьется частник, сея карканье воронье. Вьются частники, а рядом в трудовом упорстве наши, обливаясь потом-градом, выжимают хлеб из пашен. Волоките пылеватой — смерть! Усерден выше меры, кто-то строит элеватор из «входящих»… и фанеры. Сонм часов летит задаром. Днем рабочим стала ночь нам. Всё в порядке разударном, в спешном, в экстренном и в срочном. В доску выплющились люди, как не плющились давно. Хлеб достанем, хлеб добудем! Но… Шум такой, по-моему, нелеп. Вопросом в ушах орание: Разве то, что понадобится хлеб, мы не знали заранее?

[ 1928]

Поп ^*

Сколько от сатириков доставалось попам, — жестка сатира-палка! Я не пойду по крокодильим стопам, мне попа жалко. Идет он, в грязную гриву спрятав худое плечо и ухо. И уже у вожатых спрашивают октябрята: «Кто эта рассмешная старуха?» Профессореет вузовцев рать. От бога мало прока. И скучно попу ежедневно врать, что гром от Ильи-пророка. Люди летают по небесам, и нет ни ангелов, ни бесов, а поп про ад завирает, а сам не верит в него ни бельмеса. Люди на отдых ездят по месяцам в райский крымский край, а тут неси и неси околесицу про какой-то небесный рай. И богомольцы скупы, как пни, — и в месяц не выбубнишь трешку. В алтарь приходится идти бубнить, а хочется бежать в кинематошку. Мне священников очень жаль, жалею и ночь и день я — вымирающие сторожа аннулированного учреждения.

[ 1928]

Подлиза ^*

Этот сорт народа — тих и бесформен, словно студень, — очень многие из них в наши дни выходят в люди. Худ умом и телом чахл Петр Иванович Болдашкин. В возмутительных прыщах зря краснеет на плечах не башка — а набалдашник. Этот фрукт теперь согрет солнцем нежного начальства. Где причина? В чем секрет? Я задумываюсь часто. Жизнь его идет на лад; на него не брошу тень я. Клад его — его талант: нежный способ обхожденья. Лижет ногу, лижет руку, лижет в пояс, лижет ниже, — как кутенок лижет суку, как котенок кошку лижет. А язык?! На метров тридцать догонять начальство вылез — мыльный весь, аж может бриться, даже кисточкой не мылясь. Все похвалит, впавши в раж, что фантазия позволит — ваш катар, и чин, и стаж, вашу доблесть и мозоли. И ему пошли чины, на него в быту равненье. Где-то будто вручены чуть ли не — бразды правленья. Раз уже в руках вожжа, всех сведя к подлизным взглядам, расслюнявит: «Уважать, уважать начальство надо…» Мы глядим, уныло ахая, как растет от ихней братии архи-разиерархия в издевательстве над демократией. Вея шваброй верхом, низом, сместь бы всех, кто поддались, всех, радеющих подлизам, всех радетельских подлиз.