Тот, кто стоит за спиной
Шрифт:
Половцева бережно подвели к помосту и помогли на него взобраться.
— Вам уже лучше, товарищ писатель? — спросил его третий секретарь с горящими углями черных цыганских глаз.
— Гораздо лучше.
— Может быть, вам достать панаму? — спросил секретарь и, не дав ответить вновь побагровевшему до корней волос Половцеву, обратился в народ. — Товарищи, кто может дать товарищу писателю свой головной убор? Солнце, товарищи, не хочет щадить даже нашу родную литературу!
Половцеву опять захотелось умереть, потому что сотни кепок, панам и картузов
— Возьмите, товарищ прозаик! — сказал третий секретарь, передавая Половцеву ворох головных уборов. — Теперь у вас не будет болеть голова, — и он сам надел ему на голову парусиновый картуз, под дружные аплодисменты публики.
Половцев оглянулся на коллег по перу. Одни смотрели на него с недоумением, другие — с нескрываемой насмешкой, третьи — с презрением.
— Солнце! — сказал красный, словно первомайское полотно, Половцев коллегам с некоторым вызовом, указывая пальцем в небо.
— Да, солнце, но вы-то здесь при чем? — прошипел сосед — публицист с портфелем, в котором бедной сироткой лежала пустая бутылка из-под портвейна. — Перестаньте валять дурака, миленький. Клапана горят, с утра во рту ни росинки не было! А вы хотите уморить нас в этом пекле! Нас ведь уже в ресторане ждут!
Как ни странно, но эти неприятные слова соседа подействовали на Половцева успокаивающе, и он тут же передумал топиться, хотя и собирался это сделать, как только «высокое собрание» переключится с его жалкой личности на сеяние «разумного, доброго, вечного». Алкаш-публицист с пустой бутылкой из-под портвейна в портфеле вернул его к жизни.
Публика принимала Половцева очень даже тепло. Ему хлопали больше всех, и может быть, потому, что он остался в живых, а не умер у всех на глазах от мучительного стыда и немилосердного солнца…
В ресторане, уже выпив по первой, об инциденте с Половцевым забыли все, включая его самого. А самому Половцеву жизнь вдруг показалась совсем не такой жестокой и насмешливой.
Ресторан-стекляшка, качаясь на волнах бравого хмельного веселья, набирал крейсерскую скорость общения инженеров человеческих душ с этими самыми душами в лице секретарей и ответственных работников области, совсем случайно заглянувших на огонек.
Он встал из-за стола и никем не замеченный покинул буйное писательское застолье.
Местная старина стояла вокруг в полнейшем запустении: в церкви было традиционное овощехранилище, на колокольне складировали красный кумач к пролетарским праздникам, а в монастыре отбывали наказание малолетние преступники, перевоспитываясь под призором воспитателей с бегающими глазами и липкими ладонями.
Половцев шел по одной из центральных улиц. В одной из витрин он увидел мраморного амура и картину Шишкина «Утро в лесу».
«Как это? Почему она здесь?» — подумал Половцев и тревожно приклеился носом к витрине. Но когда он увидел пририсованную к морде одного из медведей папиросу, успокоился:
Благостный, он вошел в антикварный магазин.
В магазине было пестро от навязчивых розовых «пастушек» с бантами на задницах, от двусмысленных «пастушков» в кустах на фоне чудовищных водоемов с трехмачтовыми судами, от гипсовых амурчиков и бронзовых черкесов с огромными кинжалами, от супниц и салатниц с расколотыми крышками.
Половцеву здесь понравилось. Он с удовольствием завязал разговор с продавцом — улыбчивым старичком с клинообразной бородкой. Когда Половцев, набравшись храбрости, сказал старичку, что он — прозаик из Питера, приехавший на традиционные литературные чтения, старичок пригласил литератора к себе в каморку.
— А я был сегодня на поле, когда вы, литераторы, выступали, — сказал старичок, приветливо улыбаясь, когда они сели за маленький резной столик.
— Да уж, выступали! — сказал Половцев, смущенно потирая лоб ладонью.
— Знаете, а ведь это здорово, что вы такой!
— Какой «такой»? Дурак?
— Ну что вы, голубчик! Это хорошо, что вы такой… совестливый. Да-да, голубчик! Ведь я понимаю, что все это — с микрофонами и завываниями в рифму — игра: игра самолюбий, игра амбиций… Вот вам и стыдно, что это игра.
— Тогда почему… Хорошо… Простите, а как вас… — Половцев не успел закончить свой вопрос.
— Серафим.
— А по батюшке?
— Зачем по батюшке, не надо. Просто Серафим. У нас ведь с вами, голубчик, один батюшка! — старичок, улыбаясь, смотрел на удивленного литератора. — Не сомневайтесь, один.
— Но… — начал Половцев.
— Вот что, голубчик, у вас не так много времени. Вот эта дверь ведет на склад. Там у нас хранилище древностей. Идите туда, посмотрите — там много для вас… важного. Вы много там узнаете…
— О чем?
— О себе, голубчик, о себе. Уж очень вы нежный, боюсь, вам свою судьбу за один раз не одолеть. Но, может быть, вы одолеете ее за два…
— Одолеть судьбу? — Половцев помолчал несколько секунд. — Да, если б я только мог заглянуть туда, за край, чтобы предупредить, избежать самого страшного, я бы…
— Я знаю. Идите скорей туда и не бойтесь, ничего не бойтесь, прошу вас. Я буду с вами. Я ведь только для это здесь… Ну что вы на меня так смотрите? — старичок говорил с Половцевым, как с ребенком: так уже однажды говорил с ним один старенький архимандрит в Печорах.
Проглотив свой вопрос, Половцев, как в тумане, подошел к двери и открыл ее.
Полумрак пыльного, в самом деле до потолка заваленного всякой старой рухлядью, помещения показался ему бездонным. Осторожно переступая через ломаные стулья и табуреты, через ящики и ящички, в которых лежали грудой сваленные старые литературные журналы и пожелтевшие фотографии, сюртуки и салопы, стеганые лоскутные одеяла, мраморные и бронзовые чернильные приборы и еще многое другое, Половцев продвигался между тяжеленными комодами из красного дерева и резными платяными шкафами. Он шел вперед и не видел конца…