Товарищ "Чума" 5

lanpirot

Я продолжил неторопливо идти по пустынной (если не считать мертвецов) улице, временами стучась в закрытые двери с просьбой впустить меня или хотя бы проявить сострадание — дать немного еды и питья.

Нет, я не был голоден, и меня не мучила жажда — моя ипостась всадника была лишена плотских потребностей. Хотя, я любил изредка предаться этим простым радостям, чтобы почувствовать себя живым. Почувствовать себя обычным смертным, каким я когда-то являлся, пока во мне не проросла могучая сущность первого всадника Апокалипсиса — Чумы.

Однако,

со временем, воспоминания о моей прошлой жизни становились всё тусклее и бесцветнее. Скоро я даже этого вообще не вспомню… Мне будет не хватать дружеских вечеринок с дешёвым вином у бескрайнего моря, жарких объятий любящей женщины, детского крика, будящего тебя по утрам…

У меня были дети? Нет? Не помню — то, что было ранее, уже подернулось непроницаемой дымкой забвения. Только отголоски былых чувств время от времени заставляли мою неприкаянную душу сжиматься от тоски и исходить кровавыми слезами. Скорей бы уже забыть и это…

Я подошел к очередной запертой двери, громко постучал и жалобно произнес по-французски:

— Monsieur! Je ne mange pas six jours!

Не знаю отчего, но в моей голове вдруг возникла какая-то тарабарщина на дикой смеси французского, немецкого и русского языков:

«Мосье, же не манж па сис жур. Гебен зи мир битте этвас копек ауф дем штюк брод. Подайте что-нибудь бывшему депутату Государственной думы [2]».

Но, как бы странно не звучала эта фраза, она имела какое-то логическое объяснение, которое, однако, пока было мне не доступно. Но то, что объяснение есть — бесспорно и однозначно.

В ответ на моё заявление о том, что я не ел шесть дней, и нижайшую просьбу дать мне хотя бы глоток воды и пустить под крышу переждать надвигающую июльскую жару, я получил одни лишь угрозы и проклятия. Ничего другого я, в общем-то, и не ожидал услышать.

Так было повсюду, куда ступало копыто моего белого коня: и в Старом свете, и в Новом, и в Азии, и в Африке, и даже в лесистой заснеженной Московии, расположившейся на самом краю мира. Но моя душа отчего-то ныла и страдала как растревоженная застарелая рана. Что я хотел найти? Что доказать самому себе, либо тем Высшим Силам, что прислали меня сюда? Я не знал.

— Еще один дом, — глухо произнёс я, привычно разговаривая сам с собой, — и достаточно! Этот город уже не спасти…

Но, всё-таки, шанс на спасение у Марселя еще имелся — город не был окончательно приговорён, как это произошло в своё время с Содомом и Гоморрой, сожженными яростным Небесным Огнём со всеми жителями.

Первый всадник бесстрастно наблюдал за конвульсиями греховного города, тогда как остатки сущности того, в ком он себя осознал, мучились и стенали, наблюдая за разворачивающимися жуткими событиями. Скорее бы забыться…

— Месье! — Кто-то неожиданно дернул меня сзади за полу плаща.

Я

обернулся. Возле меня стояла тощая замарашка лет двенадцати в каких-то ветхих лохмотьях. Она дрожала от лихорадки, потирая истощенными руками болезненно реагирующие на свет глаза, окруженные темными кругами.

Мне даже присматриваться было не надо, чтобы разглядеть бубоны — чудовищно увеличенные лимфатические узлы, похожие на гигантские наросты. Девчонка было обречена…

— Пойдёмте со мной, господин, — слабым голосом произнесла она, — у нас дома осталось еще несколько луковиц… Мы поделимся с вами, месье… — Она покачнулась от слабости и схватилась за мой плащ, чтобы не упасть на мостовую. — И вы можете остаться в нашем доме и переждать полуденный зной…

— Так ты специально для этого вышла? — спросил я девчушку, подхватывая её на руки — её ноги постоянно подламывались и самостоятельно стоять она уже не могла. Она истратила весь остаток сил, чтобы добраться до меня.

— Да, господин… — произнесла она едва слышно. — Мама услышала, что вы не ели шесть дней… У нас тоже еды мало, но помочь страждущему — долг каждого добропорядочного христианина… Так она мне сказала… Только выйти к вам сама не смогла — у неё нету сил, как и у отца…

— Ну, что же, показывай, куда идти, дитя моё? — повернулся я вокруг себя, чтобы ребенку было легче ориентироваться.

— Вот наш дом, — указала она на распахнутую дверь, куда я и направился.

— Всё будет хорошо, дитя моё, — произнес я, крепко прижимая к груди худущее маленькое тельце, больше похожее на обтянутый кожей скелет, чем на живого человека, — и с тобой, и с твоей семьёй. Это я тебе обещаю! — И я прижал к её груди свою ладонь, неожиданно сверкнувшую изумрудным огнем…

— Тля! — тяжело выдохнул я, когда меня «выбросило» из охваченного бубонной чумой Марселя в кабинет фрау Аденауэр.

Я убрал руку с груди ведьмы, а перед глазами у меня еще стояла заваленная обезображенными чумой трупами мостовая старого Марселя. И этот липкий тошнотворный запах дыма, щедро приправленный смрадом разлагающейся плоти и гниющих водорослей, продолжал раздражать мои ноздри. Непередаваемое сочетание, которое уже навсегда останется со мной.

Я перевел взгляд на Глорию, которая заторможено пыталась прикрыть крупную грудь с отпечатком моей ладони, продолжающим источать слабое свечение. Худая и смертельно больная девчонка, её семья, не пожалевшая разделить с чужаком то скудное количество пищи, которое у них осталось, и не побоявшаяся предоставить ему кров, тоже навечно отпечаталось в моей памяти.

— А ты выросла с последней нашей встречи, Луиза, — улыбнувшись по-доброму, произнес я. — Я рад, что мы встретились.

— Вы вспомнили, Господин! — Её лицо просияло, и она, наконец-то запахнувшись, склонилась в глубоком поклоне. — Я обязана вам всем — Вы спасли в тот год меня и всю мою семью, Мессер[3]… Мы прожили долгую и счастливую жизнь… — не разгибая спины, произнесла она с настоящим благоговением.