Товарищ Ленин
Шрифт:
Ты слышишь, Партия! Даю тебе обет:
Пройдут лишь месяцы — сто тысяч партбилетов
Заменят ленинский утраченный билет.
А. БЕЗЫМЕНСКИЙ
ПОКАЗНЫХ ЧЛЕНОВ ПАРТИИ НАМ НЕ НАДО И ДАРОМ… МЫ НЕ РАЗ ПРОИЗВОДИЛИ ПЕРЕРЕГИСТРАЦИЮ ЧЛЕНОВ ПАРТИИ, ЧТОБЫ ИЗГНАТЬ ЭТИХ «ПРИМАЗАВШИХСЯ», ЧТОБЫ ОСТАВИТЬ В ПАРТИИ ТОЛЬКО СОЗНАТЕЛЬНЫХ И ИСКРЕННЕ
…ПОЙДУТ В ПАРТИЮ ТОЛЬКО ИСКРЕННИЕ СТОРОННИКИ КОММУНИЗМА, ТОЛЬКО ДОБРОСОВЕСТНО ПРЕДАННЫЕ РАБОЧЕМУ ГОСУДАРСТВУ, ТОЛЬКО ЧЕСТНЫЕ ТРУЖЕНИКИ, ТОЛЬКО НАСТОЯЩИЕ ПРЕДСТАВИТЕЛИ УГНЕТАВШИХСЯ ПРИ КАПИТАЛИЗМЕ МАСС.
ТОЛЬКО ТАКИХ ЧЛЕНОВ ПАРТИИ НАМ И НАДО. В. И. Ленин
«ВСЕМ, ВСЕМ, ВСЕМ…»
Ледяной стужей ознаменовал свое вступление в историю тысяча девятьсот двадцать четвертый год. Рассвирепел январь на занесенную снегом страну и со второй половины завыл буранами и затяжной метелью.
На юго-западных железных дорогах заносило снегом пути. Люди боролись с озверелой стихией.
В снежные горы врезались стальные пропеллеры снегоочистителей, пробивая путь поездам. От мороза и вьюги обрывались оледенелые провода телеграфа, из двенадцати линий работало только три: индо-европейский телеграф и две линии прямого провода.
В комнате телеграфа станции Шепетовка I три аппарата Морзе не прекращают свой понятный лишь опытному уху неустанный разговор.
Телеграфистки молоды, длина ленты, отстуканной ими с первого дня службы, не превышает двадцати километров, в то время как старик, их коллега, уже начал третью сотню километров. Он не читает, как они, ленты, не морщит лоб, складывая трудные буквы в фразы. Он выписывает на бланки слово за словом, прислушиваясь к звуку аппарата. Он принимает по слуху: «Всем, всем, всем!»
Записывая, телеграфист думает: «Наверное, опять циркуляр о борьбе с заносами». За окном вьюга, ветер бросает в стекло горсти снега. Телеграфисту почудилось, что кто-то постучал в окно, он повернул голову и невольно залюбовался красотой морозного рисунка на стеклах. Ни одна человеческая рука не смогла бы вырезать этой тончайшей гравюры из причудливых листьев и стеблей.
Отвлеченный этим зрелищем, он перестал слушать аппарат и, когда отвел взгляд от окна, взял на ладонь ленту, чтобы прочесть пропущенные слова.
Аппарат передавал:
«Двадцать первого января в шесть часов пятьдесят
Телеграфист быстро записал прочитанное и, бросив ленту, оперев голову на руку, стал слушать.
«Вчера в Горках скончался…» Телеграфист медленно записывал. Сколько в своей жизни прослушал он радостных и трагических сообщений, первым узнавал чужое горе и счастье. Давно уже перестал вдумываться в смысл скупых, оборванных фраз, ловил их слухом и механически заносил на бумагу, не раздумывая над содержанием.
Вот сейчас кто-то умер, кому-то сообщают об этом. Телеграфист забыл про заголовок: «Всем, всем, всем». Аппарат стучал. «В-л-а-д-и-м-и-р И-л-ь-и-ч», — переводил стуки молоточка в буквы старик телеграфист. Он сидел спокойно, немного усталый. Где-то умер какой-то Владимир Ильич, кому-то он напишет сегодня трагические слова, кто-то зарыдает в отчаянии и горе, а для него это все чужое, он — посторонний свидетель. Аппарат стучит точки, тире, опять точки, опять тире, а он из знакомых звуков уже сложил первую букву и занес ее на бланк — это была «Л». За ней он написал вторую — «Е», рядом с ней старательно вывел «Н», дважды подчеркнул перегородку между палочками, сейчас же присоединил к ней «И» и уже автоматически уловил последнюю — «Н».
Аппарат отстукивал паузу, и телеграфист на одну десятую секунды остановился взглядом на выписанном им слове — «ЛЕНИН».
Аппарат продолжал стучать, но случайно наткнувшаяся на знакомое имя мысль вернулась опять к нему. Телеграфист еще раз посмотрел на последнее слово — «ЛЕНИН». Что? Ленин? Хрусталик глаза отразил в перспективе весь текст телеграммы. Несколько мгновений телеграфист смотрел на листок, и в первый раз за тридцатидвухлетнюю работу он не поверил записанному.
Он трижды бегло пробежал по строкам, но слова упрямо повторялись: «Скончался Владимир Ильич Ленин». Старик вскочил на ноги, поднял спиральный виток ленты, впился в нее глазами. Двухметровая полоска подтвердила то, во что он не мог поверить! Он повернул. к своим товаркам помертвелое лицо, и они услыхали его испуганный вскрик:
— Ленин умер!
Весть о великой утрате выскользнула из аппаратной в распахнутую дверь и с быстротой вьюжного ветра заметалась по вокзалу, вырвалась в снежную бурю, закружила по путям и стрелкам и с ледяным сквозняком ворвалась в приоткрытую половину кованных железом деповских ворот.
В депо над первой ремонтной траншеей стоял паровоз, его лечила бригада легкого ремонта. Старик Полентовский сам залез в траншею под брюхо своего паровоза и показывал слесарям больные места. Захар Брузжак выравнивал с Артемом вогнутые переплеты колосников. Он держал решетку на наковальне, подставляя ее под удары молота Артема.
Захар постарел за последние годы, пережитое оставило глубокую рытвину — складку на лбу, а виски посеребрила седина. Ссутулилась спина, и в ушедших глубоко глазах стояли сумерки.
В светлом прорезе деповской двери промелькнул человек, и предвечерние тени поглотили его. Удары по железу заглушили первый крик, но, когда человек добежал к людям у паровоза, Артем, поднявший молот, не опустил его.
— Товарищи! Ленин умер!
Молот медленно скользнул с плеча, и рука Артема беззвучно опустила его на цементный пол.