Товарищи (сборник)
Шрифт:
Перейдя речку по льду, Бертольд и Вилли поднялись сквозь оставленный в колючей изгороди проход в село. На огородах, возле дымящейся полевой кухни, солдаты резали большую свинью. Двое солдат держали ее за ноги, а третий заносил над ней отточенный до слепящего блеска тесак. Свинья с визгом вырывалась у них из рук. Четвертый, в поварском колпаке, рубил на дрова вишню. Когда она, медленно надламываясь, рухнула в сугроб, он стал счищать с нее топором ветви.
— Мне, Вилли, всегда бывает жаль смотреть, когда рубят деревья, — обходя упавшую в снег вишню
— Тебе, Бертольд, не помешало занести это изречение в свой дневник.
— К сожалению, он теперь безвозвратно утерян.
— Ты, Бертольд, бываешь сентиментальным даже с русскими женщинами, — насмешливо заключил Вилли.
— Согласен с тобой только в том, что я недооценил фактора времени. Но в грубом насилии над женщиной, даже если она русская, по-моему, удовольствия мало.
Через какой-то большой унавоженный коровьим и птичьим пометом хозяйственный двор они вышли к дому под оцинкованной крышей. Бертольд толкнул калитку носком сапога.
— Курка! — вдруг с изумлением воскликнул он.
И он побежал за метнувшейся от него черной курицей. Два или три раза ему ужи удавалось схватить ее за хвост, но каждый раз она в последний момент вырывалась, оставляя у него в руках перья. На крик курицы из дверей дома выскочила высокая женщина в черной шали. Секунду постояв на крыльце, она сбежала со ступенек и тоже погналась за ней. Она и Бертольд схватились за курицу одновременно.
— Последняя, — хриплым голосом сказала женщина. Из-под ее шали выбивались седые космы.
Не отпуская из рук курицы, Бертольд покачал головой.
— По-русски не понимаю.
— Не дам, проклятый! — грубым голосом крикнула старуха.
Бертольд дернул курицу к себе.
— Прочь, ведьма!
Наблюдавший эту сцену Вилли махнул рукой.
— Оставь, Бертольд, вы ее разорвете. Все равно мы не успеем ее приготовить.
Бертольд разжал руки. Прижав курицу к груди, старуха, не оглядываясь, пошла к дому. Провожая ее взглядом, Бертольд поцарапал пальцами желтый ремень на своем комбинезоне и расстегнул кобуру. Вилли, не захотев наблюдать за дальнейшим, скучающе отвернулся и стал смотреть в степь.
Через час они сидели в доме за накрытым зеленой клеенкой столом и ели жареную курицу. В доме было тихо. Лишь на стене верещал, раскачиваясь из стороны в сторону, маятник дешевых часов.
— К этой курице да яблочный соус. В таких случаях я всегда вспоминаю мать, — сказал Бертольд.
Старуха лежала возле крыльца ничком. Шаль сползла у нее с головы, ветер шевелил белые пряди волос. Махры шали быстро вмерзали под морозным ветром в лужу крови.
Флигель, в котором расположился Дмитрий Чакан с отцом на ночлег, выходил окнами прямо в степь. Пожилая хозяйка с вечера растопила печь, поставила на стол кувшин с молоком.
— Может, не погребуете козьим, ничего другого не осталось. Все в доме, до последнего яичка, выгребли, только козу не тронули.
Подождав, пока Дмитрий ушел проверять сторожевое охранение,
— Муж тоже в кавалерии?
— В кавалерии, — ответила хозяйка.
— Не в Кубанском корпусе?
— С первого дня войны не слыхать. — Хозяйка краем фартука провела по глазам. — Можно я вам с сыном на большой кровати вместе постелю? На полу к утру будет совсем холодно, а топка теперь у нас — один бурьян. Сама я в боковушке лягу.
Попив молока, Чакан разулся, прислонил влажные валенки к теплой стене и сам протянул к ней ноги в белых шерстяных носках. Носки связала ему дома жена Татьяна из шерсти племенной овцы. «Теперь, должно быть, овечку тоже они сожрали, — подумал Чакан. — А может, и схоронила ее Татьяна где-нибудь под яром, если сама осталась в живых?» Вдруг почувствовал он такую тоску по дому, какой не было у него даже в черных терских песках. Захотелось поскорее увидеть свой с низами и с балясами дом, спуститься по отлогому берегу к Дону, и, постояв у воды, посмотреть, как она пенится, крутится воронками посредине и опять течет мимо хутора, гладкая и зеленая, как бутылочное стекло.
Ясно вспомнилось Чакану, как весной, когда схлынет паводок, а весь хутор на ранней заре еще спит, отчаливал он от берега на плоскодонке ставить вентеря в протоке у острова. Не больше как через два часа их уже распирало царским уловом: сулой, сазаном, стерлядью. Но особенно любил Чакан, когда Татьяна запекала для него в коробе вынутого только что из вентеря чабака, плавающего в густом пахучем жиру.
Нахлебавшись ухи, сваренной с помидорами и с луком, и объевшись чабаком с вареной картошкой, он вот так же протягивал ноги к теплу, чтобы посидеть наедине со своими мыслями, перебрать в памяти события минувшего дня.
…У Чакана опять защемило в груди так, что он стал растирать ладонью грудь. Нащупав на шнурке Татьянину ладанку, высыпал из нее в руку щепотку сухой земли. Стершаяся в мелкий порошок, она пахла чем-то горьким и знакомым, но совсем слабо. Ссыпав сухую землю с ладони обратно в ладанку, он завязал со и опять спрятал на груди на шнурке.
Когда вернулся Дмитрий и молча стал разуваться, Чакан спросил его:
— Ты слыхал, Митя, что в эскадроне брешут?
— Ну? — сердито отозвался Дмитрий.
— Подожди запрягать. Говорят, немецкие танки не совсем отсюдова ушли, а где-то схоронились. Как бы не заманули они нас, как сазана в вентерь.
— Еще лучше, папаша, глупый сазан на капли датского короля клюет. Ему намешают их в пышку, а он и рад губы распустить.
— А вы, без году неделя командиры, думаете прожить только своим умом.
Обидевшись на сына, Чакан вышел покурить на крыльце. Вечер был не по-зимнему теплым. В тумане таяли плетни, дома, колодцы с запрокинутыми в небо журавлями. Проезжая улицей, громыхала котлами кухня. В туманной мгле плавали светлячки папирос. Совсем как дома в хуторе, когда соседи по вечерам ходили погостевать друг к другу и не было еще никакой войны.