Трасса "Юг". Парни из 90-х
Шрифт:
Теперь я знал, что делать. Я склонился над Максом, взял его за руку. Странно, подумал я. Следа от укола нет. Ну-ка, а как там пульс? Если я хоть что-нибудь понимаю в том, как должно биться человеческое сердце, то этот пульс был слишком медленным.
Я подергал за руку и Костика, и тот зашевелился. Тогда я перевернул его на спину, приподнял голову, и он открыл глаза.
– Петя, – проговорил он.
Я удивился.
– Что это... что такое с нами? – спросил он. – С Максом что?
– Ну, это тебе лучше знать, – сказал я.
– Вроде и не пили почти...
Внизу снова забеспокоилась и загавкала собака. Я выглянул в окно и увидел
– Тут они. Умница Найда, – крикнул я. – Скажи ей, что она умница.
– А что случилось? – задрала Маринка голову.
– Отрубились оба, чуть живые. Пили что-то.
– Понятно. Клофелин обыкновенный. Мать рассказывала, одного парня в прошлом году не откачали. Давление село. Тоже был из приезжих.
Маринка говорила негромко и как-то безнадежно. Может быть, потому, что день кончался, и вокруг на глазах начинало темнеть? На деревьях, между прочим, шелестела листва, славно щебетали вечерние птички, за железной дорогой по тропинке шли какие-то пешеходы совершенно деревенского вида. А за моей спиной Костик пытался растолкать Макса. Кажется, ему это удалось.
– Страшно у нас, Петя, – сказала вдруг Маринка. – Я боюсь жить в этом городе. Всех этих уродов боюсь.
– Не говори так, – я высунулся из окна подальше. – Я тебя увезу отсюда, вот увидишь.
– Увезешь? Обещаешь?
Мы с нежностью глядели друг на друга – она снизу, я сверху, как перепутавшие роли Ромео и Джульетта в сцене на балконе; я видел, как у моей сестрички на глазах показались слезы, она опустила голову и отвернулась. Но тут и Найда тоже заметила это, подскочила и принялась лизать ей руки и лицо. Маринка завизжала, начала отбиваться от собаки, та – весело залаяла.
Полчаса спустя Макс с Костиком сидели на травке рядом с железнодорожной насыпью и жадно пили пепси-колу из магазина. Я приволок им поесть и кое-что из одежды, но их обоих до сих пор трясло, будто от холода.
– Вас и на минуту нельзя одних оставить, – насмешливо сказала Маринка.
Макс глотнул пепси-колы из огромной пластиковой бутылки, закашлялся и покраснел.
– Так сложились обстоятельства, – наконец выговорил он.
Позже я узнал, что в тот день случилось с нашими героями. Пока мы с сестрой гуляли по городу, они и правдадовезли Машку до больницы – но сами к Шерифу не пошли. Мало того. Машка сказала, что ждать ее не нужно, что она вернется сама, и Макс ощутил себя свободным, как птица.
Он уговорил Костика пойти прогуляться, поснимать девчонок, если повезет. Рассказывая об этом, Макс выглядел невеселым. Он (вы слышите?) даже смущался. Он взял с меня слово, чтобы я не проговорился Маринке. В ответ я пообещал, что буду глух и нем, как Eminem. Если вы помните, этот исполнитель был бешено популярен в те годы. У него в клипе парень засовывает свою беременную подругу в багажник старого форда и... ну да ладно.
Итак, Макс решил порезвиться. «Помылся, чистую футболку надел», – наябедничал Костик. Повезло ему почти сразу: девочек не пришлось даже искать, они сами заявились в гости. В описаниях друзья крепко расходились. По Максу выходило, что девицы были очень даже ничего себе, а Костик, не чинясь, обозвал их шмарами. Дамы пригласили кавалеров прогуляться (вот тут-то к компании и присоединилась сторожевая собака Найда). Костик пошел тоже, хотя и не хотел. «Не мог же я его одного отпустить», – пояснил он.
Догуляв до магазина, девочки разорили Макса на водку и сникерсы. Будущее уже виделось Максу в радужных красках, и даже осмотрительный
Над нами прогрохотал поезд; земля задрожала. Когда шум утих, Макс спросил у меня:
– Пит, а ты помнишь, как мы в детстве на сортировочной по путям бегали? Классе в шестом?
– Ну, помню вроде, – отвечал я недоуменно.
– Я еще чуть под поезд не попал.
– Было такое. И что?
– У меня тут видение было. Пока я в отрубе валялся.
– Какое еще видение?
– Как будто я сам лежу на путях, поперек рельсов, и сам же на это смотрю. Откуда-то сверху. И типа сам на себя наезжаю. Можешь себе такое представить?
– Сам на себя наехал? Да легко. Не все же другим на нас наезжать.
– Да нет, ты слушай. И вот я уже сам к себе приближаюсь, и такая вдруг вспышка происходит, как будто искры от электросварки, но совсем недолго. А потом я снова становлюсь как бы сам собой. Одним собой. Понимаешь?
– Нет.
Марина до этого времени с интересом прислушивалась к нашему разговору. И наконец сказала:
– А я, кажется, понимаю.
Макс поглядел на нее с благодарностью. Сердце у меня защемило, но лишь на один миг.
– Может быть, такое бывает при клинической смерти, – сказала Маринка. – Когда душа уже покидает тело, а потом все-таки возвращается. Я читала про это.
– В книжках и не такое напишут, – досадливо проговорил я. – Разводка это все.
– Никакая не разводка, – возразил Макс. – Когда американские проповедники по телевизору песни поют – тут я все понимаю, это разводка для нищих. А здесь что-то совсем другое. Я даже хотел бы снова на эту вспышку посмотреть. Мне кажется, что в этот момент можно узнать что-то очень важное.
– Если узнаешь это важное – потом и жить не захочется, – сказал я.
– Так мы, может, и живем-то для того, чтобы это узнать.
«Да, – подумал я. – Как все серьезно. За нашим Максом глаз да глаз нужен».
Я расскажу вам кое-что, чтобы вам стало понятно.
Как вы уже знаете, мы были друзьями с детства. Лет до двенадцати мы проводили вместе каждый день. Лазили по подвалам и крышам, исследовали все закоулки родного города, курили на помойках.
Потом, когда гормоны начали ломать нам жизнь изнутри, многое изменилось. Какая-то часть моего сознания отстраненно наблюдала за этим. Взросление я представлял себе так: кто-то всадил тебе иглу прямо в вену, и теперь из огромной медицинской капельницы в твою кровь раз за разом вливается новая порция змеиного яда. И ты растешь просто для того, чтобы не умереть от смертельной дозы.
Мы уже не были детьми. Мы разучились радоваться солнцу просто потому, что оно взошло, а лету – потому что оно пришло; мы бросили мечтать обо всем сразу – или, вернее сказать, наши фантазии обрели с некоторых пор форму, особенно по ночам, да и днем тоже.
Реакцией была беспричинная тоска (я определял это так), которая приходила в минуты одиночества и наполняла душу сомнением и тревогой – хотя нет, ни в какую душу я не верил, да и тревога казалась мне слишком определенным чувством. Она, по крайней мере, допускала возможность выхода. А эта моя тоска не оставляла никакой надежды на избавление; просто что-то ушло навсегда, – думал я, – и теперь из черной дыры веет холодом.