Третья истина
Шрифт:
– Это когда вы меня прошлым летом в Усть-Белокалитвинск провожали? Конечно, помню. Только жалко, вы тогда сразу уехали, торопились куда-то... Обратно уж, с Юдиными пришлось… Не так интересно... Но когда еще с вами, и настоящее путешествие, я как раз, увидев скалы, подумала – какие прекрасные грозные места! Там же вниз с берега с одной стороны такие обрывы – вы сказали, саженей пятьдесят… А потом подумала, наверное просто не привыкла, поэтому так сильно впечатлилась – около нас ведь степи сплошные… А почему Каялу ищут там, где крутые берега?
– Каяла, kayalik – по-тюркски «скалистая», – отмахнулся Виконт. – Погляди, представь, эта земля слышала звон мечей. Ее топтали боевые кони.
– А кто победил, русские?– Лулу привыкла к пространным красочным повествованиям,
– Эта земля ст'oит, чтобы ее уважали. Ст'oит.
– Кто же победил, вы не ответили?
– А ты молодец. Сказала: «скучно» – и бросила. Куда только твои учителя смотрят? И не мое это дело объяснять тебе все подряд. Так, возможно, никогда и не узнаешь, что боль, а не гордость продиктовала автору «Слово». И то, что битва закончилась страшным, жестоким поражением русских – тоже.
– Ой, я просто с тем, что в гимназии говорилось, не связала как-то... А сама, правда, не дочитала... Я что-то такое вспоминаю, у нас одна девочка – она моя подруга и очень-очень по-взрослому разбирается,– говорила, что русские войска там какую-то ошибку сделали, надо было вовремя отойти и перегруппироваться. Оттого Игорь и в плен попал, кажется... Эта ошибка и есть причина поражения, правда? Бездарные полководцы...
Виконт вздохнул, посмотрел на нее долгим взглядом и сказал:
– Причин много, но эта, права твоя подруга, наверное, главная. Дружина Игоря, из отборных воинов, то, что теперь назвали бы гвардией, знала, что назавтра соберутся «бесчисленные полки половецкие», предполагалa отойти и могла отойти, но не отошла.
– Вот видите! – Лулу ощутила гордость за умную Таню.
А Виконт, как будто продолжая внушать ей что-то не только словами, но и взглядом, говорил:
– Другие полки, обыкновенные лучники, не смогли бы идти – они преследовали половцев, только что вернулись. Кони и люди были измучены. Ипатьевская летопись об этом говорит так: «...Если ускачем, то сами спасемся, а простых людей оставим. И то будет грех перед Богом: предали и сбежали. Но умрем, или вместе живы будем». И что, Александрин? Бездарные? Надо было уйти?
Лулу могла только молча отрицательно покачать головой.
– Ну, перелезай сюда, меня ждут, – неожиданно заключил он и, для чего-то пожав ошеломленной слушательнице руку, поспешно ушел. Она не успела ничего спросить, ни о чем поговорить. Или успела? В его словах были какие-то отзвуки того, что так ее волновало. Звучали ответы на вопросы, сформулировать которые она даже самой себе не могла.
ГЛАВА 3. ПОСЛЕДНЯЯ ПРОГУЛКА
То, что произошло назавтра, Лулу смогла осознать, как следует, только вечером, у себя. А сначала все было даже спокойнее, чем обычно. Счастливая тем, что Виконт вчера подошел к ней, сам подошел, и растревоженная его рассказом, она, припомнив недавнее теткино ворчание, и чтобы успокоиться, отправилась «по хозяйству». Посчитала и разложила по коробкам столовое серебро, приготовила под руководством кухарки гуся под острым соусом. Приятно было думать, о том, кто будет это блюдо есть, хотя, она знала, что постесняется сказать о своем авторстве. Пусть бы тетка обмолвилась при всех за столом! Пока что тетка пришла, если не в полный восторг, то, по крайней мере, в добродушное состояние:
– Ах, Александра, – произнесла она со всей доступной ей задушевностью, – когда твое французское с тебя слетает, так любо-дорого посмотреть, даром, что худенькая. И лицо – очень недурное… кабы только еще и мальчишку из себя не корчила, а, как подобает девице, себя всегда вела. Так, гляди, еще и хорошую партию сделаешь! Ты не бойся, как время выйдет, я об этом подумаю… А что делать станешь?
Лулу, не задумываясь о «партиях» и другом, мало ее интересующем, спросила, нельзя ли тетке не ездить к Любе? Но, оказалось, это дело решенное: «как Виктор приедет, чтобы, значит, хоть повидаться». Что и говорить, для Лулу замена была неравной. Разлучаться с теткой, тем более, неизвестно насколько, может быть, и навсегда, было для нее весьма и весьма грустно, а по отцу она абсолютно не скучала и даже угрызений совести не испытывала по этому поводу.
Потом она позанималась – попробовала самостоятельно разобраться в Ваниной брошюрке. Ваня все же, тайком от остальных, дал секретную книжечку, напечатанную на газетной бумаге. Он шепнул, что считает ее товарищем, оказавшимся по недоразумению в стане врагов. И еще долго горячился, прибавляя что-то насчет пропаганды. Он сказал, что, конечно, «придется попотеть – это тебе не слезливый романчик». Вот Лулу и устроилась возле стола, положив на всякий случай рядом книгу потолще, чтобы прикрыть в случае чего желтоватые листы. Старое кресло, которое по ее просьбе недавно притащили из библиотеки, делало привычную розовую комнату более солидной. Забравшись в него с ногами, Лулу почувствовала себя настоящей конспираторшей. Она честно «потела», но налоги, земельная реформа, прибавочная стоимость остались для нее туманностями, непонятно как связанными с сегодняшними событиями. На всякий случай она выписала вопросы, чтобы задать их Ване в удобный момент. И не просто выписала, а шифром, который они забавы ради придумали как-то с Виконтом. Если кто-нибудь узнает…Глубоко запрятанная, все же теплилась и другая мысль – вдруг Виконт по старой памяти постучит к ней. Она тогда сделает вид, что случайно сказала «да-да» и не успела спрятать книжку. Они бы поговорили, и жизнь бы стала понятнее и надежнее.
После не особенно плодотворных «занятий» встретила на лестнице направляющуюся в розовую комнату Доминик и вынуждена была вместе с ней вернуться. Мать приказала переодеться, сама выбрав одежду. Лулу влезла в светло-сиреневое с кружевными вставками платье неохотно, она предполагала до обеда пробежаться до хутора – интересно было послушать, что говорят собирающиеся на лужке люди. Теперь это невозможно – платье нежное-нежное, как пена, высоко поднятые на ленте волосы дочери Доминик тоже сама выложила длинными локонами и повесила ей на шею тонкие бусы из аметистовых квадратиков. Ну, куда в таком виде на хутор, еще и в сиреневых тканых туфельках на каблучках? Это не близко.
Селяне говорили о войне не совсем так, как дядя Гриша и его друзья, более растерянно, но Лулу жадно прислушивалась: вдруг среди этих противоречивых, корявых суждений блеснет что-то понятное. Ей разрешалось ходить на хутор вместе с Тоней, которая регулярно совершала туда походы за козьим молоком для нее же, для Лулу. Тетка считала, что при такой худобе ее необходимо отпаивать молоком и, предпочтительно, козьим. Горячо и настойчиво развивала эту мысль. Маман особо не заинтересовалась, как и всем, что исходило от «Эвдокси», даже сказала, что она в годы Лулу была гораздо тоньше и стройнее. А вот Виконт почему-то потом несколько раз спрашивал и ее и, тетку про это самое козье молоко – нашли ли, и расхваливал его вкус.
К Лулу хуторяне присмотрелись и, не стесняясь, высказывали в ее присутствии свои мнения. Бывая с Тоней в компании загорелых хуторских девушек, она, случалось, рассказывала о Франции, о которой у нее самой остались только смутные, но волнующие воспоминания, легкая картавость и неистребимая привычка думать о себе: «Лулу». Рассказывала подробно, добавляя к собственным воспоминаниям услышанное и прочитанное. Пользовалась большим успехом. Она знала, что говорить ей вообще-то надо о другом. Недаром, Ваня все твердит о пропаганде. Но другое так ладно с языка не лилось, она однажды попробовала, но сама показалась себе какой-то маленькой и неубедительной. С хуторскими записными говорунами о текущем положении ей было не тягаться.