Третья истина
Шрифт:
– Это чтоб не вздумал продолжать фарс, – и Шаховской прибавил слово, которое Лулу не поняла. Потом, придерживая уже обмякшего противника спиной и плечом, он немного нагнулся, высыпал из пистолета патроны, сунул их в карман и отшвырнул опустошенное оружие:
– Убирайся.
В том движении, которым он удержал пошатнувшегося Петра и развернул к двери, Лулу на минуту узнала «своего» Виконта, но Петр отнюдь не пошел в предложенном направлении, а схватив Шаховского за кисти рук, зашипел с остервенением прямо ему в лицо:
– Хватит изображать благородство. Ты, бессребреник, прикидывался, что тебе от нашей семьи ни копейки
Затылок Петра снова врезался в шкаф – Виконт рывком развел захваченные Петром руки в стороны и ударил противника головой в лицо. Саше казалось, что любой из этих звучных ударов может стать последним, однако, дядя и не думал умирать. Напротив, замолотил кулаками по ребрам Виконта. Саша зажмурилась и не видела, сколько ударов он успел нанести, и как Виконт смог захватить его сверху. Открыла как раз в мгновение, когда согнувшийся Петр получил коленом в лоб и отлетел к столу.
Шкаф, так жутко трясшийся около Лулу, успокоился. Зато заскрипел стол, и с него посыпались какие-то предметы. Один из них очутился в руках Петра. Тот, второй, незажженный канделябр, бронзовый, тяжелый. Он опустился на голову и лицо Виконта дважды. И если бы рука, которой тот его перехватил, не амортизировала удары, добил бы. Виконт вырвал подсвечник, и в этот самый момент дверь распахнулась. На пороге возник Виктор Васильевич, а за ним Лулу различила еще несколько человек-домочадцев, говорящих что-то громкими возбужденными голосами.
– Мон дье! – кричала громче всех маман. – Месье Поль, такой воспитанни молодой человек! Месье Пьер – офицер!
Лулу никогда еще не чувствовала такого облегчения от голосов матери и отца. Сейчас, сейчас это все прекратится.
По углам, растерзанные, растрепанные – у Виконта мокрая челка закрыла весь лоб – тяжело переводя дыхание, стояли недавние участники схватки… Петр с искаженным лицом трясущимися пальцами застегивал гимнастерку. Виконт, весь поникший, все еще держал подсвечник. Левая сторона лица и головы у него были испачканы кровью, вокруг глаза расплывался кровоподтек.
– Чтоб он сдох! – прохрипел Петр. – Я тысячу раз скажу: приживал чертов, все прикарманил, пользуется, как хочет, всем и всеми здесь. Моя маменька пригрела, Мессалина блаженная…
Виконт вытер пот и кровь со лба подрагивающей рукой с подсвечником. Поставил его аккуратно на стол. Отшвырнув стул, рванулся к Петру… и Виктор Васильевич не успел его удержать. Лулу зажмурилась. Опять стук, грохот, полузадушенный вопль Петра. Команды отца на надсадном крике:
– Все вон отсюда! Виктор, да, помоги, истукан! Петр, назад! Павел, ошалел, опомнись!
Лулу заставила себя снова смотреть и увидела, что Петр корчится на ковре, а Виконт сел на стул и уперся лбом в сгиб руки… Виктор Васильевич поднял Петра и подтолкнул к сыну:
– Держи его, уведи отсюда, – а сам подошел к Виконту и крепко взял за плечо, видимо, на всякий случай.
– Не трогайте меня! – передернулся Поль и встал.
Отец поспешил занять позицию между ним и Петром, которого теперь поддерживал старший племянник, и яростно загромыхал:
– Идиоты! С цепи
– Вы забываетесь, – бесцветным голосом сказал Виконт и вышел. Лулу одной пришлось выслушивать из-за шкафа конец отцовской тирады. Она уверяла себя, что все увиденное – не реальность, а тяжелое, охватившее ее рассудок помрачение. Тем более, так горит голова. Но разве в бреду могут происходить вещи, которых она и представить не могла? Ее тошнило, смотреть приходилось через какую-то непонятную пелену… Наконец, она осознала, что в библиотеке темно и она давно уже, видимо, здесь одна… Ощупью, не отдавая себе отчета, как и куда идет, она добралась до своей комнаты, легла и … провалилась в беспамятство.
…Когда она пришла в себя и спросила у девушки в белой крахмальной косынке, который час, оказалось, что час – седьмой утра, а вот день… двенадцатое июля. Куда подевались почти десять дней, почему она с трудом приподнимает голову с подушки? Девушка объяснила – корь. Маман, узнав, что она пришла в себя, прислала ей засахаренные фрукты – самое лучшее при кори, сама она навестить дочь не могла – боялась заразиться. Оказалось, что Доминик – настоящий уникум, не болевший ни одной детской болезнью. Из разговора между сиделкой и толстым, с одышкой, доктором, у которого из-под белого халата виднелась военная форма, о кори на хуторе, о возможных переносчиках болезни, Лулу поняла, что болеть корью в ее возрасте поздновато, поэтому, болезнь и протекает в такой тяжелой форме. Отец заглянул как-то в дверь ее теперь всегда сумрачной комнаты (света она выносить не могла), и по его виду и по двум-трем словам было понятно, что болезнь дочери он воспринял как личное оскорбление и еще одно доказательство никчемности потомства женского пола. На что уж Коко, «попик», но и тот, оказывается, заболел после нее, переболел на редкость легко и давно бегает.
Ей было тягостно, душно и тоскливо. Голова – какая-то странно пустая, ни одной мысли не удается додумать до конца, просто фиксируются сменяющиеся картинки: тумбочка, на ней склянки с лекарствами, а теперь, вместо лекарств, поднос с тарелками... За опущенными шторами окна чувствуется день и, видимо, жаркий... Его сменяет свет затененной лампы... Иногда открывается дверь. Доктор, сиделка, изредка, Вера. Вот, один раз – отец. Больше – никого. Малейшая попытка сосредоточиться – и в голове что-то начинает болезненно пульсировать.
Сиделка молча приносила еду, молча помогала привстать, поправляя постель. Как-то раз Лулу заметила, что девушка потихоньку плачет и стала выспрашивать, что случилось, – ее все время не оставляло ощущение какой-то беды. Выяснилось, что у молчаливой сиделки совсем недавно погиб жених: какие-то бандиты, ограбили, отняв те немногие деньги, что у него нашлись, и убили прямо посреди белого дня. Потому что в городе порядка никакого и власти тоже никакой. После этого известия их общение стало совсем безмолвным – Лулу было теперь очень трудно обратиться к сиделке даже с простейшей фразой.