Тревожные галсы
Шрифт:
— Женя, спасибо, что ты пришел. Это так важно. Я знала, что ты придешь, и все же волнуюсь. Ты заметил, да? Я чувствую, как горит все лицо. Но ты не обращай на это внимания. Ты как устроился на корабле, хорошо? Вот и прекрасно, лишь бы тебе было хорошо. А чего ты стоишь на пороге? Проходи, голубчик мой, проходи...
Савчук снял пальто.
— У меня очень мало времени. Ты извини, Юля, но очень мало времени.
Она усадила его на мягкий диван.
— Что-нибудь случилось?
— Ничего страшного. Это должно было когда-нибудь случиться. Она
— Кто? — не понял ее Савчук.
— Катя. Полюбила и уехала...
В ее голосе Савчук уловил скрытый упрек и понял: ее угнетает не сознание того, что дочь уехала, а нечто другое, более сокровенное и важное. Юля была сейчас не такой, как всегда, — опечаленная, грустная, и когда на ее губах появилась улыбка, она казалась неестественной.
— Не горюй, Юля, — тихо сказал Савчук. — Это должно было случиться.
Юля встала, медленно прошлась по комнате, потом остановилась у окна. Она собиралась сказать Савчуку что-то важное и не знала, с чего начать. Раньше Савчук плавал на кораблях, жил в одном с ней городе, и ей было тяжело, она всячески избегала с ним встреч. Но когда он уехал в Москву, Юля обрадовалась и считала себя счастливой. Однако со временем она поняла, что не сможет больше молчать. «Надо Жене сказать всю правду», — не раз думала она, и эта мысль с каждым разом крепла в ней.
— Ты сегодня какая-то странная, — сказал ей Савчук. Он тоже встал, заходил по комнате. — Я любил тебя, и если ты не стала моей женой...
Она прервала его, брови ее дрогнули:
— Не надо, прошу... Я не раскаиваюсь в замужестве. Юра очень добрый, и я ни на кого его не променяю. Но не это меня терзает, нет, не это... Я хочу сказать о Кате... — И тут она не сдержалась, заплакала.
Савчук никогда еще не видел ее в слезах, поэтому растерялся.
— Юленька, ну что ты? — Он заглянул ей в лицо. — Успокойся. Ну?
Юля платком отерла слезы.
— Я виновата перед тобой... — Голос у нее сорвался, но тут же снова окреп: — Катя... Она сама догадалась, что ты ее отец. Сама. Письма прочла... Обиделась на меня и уехала. — Она села. — На днях я ложусь в больницу. Все не решалась, да приступы участились. Не знаю, как пройдет операция, — добавила Юля, — мне ведь не двадцать лет, и все может быть. Теперь ты понял?
— Да, — грустно сказал Савчук. — Нет, ты очень суровая женщина...
— И это сказал ты, человек, которого я так уважаю? — Она дышала тяжело, словно ей не хватало воздуха. — С тех пор как родилась Катя, я только и думала о тебе. Днем и ночью — всегда ты стоял перед глазами. Юра видел, как я страдала, но он ничего не знал, да и не мог знать... Потом я родила ему сына...
— Я... Я очень любил тебя и даже сейчас... — Его голос на секунду прервался. — Но ты... ты не знаешь, как я страдал.
— Жека, сознайся, ведь ты ревновал меня?
— Возможно, и ревновал. — Савчук вновь заходил по комнате. — Да, ревновал. Но не к мужу, который погиб, как и мой командир лодки Грачев. Я ревновал к Журавлеву.
— Не надо о нем, — прервала она Савчука. Ее лицо побледнело, а
Савчук глянул Юле в лицо:
— Нет, мы должны сказать ему всю правду. Он поймет.
— Ты этого не сделаешь, — вырвалось у Юли. Голос ее прозвучал глухо, словно донесся откуда-то из мрачной глубины.
— Он должен знать, кто отец Кати.
— Теперь это не имеет значения. — Юля поднесла к глазам платок.
Что-то вмиг надломилось в его душе, и туман застлал глаза. Он сидел окаменелый. И молчал. И она молчала. Мучительная, давящая тишина...
Уже стемнело, дождь перестал лить, и в окно заглянула глазастая луна. По стенам комнаты запрыгали тени.
...С тоскою в сердце вернулся Савчук на корабль. Ему хотелось побыть одному. Грачев, встретивший Савчука на палубе, заметил, что тот чем-то взволнован.
— Пойдемте чай пить? — предложил Петр.
Но Савчук отказался:
— Устал я... — и угрюмо зашагал по железной палубе.
16
После подъема военно-морского флага Леденев собрался идти в политотдел, но у трапа его задержал Скляров.
— Пойдем ко мне, — хмуро бросил он.
Замполит понял, что командир не в духе, но и слова не обронил, зашагал следом за ним. Леденев никогда не «горел порохом», он был спокойный, нередко улыбался, его серые глаза глядели насмешливо; иной раз Склярову казалось, что замполит смеется над ним. «Ты не ешь меня глазами, я не вкусный», — нередко говорил он.
«И чего это он с утра не в себе», — подумал сейчас Леденев, но по-прежнему молчал; даже когда на шкафуте командир отчитал боцмана за то, что плохо протерта верхняя палуба, он промолчал. Скляров в разговоре с мичманом явно повысил голос, чего Леденев никак не терпел.
А вот и командирская каюта. Скляров тяжело бухнулся в кресло и тут же сказал:
— У нас хотят забрать Котапова. — Он потянулся к сигаретам, лежавшим на столе, закурил. — Зачем, почему? Никаких объяснений. А главное — нас и не спросили. — От возбуждения у Склярова порозовели щеки. — Дудки, не отдам Котапова, и пусть комбриг не рассчитывает. До командующего дойду в случае чего.
— Так ведь Котапов сам бежит от тебя. — Леденев в упор глянул на командира.
— Сам? — удивился Скляров, и как провинившийся ученик часто заморгал ресницами.
— Выходит, я виноват? Я, который вырастил и вытянул Котапова? — Скляров саркастически улыбнулся. — Не смешно! Тут, комиссар, что-то не так. Я, значит, обидел Власа. Бедная красна девица... А может, он меня обидел, да только я гордый, я другим жаловаться не стану. А ты, комиссар, тоже хорош... Разве забыл тот поход? Была ведь очень сложная дуэльная ситуация с подводной лодкой. Я до чертиков боялся, что мы не одолеем «противника», потому,, возможно, и был излишне строг. Не только к Котапову — ко всем. Ну кто мог подумать, что лодка покажет свой перископ? Знаешь что, давай-ка сходим к комбригу и все объясним. — Скляров встал.