Тревожные ночи Самары
Шрифт:
Она рассмеялась, и ее несколько полноватое лицо с правильными, но мелкими чертами стало еще более привлекательным: улыбка шла ей необыкновенно.
— Пока они разбираются со своим несчастным чекистиком, нам просто грешно было бы не воспользоваться ситуацией. Мы не вправе упускать хотя бы одну возможность послужить святому делу, которое возложила на нас Россия…
Совсем не высокопарно, а по-женски мягко и задушевно прозвучали ее слова, и Шацкий, который все еще продолжал хмуриться и коситься на Нюсю, невольно
— Нашими стараниями у ЧК в Самаре скоро будет прочная репутация грабителей. Слухи о конфискациях уже поползли по городу — я это знаю по «Паласу». Неужели, господа, и вы, Сергей Сергеевич, в особенности, неужели вы не понимаете, как это важно? Бесспорно, деньги очень нужны. Но политический эффект наших акций в сто крат важнее. Тем паче что Борис Аркадьевич говорил всего лишь о двух-трех акциях, разве не так?
Она сделала вполоборота поклон в сторону Гаюсова и села. И тотчас пропел дурашливый голосок:
— Ангел вы наш, Анна Владимировна, ангел!
Мягколицый человечек сочно чмокнул себя в ладошку, посылая воздушный поцелуй. Шацкий злобно хмыкнул. Плюшевый с хитрецой стрельнул на него взглядом и продолжал:
— Вы, голубки, слушайте, что она говорит, слушайте. И не горячитесь, не стоит горячиться. Коли уж надо, трудитесь, спрос-то один, голубки. Не будет у центра денежек — все дело станет, небось сами понимаете. А сколько еще осталось — не наша забота считать.
— Аристарх Семенович, доложите, что с оружием.
Вопрос Гаюсова охладил велеречивого человечка, и он сразу сник. Ему, самарскому первогильдейному купцу Аржогину, непривычно было заниматься столь опасным товаром. Его делом всегда были хлеб, кожи, сало. Только в прошлом все это, далеко-далеко…
— Закупаем, Борис Аркадьевич… — И все-таки несмываема его улыбка; приятно неприятно, а Аржогин всегда улыбчив, как японец. — Но туговато-с! С теми, складскими, никак разговору не получается. Знают, риск-то велик, вот и жмутся. Ежели б сумму иметь достойную, тогда бы и…
— Ясно, — перебил его Гаюсов. И повернулся к моложавому военному: — Как настроение в госпитале?
Военный поднял красивые брови и скорей утвердительно, чем неопределенно, пожал плечами: дескать, что спрашивать? Настроение как настроение.
— Есть ли возможность определить к вам еще группу?
Выдержав паузу, военный ответил раздумчиво:
— Пожалуй… Но, учтите Борис Аркадьевич, очень и очень немного. Не более… — Он помедлил, щипнул ус. — Не более восьми — десяти человек. Иначе… Слишком подозрительно будет. А рисковать не смею.
Пока он тянул да мямлил, Гаюсов собрал со стола исчерканные листки и поджег их в пепельнице. Следя за дымным огоньком, сказал отрывисто, как скомандовал:
— Постарайтесь,
Военный приосанился.
— Сделаем, Борис Аркадьевич. Не сомневайтесь, сделаем все возможное.
Гаюсов вынул часы, щелкнул крышкой.
— Кажется, все, господа. Расходимся, как условлено.
— В добрый час, — с зевком вздохнул Аржогин и перекрестил рот.
Через минуту в комнате остался только Гаюсов. Он поковырял пальцем пепел, тяжко задумался, глядя в окно. Там сгущался серый сумрак. Скрипнули половицы. Гаюсов поднял голову: в дверях стояла Нюся.
— Ты не ушла?
— Борис, нам необходимо поговорить. — Голос ее тих, но в нем твердость.
Брови Гаюсова удивленно сошлись.
— Мы разве не говорили? В чем дело? — с плохо скрытым беспокойством спросил он.
— Лучше на улице.
— Твоя воля.
Гаюсов окинул Нюсю долгим взглядом — внимательным и настороженным. Ему казалось, он догадывается, о чем именно хочет говорить с ним женщина, которая не только с ним изредка спит, но и помогает в борьбе, вот уже четвертый год заполняющей всю его жизнь.
7
Через проходной двор — заросшую бурьяном лазейку меж сараев и флигелей — они пробирались порознь, но вышли на одну улицу, не так, как остальные. Правила конспирации обязывали расходиться в разные стороны. С полсотни шагов Гаюсов прошел в некотором отдалении, но когда Нюся завернула за угол, догнал ее и крепко взял под локоть.
— Домой?
Она покачала головой.
— Тогда к Волге, ладно?
Она кивнула и тихонько высвободила руку.
В молчании они вышли к деревянной лестнице.
Внизу желтели огоньки пивоваренного завода, где-то посередине Волги медленно-медленно двигалась мерцающая точка. Должно быть, на барже варили уху.
Они стали молча спускаться, но на первой же площадке Борис Гаюсов взял Нюсю за руку и с силой повернул лицом к себе.
— Итак, я слушаю, Аннушка. В молчанку играть ни к чему.
— Хорошо, слушай, — сказала Нюся, глядя не на него, а куда-то влево, где чернел силуэт колокольни бывшего женского монастыря. — Не обижайся, Борис, но ты… Ты сегодня был так красноречив, так убедителен, что я… не поверила тебе, Борис, прости!
— Чему ты не поверила?
Голос его прозвучал резко, почти грубо.
Она ответила не сразу.
— Тебе не кажется, что нас могут раздавить через сутки после выступления?
Она ожидала всего — вспышки гнева, слов презрения, угроз, насмешек, уговоров, но не этого спокойного тона: